***
На линии огня Пустые города В которых никогда Ты раньше не бывала Би-2 — Полковнику никто не пишет ©
Город очищается раз, Город очищается два, Город очищается три, Посчитай до пяти и замри. Птица давно понял: мирные способы не работают. Фонарики и бумажные самолетики — это для страны розовых пони, срущих радугой единорогов и молочных рек с кисельными берегами, которую они себе нарисовали. Реальность грязная, нищая и озлобленная. Реальности нужны другие методы. Птица возвышается над очередным мужичком в костюме — костюм хороший, импортный, а мужичок — не очень. Отечественная сборка, заводские комплектующие: украсть всё, до чего дотянутся цепкие ручонки, вывести оффшорами за границу, потом голосить с трибуны про высокие цели и историческую справедливость. Волк снимает с головы мужичка мешок, и тот смешно пучит на них глаза. — Вы — кто? Вы что наделали?! Вы знаете, какие у меня связи?! Волк, как и Птица, в маске, но он знает, что партнер улыбается. Птица поводит плечами, сгоняя мурашки. Его кроет адреналином, внизу живота тяжелеет — Волка хочется прямо сейчас — чтобы схватил его, прижал к стене и взял на весу, чтобы затылок Птицы мерно стукался о стену, чтобы он стонал на каждом движении, а мужичок смотрел бы на них, привязанный к стулу, с ужасом и отвращением — а раньше надо было думать, когда орал, разбрызгивая слюну, про «пропаганду ЛГБТ». Раньше надо было думать. — Ты знаешь, чем провинился перед этим городом и его жителями. Скажи спасибо, что мы оставили в живых твою семью, — бросает мужичку Птица, поднимая огнемет. — Гниль, вообще-то, нужно вырезать с корнем — мы можем и передумать… — Вы — больные! — трясется мужичок. — Вас всех под трибунал надо, рано мы мораторий на смертную казнь отменили! — Этот город поражен чумой, — отвечает ему Волк, подходя ближе к Птице. — Мы его лечим. Он встает сзади, поддерживает под локоть, а второй рукой помогает направить огнемет прямо на лысеющую рыжеватую макушку мужичка. Оружие тяжелое, хоть Птица справляется и в одиночку, помощь ему приятна. Волк — не слуга и не безмозглый наемник, готовый за деньги на что угодно. Он — вторая сторона монеты, вторая половина его безумия. Стены заброшенного склада под Питером эхом отражают предсмертные крики мужичка, огонь сжирает его, как зефирку, которую вовремя не вытащили из костра. Пламя до черноты прижигает стены, оставляет от стула и того, кто на нем сидел, лишь черные обугленные куски. Когда казнь окончена, огнемет запаковывается в футляр, а Волк направляется к трупу с рулоном черных пакетов. Рулон заканчивается. Пора бы им заехать в ОБИ за новыми. — Подожди, — Птица хватает его за руку и разворачивает к себе, — потом уберешь эту мерзость, сейчас иди ко мне. Хочу тебя так, что если не трахнешь — умру. — Не рассчитывай, — усмехается Волк, бросая пакеты, — так просто от меня не избавишься, вороненок мой. Он срывает с лица маску и раздраженно отшвыривает ее в сторону. Маска Птицы тоже оказывается на полу. Губы сминают губы, не оставляя ни одной мысли в голове. Птица цепляется за чуть отросшие волосы Волка, тянет у затылка; это безумие, но ему тоже нравится. Дыхание сбивается, пульс скачет, пол уходит из-под ног. Волк толкает его к стене, расстегивает пояс с капсулами зажигательной смеси — их лучше отложить подальше, чтобы не разбить — иначе их секс станет гораздо жарче, чем они планировали. — Ну давай, скорее, — стонет Птица. Волк накрывает его пах рукой в тяжелой перчатке, с силой мнет выпуклость сквозь одежду, и Птица стонет уже в голос. — Побереги голосок, — хрипит Волк, прикусывая губу в поцелуе. — Подожди, пока я тебя трахну прямо здесь. Тебя заводит запах горящей плоти? — Меня заводишь ты, — Птица кусается в ответ, шарит руками у чужой ширинки, — и правосудие. Освободив член Волка, Птица стекает на колени, облизывается и заглатывает до основания. Пропускает в горло. Один раз, другой — просто покрасоваться, напомнить, как он умеет. Сегодня он хочет другого. Птица выпускает член изо рта с пошлым хлюпающим звуком и встает. Разворачивается лицом к стене и приспускает штаны — ягодицы обжигает холодом, а затем на голую кожу ложатся руки Волка в перчатках, и холод уходит. Партнер прижимается к Птице сзади и хрипло дышит в шею, его стояк упирается рыжему в поясницу. — Ноги шире, — приказывает Волк. Он сплевывает, кое-как смазывает член и толкается внутрь. Птица не чувствует боли, потому что не понимает ее концепта. Птице хорошо, и он стонет в чужую ладонь, по щекам бежит соленая горячая влага. — Еще! — вскрикивает Птица. — Волч, еще! Тот и рад стараться. Толкается Волк быстро и жестко, Птица опирается на руки, чтобы не разбить голову о стену, но все его тело дрожит, и пары ударов избежать не удается. Они оба в саже, ссадинах и в поту, полностью одетые, только с приспущенными штанами, и это безумие — чистое, незамутнённое моралью безумие — заниматься сексом у стены, где только что испепелили человека. Член Волка распирает его, не дает дышать. Он большой, крепкий, и к тому же Птица принимает его без нормальной подготовки. Олег с Серёжей так не делают, но они жалкие сопляки, и о такой страсти, как у него с Волком, могут только мечтать. — Остановишься — прибью, — рычит Птица. — Сильнее! Дрожь перетекает в ноги. Птица держится из последних сил, в ушах звенит, хриплое дыхание Волка обжигает шею. — Ты пахнешь… смертью, — признается Волк, — а еще золой и костром. Ты — моя кровь, понял? Ты живешь у меня в костях. Сердце у Птицы едва не взрывается гранатой — от таких слов вырывает чеку. Он не знает, что ответить, как уместить в звуки то, что рвется к Волку всем существом. — Я бы дал взятку ради тебя, — отвечает Птица, — даже сотрудничал бы с властями. Ты мне дороже правосудия. Волк низко стонет, вбивается в него еще несколько раз глубоко и сильно, гонясь за оргазмом, а потом замирает. Внутри растекается горячая волна, а когда Волк вынимает опадающий член, Птица понимает, что вот-вот кончит. Он накрывает собственное возбуждение ладонью, а сверху ложится ладонь Волка, ведет его и направляет. Птица откидывает голову назад, Волку на плечо, стонет, срывая голос, плывет в адреналине и эйфории. Это — лучше наркотиков, крепче алкоголя, и почти так же приятно, как очищать их любимый город от человекообразной гнили.***
Христос прозябает под следствием Ждёт вердикта две тысячи лет Алчная власть — стихийное бедствие Ад, из которого спасения нет Би-2 — Пекло ©
— Птенчик, я дома! — доносится из коридора хриплый голос. Серёжа, прикорнувший за ноутом в гостиной, чуть не скатывается с дивана, услышав его. «Птенчик» — значит, это не Олег, он помнит, что у Серёжи на это прозвище триггер. Олег знает, как можно ласково называть его: и солнышком, и лисенком, и сотней разных других вариантов. Но «птенчик» означает, что домой вернулся тот, другой. Вылетая в коридор, Серёжа зовет Птицу — они-то договорятся прекрасно, устроят сеанс жесткого секса по обоюдному согласию, как они любят, и назавтра главной проблемой Серёжи будет пара синяков. Если Птица не проснется, синяки тоже будут, но совсем в другом контексте. Серёжа зовет Птицу, а тот злорадно отмалчивается: Разумовский чувствует его присутствие, готов отдать контроль — бери, пожалуйста, забирай, хоть до утра в моем теле ходи, только не заставляй быть с этим… другим. — Привет, Волк, — Серёжа подвигает ему домашние тапки и забирает пальто. — Ужинать будешь? — Посмотрим, — хрипит Волк. — Что, сразу понял, кто пришел, да? — Да, — ровно отвечает Разумовский. Он не спутает их никогда, он отличает Волка не только по сиплому голосу, но и по темному взгляду, по отрывистым солдатским движениям. По оружию в руках — тоже, но это более очевидная черта. — И почему-то всегда ждешь этого сопляка бесхребетного, — смеется Волк, приподнимая подбородок Серёжи двумя пальцами. — И что ты в нем нашел, птенчик? «Любовь, — думает Серёжа, — заботу. Нежность, силу и доброту.» Красота в список не входит, потому что Волк носит лицо Олега, у него такое же тело. Но всё, что внутри — совсем другое. — Ты дашь мне с ним поговорить? — с опаской спрашивает Серёжа. Рука, придерживающая челюсть, ползет вниз по шее, перехватывает так, что дыхание вырывается со свистом. Всё в Серёже умоляет его драться и отбиваться, дышать-дышать-дышать, но он не шевелится. Когда воздуха начинает не хватать, Волк отпускает его. — Ладно, — Серёжа нервно облизывает губы. — Ты голодный? Могу разогреть лазанью. — Я — нет, — делая упор на первом слове, хмурится Волк. Это логично: они с Птицей не любят заботиться о своих «мясных мешках», зачастую сбрасывая такие базовые вещи, как еду, сон и ванные процедуры на Серёжу с Олегом. Их мысли заняты великим: свержением власти, внесудебными казнями, покупкой супер-костюмов и огнеметов последнего поколения, пиаром Чумного Доктора, трансляциями с мест убийств. Вкусный ужин, ванная, сон в объятиях друг друга — это всё к нему и Олегу. Убийства — к Птице и Волку. — Но я проголодался, птенчик, — договаривает Волк, и в животе Серёжи скользкой змеей скручивается страх. — Я очень, очень голоден. С языка Разумовского уже рвется привычное «не надо!», но в последнюю секунду он удерживается. «Нытье» злит Волка, а слезы и страх — возбуждают, и граница здесь очень тонкая. Серёжа отступает по коридору вглубь квартиры и решает, что опустится до просьб только когда будет очень больно. Когда, а не если. Он знает, что будет. Волк идет за ним, на ходу снимая одежду. У него в руках появляются наручники. Серёжа отступает в гостиную, неловкий, напряженный, натыкается на диван. — Вытяни руки перед собой, — приказывает Волк, загнав Серёжу в угол. — Волк, но за что? Я же ничего не сделал, — Серёжа из последних сил пытается говорить спокойно. — Зачем эти меры? — Затем, птенчик, что ты будешь кричать. Разумовского прошивает дрожью, но сопротивление бесполезно: он протягивает руки вперед, и на запястьях щелкает холодное железо. Волк никогда не затыкает его кляпом, хотя кляп у них в шкафу есть — наверное, для Олега. Серёжа не узнавал и узнавать не хочет. Сперва Волк берет его лицо в ладони и долго, пристально рассматривает: бегающий взгляд, дрожащий подбородок. Довольно, сыто урчит и впивается поцелуем в губы — Серёжа послушно раскрывает рот и впускает чужой язык. Это — малая цена за отсрочку главного блюда. — Какая красивая у меня куколка, — хрипит Волк, искусав чужие губы в кровь. — Ты скучал по мне? Пока отдавался этому щенку сопливому, скучал по настоящему мужчине? Серёжа неопределенно угукает. Его нельзя злить, нельзя говорить ничего хорошего об Олеге, иначе будет совсем плохо. — Так я и знал, — хмыкает Волк. — Не волнуйся, твой мужчина дома и сейчас позаботится о своем милом птенчике. Взгляд у него тяжелый, без намека на привязанность. Волк толкает Серёжу за плечи вниз, удерживает за волосы одной рукой, а второй доводит член до полной твердости. — Давай в этот раз без глупостей, а? Ротик пошире — и приступай. Серёжа шмыгает носом, убирает челку за ухо, нервно облизывает губы. Волк сует ему в рот член, не давая отстраниться. От Волка пахнет костром и кровью — должно быть, она запачкала одежду, а в душ Волк после работы сходить не успел. Серёже не нужно закрывать глаза, чтобы представить Олега — перед ним его тело, его член, и от этого только хуже. Границы размываются, когда Волк молчит или отводит взгляд, но обманываться, что это Олег, нельзя. Так будет только больнее. — Ты не стараешься, — Волк дергает Серёжу за волосы, — что за дела, птенчик? Так сложно сделать мне приятно? — Потому что я не хочу делать приятно тебе, — вырывается у Серёжи раньше, чем он успевает задуматься о сказанном. — Я хочу делать приятно ему. Щеку обжигает удар. Голова Разумовского гудит колокольным звоном, кожа в месте пощечины немеет. — Прости, — шепотом просит Серёжа. — Я не подумал. Прости. Волк дергает его вверх, на себя, а потом толкает на диван. — Руки на спинку, ноги шире, — отрывисто бросает Волк. — Еще хоть пискнешь невпопад — и я достану ремень. Серёжа послушно встает в коленно-локтевую, запястья ноют от холодного железа. На ягодицы ему ложатся ладони — знакомые, родные, но стискивающие с такой силой, с какой никогда не мог Олег. Он дергает руками — бесцельно, бесполезно. Он уже не сбежит. Между ягодиц тычется головка члена — горячая, крупная, несмазанная. — Ты забыл смазку, — говорит Серёжа в обивку дивана, надеясь, что его слышно. — О нет, птенчик, я не забыл. Ты ее не заслужил, только и всего. — Устроишь мне разрывы — Птица тебе спасибо не скажет, — дрогнувшим голосом предупреждает Серёжа — и откуда у него силы находятся? — О, мы с Птицей договоримся, об этом не переживай. Расслабь попку, ну? — Почему ты никогда не мучаешь его? — слезы наконец прорываются, а все тело Серёжи застывает от ужаса и безысходности. — Почему только меня? Волк приставляет член ко входу и надавливает, отвечает неохотно, сквозь зубы: — Потому что Птица — мой партнер, а ты сука драная, которую надо ставить на место. Ничего другого Серёже не остается — только сжать руки на спинке дивана и шумно медленно дышать — на выдохе входит легче. Разумовский давно не новичок, он знает, как принимать член Олега, но, блять, это больно. Головка продирается по сухому, Серёжа поднимает крик и не может понять — неужели Волку самому приятно — вот так? — Не зажимайся! Он бы подготовился, если бы знал заранее, но он ждал Олега. Ждал совместного ужина с лазаньей и бокалом красного полусладкого, фильм перед сном, а потом, может, и секс — в любом случае, он ожидал совсем не этого. — Покричи для меня, птенчик, — хрипит Волк, собрав волосы Серёжи в кулаке. — Прогни спинку, покажи себя. Войдя до конца, он сразу же набирает жесткий темп, и Серёжа кричит — даже без просьб. Внутри всё горит, дыхания нет — Разумовский чувствует себя запертым в безвоздушном пространстве, его крик теряется в вакууме. Волк до синяков сжимает его бедра, насаживает на себя с ненавистью, бешено и глубоко, словно хочет переломить на две части. — Хватит, пожалуйста, — Серёжа плюет на гордость, ему слишком больно, чтобы терпеть это еще хоть минуту. — Волк, прошу, я больше не могу. Я не могу! — Чего ты там мяучишь, куколка? Ты не хотел делать мне приятно своим милым ротиком — значит, и я не должен. Но раз ты попросил, я добавлю слюны. Волк выходит, сплевывает в ладонь и размазывает по члену, добавляет слюны и на истерзанный вход. Входит снова. Хриплое дыхание раздается над самым ухом, член поршнем ходит в нерастянутой заднице. По ощущениям это не особо помогает, но краткий миг облегчения лучше, чем ничего. Серёжа прижимается щекой к обивке дивана. Отсчитывает толчки до момента, когда Волк наконец-то кончит и оставит его в покое. Насчитывает шестьдесят восемь. Когда его отпускают, валится на бок и отрубается, не дождавшись, пока с него снимут наручники.***
Я верю отчаянно в самые тёплые страны Где ветер от нежности шепчет признания в любви. И мягкой травой зарастают рваные раны, И тлеет огонь, и чадит никотином в груди. Би-2 — Реки любви ©
Проснувшись, Олег не находит рядом Серёжу, и это всегда плохой знак. Он натягивает первую попавшуюся футболку и домашние спортивки, выходит из спальни. Серёжа находится на диване: свернувшийся калачиком, со свежими синяками на бедрах и запястьях, заледеневший и абсолютно голый. Желудок Волкова падает вниз, наваливается ужас до тошноты и вина — до ледяного пота. — Серёж, Серёженька, — частит Олег, подлетев к нему, — просыпайся, эй. Боже, какой ты холодный… Проснись! Разумовский поднимает рыжую гениальную голову. Окидывает его сонным взглядом — на щеках засохли дорожки слез, плюс синяки, но в остальном он, кажется, цел. — Олеж? — Да, Серёж, это я. Ты со мной, — ему всегда страшно, что однажды Серёжа его не узнает. Что не увидит между ним и Волком разницы. Что сломается настолько, что не захочет эту разницу искать. — Бедный мой, — шепчет Олег, поглаживая синюшные запястья. — Он вчера перехватил контроль так внезапно, я не успел предупредить. Прости меня. За это, и за всё, что он делает. Прости. В ответ Серёжа слабо улыбается и накрывает руку Олега холодной ладошкой. — Ты забыл правило? Мы не извиняемся за то, что сделали они. Мы просто держимся вместе. Я хочу в душ, а потом позавтракать. Лазанья со вчера осталась, наверное? Олег не может спорить с такой незатейливой житейской мудростью. Он отпускает Серёжу в ванную, а сам идет на кухню и ставит чайник. Зависает там, вперив взгляд в столешницу. Он надеется, что душ сработает, как перезагрузка. Что выйдя из ванной, Серёжа поцелует его первым — Олегу кажется, он не выживет, если этого не случится. Вина всё равно не уходит: Птица, конечно, тот еще извращенец, но Серёже от Волка достается больше — и боли, и страха, и последствий. И Олег не может его защитить: его нежного, любимого мальчика насилует наглухо ебн*тый маньяк, но как расправиться с этим уродом, если маньяк живет в его же голове? Самоубийство — не выход: они с Серёжей так прикипели друг к другу с самого детства, что один без другого не выживет. И в полицию этих маньяков не сдать: ни Волка, ни Птицу, хотя их списка убийств хватит на три пожизненных. Остается быть рядом, как Серёжа и сказал. Договариваться со вторыми личностями, идти на уступки, чтобы как можно больше времени проводить вдвоем. Олег ставит в духовку разогреваться противень с лазаньей, заваривает кофе в двух кружках. Он не может много чего, но создать иллюзию нормальности в это субботнее утро он может — для себя и для Серёжи. За спиной он слышит осторожные шаги, а потом Разумовский прижимается к нему сзади, обняв поперек живота. Он делает вдох и напрягается. — Сходи в душ, Олеж. Пахнешь… горелым. — Хорошо. Ванные процедуры Олег не затягивает: по-армейски быстро избавляется от запаха костра, моет голову и тело одним средством, не разбирая, чем именно — может, шампунем, может, кондиционером или даже гелем для душа. Возвращается к Серёже, благоухая лимоном и мятой, и прямо на входе получает поцелуй — долгий, ласковый, отчаянно-нежный. Олег ловит его в свои руки — согревшегося, в свитере, спортивках и теплых носках. Трется бородой о щеку, не может надышаться им — таким родным, домашним. — Я соскучился, Серёж. — Я тоже, — признается Разумовский ему в плечо. Сжимает руки за спиной — они стоят вплотную, вжавшись друг в друга телами, но Серёже будто недостаточно — он вплавился бы в Олега, если бы мог. — У тебя болит что-то, лисенок? Нужна помощь? — Нужен завтрак, — фыркает Разумовский. — А насчет вчера… Ничего из ряда вон выходящего. Ты же знаешь — он не любитель ванили. Олег предпочитает не развивать тему. Они завтракают, не включая телефоны. Не хотят видеть новости о том, кого вчера убили Волк с Птицей. Солнце пробивается сквозь тюлевые занавески, по кухне плывут запахи кофе и разогретой лазаньи, и всё кажется нормальным. Сложив тарелки и чашки в раковину, Олег включает воду и хватается за губку. Он не знает, чем себя занять. Он соскучился до зубной боли, но Серёжа врядли захочет секса, не после того, что Волк с ним сделал вчера. Олег умеет ждать — и подождет, но он соскучился, ему сложно отлипнуть от Серёжи, дать немного личного пространства. В этом проблема, когда вы знакомы с детства, а влюблены с пубертата — время в одиночестве воспринимается, как наказание. — Олеж, можешь домыть потом? Иди ко мне. Серёжа стоит, опершись на кухонный стол в каком-то несчастном метре от него, и все планы по предоставлению личного пространства смываются кофейными разводами с чашки. Олег с готовностью подсаживает Разумовского на стол, избегая скрытых под одеждой синяков, захватывает чужие губы в ласковый плен. В ответ Серёжа стонет в поцелуй высоко и жалобно, цепляется за плечи Олега прохладными тонкими пальцами. У Олега встает — обычная реакция здорового организма на любимого человека, но его снова захлестывает вина и стыд. Чтобы оправдаться, Олег спускается с поцелуями на шею, лижет точку пульса, нежное местечко за ухом, потом целует в скулу — и снова к губам. — Что мне сделать, любовь моя? — Не знаю, — всхлипывает Серёжа, размякший от поцелуев. — Я очень тебя хочу, Олеж, очень. Но не могу. Даже если ты будешь осторожным, просто — нет. — Хорошо, конечно, — Олег придерживает его лицо ладонями, ловит синий расстроенный взгляд. — Я не буду, лисенок, не сделаю тебе больно, никогда. Давай по-другому попробуем? — Сверху я точно сейчас не смогу, — Серёжа качает головой. — Прости. Сам не знаю, чего хочу. — Не извиняйся, — Олег отступает на шаг и помогает Серёже слезть со стола. — Есть еще идея. Пойдем, в спальне будет удобнее. Или просто поваляемся, если не понравится. Разумовский идет за ним, не задавая вопросов. Олег достает из ящика смазку, кивает на кровать. Серёжа смотрит на тюбик с опаской, но не спорит, ложится на спину. По нему видно, что в рыжей гениальной голове роятся вопросы, но он их пока не озвучивает. Олег задергивает штору, чтобы утренний свет не бил в глаза. — Что теперь, Олеж? — Теперь сними одежду. — Всю? — Свитер с носками можешь оставить, ты и так замерз за ночь… Штаны и белье оказываются на краю кровати. В движениях Серёжи появляется скованность, и Олег внутренне матерится на свою тупость. Что за приказной тон? Сейчас он и тебя бояться начнет! — Повернись на бок, — Олег забирается в кровать вслед за ним, гладит по ноге. — Ты всё еще хочешь, лисенок? — Хочу, Олеж, — Серёжа отворачивается, подкладывает руки под голову. — Но я просил без проникновения. — Я и не собираюсь, Серёж. Смотри, — Олег ложится позади него и смазывает изнывающий член лубрикантом, — я не буду входить, мы же договорились, я хотел предложить — между бедер, если ты сожмешь ноги. Так — можно? — Можно. Обрадованный, Олег тычется носом Серёже в затылок, вдыхает знакомый запах — шампуня и более стойкий, серёжин. Чистой рукой гладит его талию, живот, залезает под свитер и скользит ладонью к соскам, получая в ответ несдержанный выдох. Толкается между крепко стиснутых бедер, и это потрясающе — как Серёжа покачивается вместе с ним, словно на волнах, как негромко стонет от ласк, запрокинув голову чуть назад. — Говори, Олеж, пожалуйста, — просит вдруг Разумовский, его дыхание сбивается. — Я так люблю твой голос, только твой. Когда ты говоришь — мне не страшно. Правильно. Серёжа вспоминал как-то, что у Волка хриплый голос, гораздо ниже, чем у Олега. В этой позе он еще и не видит лица Волкова, хотя — с горечью думает Олег — может, так даже лучше. Если Серёжу пугает его лицо, то голос и бережные касания — всё, что он может предложить. — Умница, Серёжа, — шепчет Олег ему в волосы, а потом накрывает член ладонью, и Разумовский почти вскрикивает. — Мой самый любимый, самый хороший, самый ласковый. Кончишь вот так? Только для меня, чтобы я видел, как тебе хорошо со мной. Ты не представляешь, какой ты сейчас красивый… Когда ты такой сонный и домашний — в носках, свитере этом — я хочу тебя сильнее всего. Вот, что ты со мной делаешь, даже когда не стараешься. Разговоры — не его конек, но Олег старается. Они приходят к финалу один за другим: сначала Серёжа, ведомый рукой Волкова на его члене, а потом и сам Олег, толкаясь между жарких шелковых бедер. Сил нет даже шевелиться, тем более убрать за собой. Олег прижимает Разумовского ближе, дышит в волосы, а тот перехватывает руку и кладет себе на грудь, где заполошно стучит сердце. Подается назад, вжимаясь в Олега, вплавляясь в него. Дышит, обретая почву под ногами.***
Я больше не играю со своей душой, Какая есть, кому-нибудь сгодится На медь, не золото и твой герой Последний кем бы ты могла гордиться Би-2 — Последний герой ©
Олег видит перемену раньше, чем она происходит. Они на кухне: Волков месит тесто для шарлотки к ужину, Серёжа вьется рядом, таская кусочки яблок с разделочной доски. Он закончил с работой на сегодня, соцсеть работает без сучка и задоринки, и Олег вправе рассчитывать на уютный совместный досуг, когда происходит перемена. Серёжа замирает с кусочком яблока у рта, смотрит на Олега беспомощно, извиняющеся — глаза еще синие, но это ненадолго. — Черт! — Олег откладывает нож подальше от него, — Сука! — перестраховавшись, прячет в ящик с приборами. — Почему именно сейчас, ворона ты драная? Он поднимает взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть это: синие глаза желтеют, золотыми искрами в них пляшет безумие. Губы растягиваются в улыбке-оскале, черты лица словно бы заостряются, хотя так только кажется: это всё то же лицо, Серёжино лицо. — Волчонок, — вкрадчиво зовет его Птица, — а чего табло такое недовольное? Мы так замечательно проведем время вместе! — Уж извини, что без праздничного фейерверка, Птица, — вздыхает Олег. — Волк, как я понимаю, не проснется? — Не проснется, — с нескрываемым злорадством отвечает Птица. — Этот вечер только наш с тобой. — И шарлотки ты не хочешь? — дежурно уточняет Олег. Иногда на Птицу находит жажда каких-то странных деликатесов или вкусовых сочетаний, которые ни за что бы не взял в рот Серёжа. Это происходит редко, Птица почти всегда оставляет заботу о нуждах тела на Разумовского. — В жопу ее себе засунь, — огрызается Птица, а потом его лицо озаряет нездорово-радостная улыбка, — но оставь место, у меня на тебя планы. Олег внутренне содрогается — не может не. Птица в два прыжка оказывается рядом, прижимается вплотную, трется об него бедрами. Член реагирует — потому что это тело принадлежит Серёже, пахнет, как Серёжа, и если не смотреть в глаза… — Поиграем, волчонок? — Как ты хочешь поиграть? — подчеркнуто спокойно спрашивает Олег. — Иди в спальню и раздевайся. Я приду — и узнаешь. Блять. Олег моет руки от муки, прячет тесто под полотенце — пусть подрастет еще, раз случилась отсрочка. Физически он всё равно превосходит Птицу, отбиться он может, но это ни к чему не приведет. Только разозлит Птицу, а с ним и Волка, и тогда пострадать может Серёжа. Первые пару раз, давно уже, Олег действительно боролся с Птицей — словами и делом. Думал, что спасает и себя, и Серёжу, но это было ошибкой. Птица угрожал Серёжиному телу — что порежется, что острижет волосы под ежик, что разрешит Волку выпороть Серёжу до крови — а когда Волк проснулся в следующий раз, он эти обещания выполнил. Больше Олег не решался: рыжие локоны отросли заново, порезы зажили, следы от порки тоже, а Птица получил над ними обоими полный контроль. В спальне Олег скидывает домашнюю одежду и опускается на колени. Порыв ветра из форточки гуляет по голому телу, вызывая мурашки. Это не стыдно, если не задумываться над позой слишком долго. — Пра-авильно, — тянет Птица, появляясь в проходе, — ждешь меня на коленях, как положено хорошей, послушной сучке. Олег замечает в руках Птицы ошейник и с трудом удерживается на месте. Тошнота подступает заранее, тело помнит, как Волков реагирует на ошейники. — Мне от него плохо, — напоминает Олег, — Пти… господин, может, сегодня без ошейника? — Молчать, слабак! — визжит Птица. — Зато мне от него хорошо, а тебя никто не спрашивал! Он оказывается рядом в мнговение ока, бьет Олега по лицу — не слишком сильно, но тошнота проходит. Волк хочет от Серёжи страха и слез, а Птице от Олега нужны его унижение и покорность. У нас — товар, у вас — купец. Плотная кожа душит горло, железная застежка обжигает холодом. Олег отвлекается, как может, не позволяя лавине нахлынувших воспоминаний поглотить его. Лучше бы — кляп, шибари, наручники, только не шею. Птица знает его слабые точки и бьет четко по ним. — Как тебе идет, волчонок, — напевает рыжий убийца, поглаживая Олега по затылку. — Какой ты у меня красивый и покорный. Встань на четвереньки. Птица вальяжно разваливается на диване, Олег — у его ног. Казалось бы — беги, дерись, руки и ноги свободны, но он не смеет. У Серёжи нет такой привилегии, Серёжа слабее и быстрее ломается — Олег не должен даже косвенно стать причиной его будущих мучений. Одной рукой Птица держится за ошейник, другой вталкивает ему в задницу вибратор размером с обычную пробку. Это странно, но не больно. Гораздо больший дискомфорт причиняет ошейник: Олег задыхается, он в пустыне, в плену, и на его лице снова пакет, перевязанный бечевкой там, где сейчас ошейник. Воздуха не хватает, легкие заполняет свинцовая тяжесть, паника проходит дрожью по рукам и ногам, он с трудом удерживается, чтобы не рухнуть на пол. — Ну чего мы плачем, а? Волк не зря зовет тебя размазней, я же ничего не сделал, а ты уже ревешь в три ручья! — возмущается Птица, оттягивая кожаный ремешок, чтобы подразнить его. А затем Птица включает вибратор. Олегу плохо и хорошо, его кроет потоком воспоминаний, а член наливается кровью — молодой здоровый организм, все дела. Вибратор попадает ровно по простате, удержаться от стонов просто не получается. Олега дергает и трясет, ошейник не дает дышать полной грудью. Ему унизительно хорошо и очень, очень плохо. — Хочу, чтобы ты кончил, не прикасаясь к себе. — Я не смогу. — Сможешь. Я знаю твое тело, волчонок. Времени у нас много, а в вибраторе много режимов, — улыбается Птица, накрывая собственный член ладонью. — Через час ты будешь умолять, через два — рыдать в голос, а через три — кончишь. Птица, к сожалению, оказывается прав.