Срыв

... – Ты трус!.. Пика взмывает в воздух и замирает на расстоянии шва от горла раньше, чем Седьмая осознаёт свои действия – инстинкт охотника берёт своё, инстинкт, не вложенный в конструкцию, но взлелеянный годами снования по руинам. Прежде её добыча не дышала столь прерывисто. Не глядела на неё распахнутыми в ужасе окулярами почти той же, что у неё, формы. Первый. Ненавистное существо, непрямой убийца Второго – в чём теперь признался точно, громко и нагло – тиран, самодур, мерзавец, не заслуживающий прощения, но... Разве это его руки сейчас вдавливают лезвие в чужую шею? И ухмылка на этом угловатом, точно под ткань напихали осколков, лице вот-вот разъедется ещё шире в простом вопросе "ну и что ты будешь делать дальше?" Это же так просто, до мелкой дрожи просто – всадить железо в механизм и повернуть. Сломать так, что не выйдет починить, оставить ржаветь, чтоб не слышать больше ни одного подлого приказа, запрета, упрёка. Сделать то, что делает Машина. Сделать то, на что узурпатор обрёк Второго. Защитница поднимает пику на тех, кого защищает, и от осознания этого кружится голова и проступает кисло-медный вкус во рту. Первый смотрит торжествуще, демонстративно потирая шею; как смотрят остальные, лучше не знать, сквозь дыры в костяном шлеме мерещится слишком горькая картина. Шлем искажает многое, но расстаться с ним – что обнажить тело и душу, и Седьмая бросается прочь, не оглядываясь. "Ты одичала, подруга. Невероятно, чудовищно одичала." Убегая в темноту, встречающую её как родную, она со злостью и отчаянием повторяет себе, что забыла – забыла Первого, его ядовитые слова и то, как отвечать на них, не теряя себя; забыла, что такое работать сообща и слушать других; забыла, каково думать о последствиях не только для себя. Почти забыла, как говорить. Потому что когда-то убедила себя в том, что разговоры подождут до конца охоты, не догадываясь, насколько она затянется. Уходить и возвращаться – проще. ...Чтобы понять, что с таким отношением возвращаться вскоре станет некуда, понадобилось, чтобы её распяли на спицах, задушили алыми нитями, почти по-настоящему убили. Установки нелегко нарушить – некогда Седьмая славилась своей гибкостью, но теперь совершает ошибку за ошибкой, не успевает просчитать ходы; чудовища из железа и костей не отказывают себе в удовольствии поглумиться над ней за самоуверенность. Она видит свою смерть, когда Восьмой падает мёртвым, точно изнутри вспыхнувшим, но потом что-то идёт не так. На чужих руках не страшно. (ей уже не было страшно на чужих руках, огромных, сухих, но очень осторожных и нежных – но, о небеса, как давно это было, да и было ли) И Девятый впервые за эти безумные сутки кажется ей тем, кого так сильно ждал Второй. Тем, кто несёт надежду. Тем, кто говорит с ней на одном языке – беззвучно, но не на одной волне с близнецами: на языке бега, выпадов, протянутых в падении рук. Потому что ему есть дело до каждого из них, и он не боится рисковать, кидаясь на помощь. Он пришёл за ней, и это... ей внове. Седьмая забыла, что такое быть частью группы, Девятый только узнаёт – но хочется робко верить, что теперь им хватит времени. *** Их конструкция не рассчитана на слёзы. Одно из многих мелких несовершенств, меркнущих перед великим чудом оживления, второго шанса, дарованного не самым достойным, но тем, кто оставил след в одной частной истории одного недо-творца. Говоря об этом – Девятый не уверен, что не провалил свой второй шанс сутки назад. Учёный надеялся, что им не придётся переживать столь невероятное, чудовищных размеров горе, что потребность в выплёскивании чувств станет невыносимой. В последнее своё творение он даже динамик вложить не успел, и порой кажется: лучше было бедному Второму никогда его не чинить. Лучше было, если б вместе с динамиком отказали руки. Лучше было... не просыпаться вовсе? Спаситель, от которого ждали ответов, по глупости своей принёс боль и смерть. Не только невинных существ, но и себя самого лишил будущего – совместного с ними, с тем, кто мог бы стать ему семьёй. Мессия, ставший палачом. Небо отрыдало своё, прибив к земле пыль, разбавив грязь отравленных рек и потушив погребальный костёр; Третий и Четвёртый верят, что то были слёзы радости, верят так сильно, как умеют книжные дети, до которых всегда, где бы они ни прятались, добиралась война. Девятый не верит – нет сил. Небо отрыдало своё, но ему не заслужить такой роскоши, и он, не отказываясь от новой роли смотрителя кладбища размером с планету – как будто у него есть шанс отказаться – ищет крохотной отсрочки, ищет вдали от оставшихся. Воспоминания о бытии человеком – злая шутка. Тело, которое всё устраивало с момента пробуждения до дня сего, подкидывает фантомные ощущения жжения в глазах и сердце. Скрипучий полустон-полукрик сворачивается в районе горла, как слипшийся ком проводов, тяжёлый и холодный. Как что-то существующее физически и объёмное, что-то, что можно извлечь, но тело не знает, как это делается. Кажется, он сойдёт с ума, если не найдёт слезам альтернативу. Потому что боль распирает, боль кристаллизуется и режет изнутри острыми гранями почти до желания вспороть швы и обнажить механизм. Потому что мёртвые и живые должны возненавидеть его за чудовищную ошибку, за то, что этот мир опустел дважды, за то, что в нём отныне звучать только двум голосам – если его собственный не замкнёт от такой же фантомной солёной влаги... Его обхватывают руками со спины, и это не похоже на безжалостную клешню Машины. – Мне тоже некому было кричать, – говорит Седьмая тихо, и Девятого точно прошибает разрядом статики. Как долго сама она была одна, наедине с мёртвым городом, щерящимся сожжёнными сваями. Как долго она таила собственную боль, чтобы не сорвалась охота и не испугались дети. Металл пальцев собирает мешковину, сжимает крепче, почти до треска шарниров вдавливается тело в тело. В динамике словно застряло битое стекло, но сквозь хрипы рвутся обрывки слов и звуков; в их телах нет слёз, но есть голоса, как бы они ни звучали, как бы трудно ни было выкашливать из себя сгустки боли, ненависти к себе и раскаяния. Они не просто смотрители кладбища, на котором когда-то вырастут цветы – если они всё сделают правильно, то даже при их жизни. Они – всё, что осталось от человечества, но не от них самих, и они остались друг у друга, и Седьмая слишком долго не слышала чужих голосов и не подавала собственный, так что понимать по глазам, движениям, дыханию у неё в фантомной крови. Девятый думает, что нужно только каким-то образом стать достойным этого факта – последняя на свете, чей голос может прогнать боль, снова прощает его.