Свеча Бергеле

Много битв повидал в своей жизни Сотэрик, сын Дости, и не во всех бывал победителем, но сейчас казалось, будто ни с чем хуже ему встретиться еще не доводилось. Кочевники-йезды лились нескончаемым потоком, просачивались даже в самые малые бреши в рядах намдалени, разделяя войско. Казалось, на месте одного убитого вырастают еще двое. Сотэрик услышал, как Баили на левом фланге скомандовал отступление, и сам повторил приказ, но отдать его было несомненно проще, чем исполнить. По правую руку от себя он видел одни только скуластые узкоглазые лица, без конца мелькали сабли, железный град стрел осыпал намдалени, и ни кольчуги, ни панцири лошадей не могли служить достаточной защитой, чтобы выстоять под этим дождем. Тяжелая конница вязла в рое кочевников, как вязнет несчастный олень, загнанный в болото. Вот чья-то рука дернула Сотэрика за плечо, будто стремясь сдернуть с седла. Не оборачиваясь, он взмахнул мечом и отрубил жадную руку. Только меч ему и остался – копье давно сломалось в битве, и Сотэрик бросил обломки. Подскочивший к нему йезд, дико крича, ударил лошадь Сотэрика саблей между глаз. Клинок скользнул по кожаной накладке на лбу и спас животное от смерти, но нос коня оказался рассечен. Сотэрик едва удержался на спине взвившейся лошади. Череп йезда, не успевшего вовремя отскочить в толчее схватки, треснул, как разбитое яйцо – но это было последнее, что конь успел сделать. Поднявшись на дыбы, он открыл шею, и стрела кочевника – шальная или прицельная – вонзилась ему в горло. Еще прежде, чем лошадь рухнула, Сотэрик высвободил ноги из стремян и отскочил. Теперь, спешенному, окруженному со всех сторон врагами, ему нечего было и думать уйти с поля боя. Огромный йезд уже несся на него, занося дубину. На дубину надета была сетка: между ячейками тут и там виднелись острые камни и железные шипы – самодельное, но смертоносное оружие. Сотэрик хотел пригнуться, чтобы булава пронеслась над ним, но сзади кто-то схватил его за ворот, заставив выпрямиться. Вместо того чтобы одним ударом снести врагу голову, громадный йезд ударил булавой в железный щиток, покрывавший грудь Сотэрика поверх кольчуги. Оглушенный, задыхающийся, он рухнул, наконец, в руки своих врагов. Его тут же схватили и куда-то поволокли. Десятки жадных рук потянулись к нему: кто-то сорвал шлем, еще какой-то кочевник стащил сапоги, чьи-то пальцы рвали застежки кольчуги. Так, переданный через множество рук, Сотэрик оказался брошен на спину низкорослой степной лошадки. Тот самый йезд, что нанес ему роковой удар, скалясь, связал его руки под шеей лошади, так что Сотэрик почти не мог поднять головы от жесткой гривы. Легкие его были смяты страшным ударом, с каждым вдохом приходилось преодолевать сопротивление в собственной груди. Лошадка пошла рысью, следуя за лошадью пленителя, даже от этих не слишком резких движений Сотэрик едва не задохнулся. Он мог смотреть только в землю и почти не видел, что происходит вокруг. Что стало с их войском, с его отрядом, с другими командирами – того он знать не мог. Наконец, когда сопротивление в груди сделалось чуть слабее, они добрались до цели. Сотэрик услышал возбужденные голоса, смех и крики – звуки большого лагеря. Судя по тому, что среди них были и женские, он решил, что приближается к стойбищу кочевников, и, щурясь, поднял голову. Лошадь пошла шагом. Это было весьма кстати: пыль, вздымаемая копытами, делала и без того печальное состояние Сотэрика вовсе плачевным. Очевидно, в этот раз йезды разбили шатры в каком-то разрушенном селении: Сотэрик видел сгоревшие дома – от некоторых остались лишь остовы – и громаду храма Фоса, тоже опаленного снаружи, но устоявшего под натиском дикой орды. Ему, впрочем, не хотелось узнавать, что йезды творили внутри. Наконец, лошадь остановилась. Его пленитель развязал Сотэрику запястья и сдернул его с лошадиной спины, так что тот, потеряв равновесие, едва не упал. Но он не успел даже потереть онемевшие руки – йезд снова связал их, на сей раз за спиной, и толкнул Сотэрика в плечо, подгоняя вперед – к широкому шатру, пожалуй, самому большому из всех, разбитых здесь. Полумрак шатра после светлой улицы на несколько мгновений ослепил Сотэрика – первым, что он увидел, был разведенный на земляном полу костер – дым от него уходил в круглое отверстие наверху. Рядом стоял высокий столб из цельного ствола ели, с небрежно обтесанной корой. Столб не поддерживал перекрытия – должно быть, к нему полагалось привязывать пленников. Возле костра худой жилистый йезд накалял железный прут. Он так отвратительно улыбнулся Сотэрику, что тот подумал с тоской: прут предназначается ему. Но когда глаза его привыкли к новому освещению, Сотэрик увидел, что в шатре полно народу. Ближе к костру – не так, впрочем, близко, чтобы до них доходил сильный жар – сидели на сложенных друг на друга кошмах несколько кочевников, очевидно, вождей. У одного из них шапка была украшена таким количеством золота, что Сотэрик подумал: это, должно быть, местный хан. Рядом с ним сидело еще несколько человек, одетых с варварской роскошью, видно, родственники хана. По правую руку от Сотэрика, в углу шатра, сидели женщины. По левую стояли еще пятнадцать или двадцать йездов, одетых гораздо более убого, чем сидящие на коврах. Пленитель Сотэрика снова толкнул его в плечо, заставив приблизиться к сидящим. Человек в золотой шапке заговорил первым. – Я – великий хан Явлак. – Он говорил на видессианском языке с сильным акцентом, и все же его слова были вполне понятны. – Кто ты? По сравнению с йездом, свалившим Сотэрика, Явлак не отличался могучим телосложением. Но лицо его было жестким и умным, а взгляд – цепким и внимательным. Сотэрик поздно понял, что слишком долго рассматривал хана, так ни слова и не произнеся. Громадный йезд, что привел его в шатер, подошел к Сотэрику и с размаху ударил его по лицу. В носу что-то хрустнуло, в горле появился железный привкус. – Отвечай великому хану, ты, собака, – велел один из вождей. Ярость вскипела внутри как горячее масло. Сотэрик выпрямился во весь рост – теперь он смотрел на хана и его родню сверху вниз – даже сиденья из ковров не могли поднять их выше него – но это все, что ему оставалось. Со связанными руками, гудящей головой и все еще отказывающимися принимать его вдохи легкими он мало что мог им сделать. – Сотэрик, сын Дости, – отвечал он. Возбужденный вздох словно пролетел по шатру. Кочевники по левую руку от него что-то забормотали, хан переглянулся со своими сородичами – он выглядел удовлетворенным. Сотэрик подумал, что его имя знакомо хану, но не стал уточнять, откуда. В этой мерзкой земле люди были так вероломны, что любой крестьянин мог продать вождей намдалени дьяволопоклонникам. Наконец, когда гомон стих, хан обратился к Сотэрику с обманчивой мягкостью: – Что же ты, не желаешь склониться передо мной? Если бы Сотэрик сейчас поклонился, он рисковал бы потерять не только достоинство, но и сознание, а доставлять йездам такой радости ему не хотелось. Отчего-то казалось, что кочевникам он нужен живым, а раз так, стоит ли унижать себя, склоняясь перед продавшимся дьяволу ханом. Поэтому Сотэрик сделал вид, что не понял его слов. Тот самый вождь, что велел ему назвать свое имя, в ярости соскочил с навала ковров, выхватывая саблю. Сотэрик непроизвольно дернулся прочь, но йезд, что привел его в шатер, толкнул пленника к еловому столбу. Родич хана тем временем гневно ткнул пальцем ему в грудь. Он был на две головы ниже Сотэрика, и его ярость выглядела бы смешно, не будь он вооружен саблей, а пленник связан. – Ты, намдалени, – выплюнул он, – стоишь много-много денег. Если бы за тебя не платили, я бы убивал тебя. Долго-долго убивал тебя. Тут же, будто опровергая свои слова, он замахнулся саблей, и Сотэрик уже думал, что кочевник убьет его, но сабля, просвистев у самого его уха, вонзилась в столб за его спиной. Отрубленная прядь волос скользнула по лезвию. Кочевник засмеялся – должно быть, смертному ужасу, мелькнувшему в глазах его жертвы. К счастью для Сотэрика, на этом его знакомство с ханом и закончилось. Железный прут, для кого бы тот ни грели, так и не коснулся его. Громадный йезд, лучась от счастья – ведь теперь он знал, что ему довелось взять в плен одного из командиров намдалени – вытолкнул его из шатра и повел в сторону храма, возвышающегося над станом и остатками домов прежних обитателей. Вокруг храма кольцом стояла стража – десятки кочевников, вооруженных луками и саблями. Не потрудившись развязать пленнику руки, йезд втолкнул его внутрь. – Чертов ублюдок, чтоб тебе провалиться под лед, – выругался Сотэрик, но кочевник, ни слова не поняв из его проклятия, лишь расхохотался. Только здесь Сотэрик понял, что был далеко не единственным, кого взяли сегодня йезды. Много десятков, если не сотен человек захватили кочевники в плен. Были тут Баили из Экризи, Файярд и Тургот из Сотевага. Тургот с отвращением сбрасывал с рук остатки стягивающих их ремней и растирал запястья. Был здесь и барон Дракс – левую руку он перемотал куском туники, ткань уже пропиталась кровью. Сотэрик увидел и Метрикия Зигабена – несчастный видессианин сидел на скамье в одиночестве, уронив голову на руки – чудилось, ничто из происходящего вокруг больше не касалось его. Но даже для такого количества пленных храм казался слишком велик. Видно, некогда городок, ныне разрушенный до основания, был средоточием общественной жизни всей округи и в храм стекались верующие из окрестных сел. Как и многие провинциальные святыни, эту пытались сделать по образцу столичного Великого храма, и, как и многие провинциальные святыни, он уступал своему прообразу во всем – начиная от размеров и заканчивая мастерством зодчих и ваятелей. Скамьи когда-то, очевидно, были украшены – резьбой, быть может, жемчугом, но сейчас, изрубленные, не могли об этом поведать. – А, похоже, все в сборе. – Файярд махнул рукой своему незадачливому командиру, и Сотэрик подошел ближе, чтобы тот помог ему освободить руки. – Ты не видел, что они сделали с алтарем? – осведомился Сотэрик. Ремни, наконец, упали с его запястий, и горячая волна потекла вверх, к плечам. Он задал этот вопрос не из праздного любопытства. Не все в войске Дракса участвовали в походе на йездов позапрошлым летом, что закончился роковой битвой при Марагхе. Но Сотэрик с его отрядом участвовал, и чем западнее двигалось войско, тем страшнее было входить в храмы, оскверненные поклонниками Скотоса. Если поначалу император настаивал на том, чтобы воины, особенно наемники, заходили посмотреть, что творят кочевники в святилищах, то через некоторое время велел заколачивать двери и окна, никого не пуская внутрь. Если здесь остались следы черного колдовства, лучше знать о них заранее, чем обнаружить нежданно. – Да ничего особенного, – пожал плечами Файярд, – но рубили они его как остервенелые. – Чертовы дьяволопоклонники, – сплюнул Сотэрик. – А ты неплохо держишься, – заметил Файярд. – Глядя на тебя, и не подумаешь, что ты весь изранен. – Изранен? Только сейчас Сотэрик подумал, что, оглушенный ударом в грудь, он мог и не заметить, какие еще повреждения успел получить на поле боя. Теперь, когда запястья были свободны, а дыхание выровнялось, он понял, что онемение и жар в левой части спины были вызваны вовсе не связанными руками. Он завел руку за спину, попытавшись понять, куда был ранен, но смог ощутить только пропитанную подсыхающей кровью ткань туники. – Да, эти ублюдки, видно, всадили тебе стрелу под лопатку и еще, похоже, задели голову. Сотэрик взъерошил волосы и зашипел – длинный порез на затылке под волосами стало немилосердно жечь. Должно быть, шальной удар сабли задел его уже в тот миг, когда кочевники стащили с него шлем. Но эта рана была неглубока и уже не кровоточила. Рана на спине была, очевидно, куда тяжелее, а Сотэрик не мог даже понять, глубока ли она. Кольчуга спасла его от быстрой смерти – но спасет ли от медленной? Он даже не помнил, в какой миг получил эту рану – за все время она так и не дала знать о себе. Жар, расходившийся от левой лопатки выше к плечу, не давал ощутить никакой боли, ничего, кроме себя. В конце концов, Сотэрик просто решил не тревожить рану лишний раз. Что еще ему оставалось делать, если он даже не был уверен, что получит воду, дабы ее промыть? – Этот хан или кто он там... сказал, что за нас заплатят выкуп, – медленно произнес Баили. – Будь это не так, мы бы уже стали главным развлечением сегодняшнего вечера, – согласился Файярд. – А так еще легко отделались. – Говори за себя, – простонал Клосарт Кожаные Штаны – его плечо было разрублено страшным ударом. ... День клонился к вечеру. Пленных больше не приводили. Солнечный свет, льющийся в высокие окна главной залы, сделался медно-золотым, затем красным, затем начал тускнеть. Жар расходился от раны дальше и выше, раскаленным обручем охватывал голову. Сотэрика стала бить дрожь, ужасно хотелось пить. В конце концов, он опустился на пол, привалившись здоровым плечом к стене, и забылся тяжелым сном. Сон его был беспокойным и болезненным, тревожные образы вспыхивали и гасли в воспаленном мозгу. Сотэрику то казалось, что все его тело охвачено пожаром, то чудилось, будто он стоит на берегу зимнего моря на мысе Сойле в родном Метепонте, и серые волны бьются о скалы у его ног, и все его существо сотрясалось от этих ударов. Прикосновения мягких рук разбудили его далеко не сразу. И все же, когда тревожные видения оставили Сотэрика, он понял, что кто-то осторожно прикасается к его лицу прохладными пальцами. – Хелвис... – пробормотал он удивленно и тут же вернулся в явь. Конечно, это была не Хелвис. Что делать его сестре в этом мрачном месте? В высокие окна храма почти не проникало света – ночь была безлунна и безвидна, лишь отсветы факелов да редких костров снаружи не давали ей поглотить видимый мир. Какая-то тень склонилась над Сотэриком – он успел увидеть глаза, огромные и черные, почти лишенные белка. Едва поняв, что он очнулся, тень отпрыгнула от него – так ловко и бесшумно, словно принадлежала кошке. Не издав ни звука, ночной гость выскользнул из храма. Судя по тому, что у дверей не возникло сумятицы, стражи тоже не обратили на него внимания. *** Наутро Баили из Экризи уже не поставил бы и медяка на то, что все намдалени выберутся из плена живыми. Раненым сделалось хуже, и тяжелее всех приходилось Клосарту и Сотэрику, хоть Баили и был уверен, что именно командиры намдалени были для йездов самым ценным приобретением. Клосарт, бледный и измученный, почти не приходил в сознание. Сотэрик, свалившийся с сильным жаром, еще сохранял рассудок, но и он большую часть времени пребывал в болезненном полусне. Баили уже подошел к дверям, готовый гневно обратиться к стражам и велеть хотя бы принести пленникам воды, когда взору его открылось новое зрелище. К храму шло с десяток женщин, одетых в разноцветные кафтаны до колен, запахнутые и подвязанные широкими поясами. Волосы их были убраны в косы – от одной до десятка. На плечах у всех лежали палки-коромысла, а на них – бадьи, каждая высотой до колена взрослому человеку. При виде этих маленьких женщин, таскающих огромные бадьи, Баили забыл все гневные слова, уже готовые сорваться с языка. Он непроизвольно отступил, давая им пройти. Степнячки поставили свою ношу у стены и так же безмолвно удалились – кроме одной. Скаля зубы в улыбке, она подала Баили кувшин, затем достала из мешочка на поясе горсть каких-то листьев и тоже протянула ему. Указала на Сотэрика. Баили покачал головой, показывая, что не понимает ее. Женщина приложила ладонь ко лбу, будто изображая жар, затем поднесла листья к лицу и сделала челюстями жевательное движение. – Ты хочешь, чтобы он это съел? – пробормотал Баили. Он взял неведомое растение из ее рук и подошел к Сотэрику. Опустился рядом. – Ты меня слышишь? Сотэрик едва открыл глаза, но Баили не был уверен, что тот его видит. – Местная женщина говорит, ты должен это съесть, чтобы жар спал. В глазах Сотэрика мелькнула тень осмысленности – не то любопытство, не то недоверие. Тем не менее, когда Баили протянул ему узкий жесткий лист, Сотэрик откусил половину – и тут же выплюнул, закашлявшись. Должно быть, неведомое лекарство, чем бы оно ни было, оказалось отвратительно на вкус. Женщина, ничуть не смущенная неудачей, подошла к ним и, взяв из рук Баили несколько листьев, сунула в рот и стала пережевывать. На лице ее при этом не дрогнул ни один мускул, будто она жевала хлеб. Не прерывая своего занятия, она поднесла к губам Сотэрика кувшин и чуть наклонила, чтобы вода коснулась его рта. Изнывающий от жажды и лихорадки, он принялся жадно пить, но степнячка отняла кувшин прежде, чем Сотэрик сумел его опустошить. Выплюнув на ладонь листья, превращенные теперь в однородную густую массу, она осторожно вложила их в рот Сотэрику и снова подала ему воды. Очевидно, пережеванное, растение было так же омерзительно на вкус, как и сырое. Сотэрик снова закашлялся, но все же проглотил лекарство. Женщина указала на рану на его спине, затем на листья, еще остававшиеся в руках Баили. На этот раз он без лишних слов отдал ей обратно все ее лекарство – степнячка явно лучше знала, как с ним обращаться. Женщина осторожно плеснула Сотэрику на плечо водой из кувшина – как понял Баили, затем, чтобы от раны легче отстала пропитанная засохшей кровью туника. Женщина обнажила ему спину так легко и бережно, что вряд ли Сотэрик ощутил хотя бы тень боли. И все же он понимал, что происходит, и Баили видел, как тот напрягся, ожидая новых мучений. Теперь не один лишь Баили, но добрая треть храма с любопытством следила за действиями их гостьи. Та, нисколько не смущенная вниманием, снова сунула листья в рот, пережевала и выплюнула на ладонь. Сотэрик зашипел, как облитая водой кошка, когда ее руки коснулись раны. Но очень скоро лицо его расслабилось, челюсти разжались, веки опустились. Он почти набрал воздуха, словно хотел что-то сказать, но неожиданное лечение отняло у него слишком много сил – Сотэрик стремительно погружался в беспамятство. Женщина махнула рукой поперек его спины и сделала над ней такое движение, словно завязывала узел, очевидно, желая показать, что рану с наложенным на нее неведомым зельем нужно перевязать. Никакой лишней ткани у пленников не было, и, чтобы перевязывать раны, они разрывали собственную одежду. Файярд подал степнячке кусок полотна, оторванный от рукава туники. Та ловко перевязала рану Сотэрика, закрепив узел под левой подмышкой. Затем поднялась – намдалени расступились перед ней – и подошла к скамье, на которой лежал, уже не приходя в сознание, Клосарт Кожаные Штаны. С ним она проделала то же самое, затем прополоскала рот, выплюнув остатки едкого растения. Баили все пытался угадать, кто эта женщина и какое место занимает среди кочевников. Он где-то слышал, что статус степнячки можно определить по головной повязке – у хаморов она называлась багтэг. Повязка их гостьи была украшена кусочками крашеного меха и серебряной нитью, а в середине, надо лбом, помещалась крупная золотая монета. Но только одна. Баили слабо понимал, что это означает, но решил, что перед ним все-таки не рабыня. Он чуть поклонился ей, выражая благодарность за ее труды, затем приложил руку к груди и произнес: – Баили. Женщина снова улыбнулась, обнажив зубы, и повторила: – Баили. Он обвел рукой вокруг и произнес: – Намдален. – Не причисляй меня к своему змеиному гнезду, – глухо отозвался Метрикий Зигабен, но Баили и глазом не моргнул. Он указал на женщину, вопросительно подняв бровь, и она, приложив руку к груди, назвалась: – Бергеле. ... Когда Бергеле пришла к ним на следующее утро в сопровождении еще десятка женщин, несущих воду, Клосарту сделалось определенно хуже. Неведомое зелье не помогло остановить воспаление, края раны сочились гноем и дурной кровью. Сотэрик не подавал столь явственных признаков скорой смерти, как, впрочем, и признаков выздоровления. Лицо его было бледно, лишь на скулах горел яркий румянец лихорадки. Бергеле не проявила никакой досады на то, что ее лекарство не сработало. Подойдя к Сотэрику – он полусидел-полулежал, откинувшись головой на сиденье скамьи – она опустилась на пол рядом с ним, положила пальцы ему на лоб и заговорила что-то на своем языке. Напевный речитатив подсказал Баили, что она читает заклинание. Дико было слышать эти слова в храме доброго бога, жрецы которого исцеляли людей совсем другим образом, но никто из намдалени не проронил ни слова. Жрецов доброго бога тут не было. Наконец, Бергеле закончила читать заклятие, отняла пальцы ото лба Сотэрика и провела ладонью над его лицом, будто снимая невидимое покрывало. Повисло молчание. Бергеле так и сидела на коленях напротив Сотэрика и смотрела в пустоту, кажется, утратив всякий интерес к тому, что происходит вокруг. Но вот скулы его стали белеть, кровь отхлынула от лица, яркий румянец погас. И хотя эта смертельная бледность была все еще далека от состояния здорового человека, ни у кого не осталось сомнений, что Сотэрику сделалось лучше. Бергеле выглядела удовлетворенной. Она поднялась и подошла к Клосарту. Тот не сидел, но лежал на скамье. Здоровая рука его свешивалась на пол. Рука же с разрубленным плечом была поднята на спинку скамьи, чтобы не вызвать кровотечения и не потревожить раны. Бергеле присела на скамью рядом с его головой, уже знакомым движением коснулась пальцами лба и снова заговорила. Когда она закончила и провела ладонью над лицом Клосарта, стало понятно, что и в этот раз заклятие подействовало. Баили стоял не так близко к ней, чтобы видеть, что происходит, но те, кто стоял ближе, внезапно отпрянули – так прядает конь от проползшей в траве змеи. Так человек, держащий руку умирающего друга, в ужасе бросает ее, когда из тела уходит дыхание жизни. Ренгари из Сотевага в недоумении указал на Сотэрика, затем на Клосарта – или, скорее, на то, что осталось от Клосарта – и спросил: – Как? Степнячка не знала их языка, но, чтобы понять вопрос, того и не требовалось. Она опустила голову, будто размышляя, как объяснить столь сложные вещи, не прибегая к словам, затем согнула руки в локтях и слегка покачала ими, словно изображала чаши весов. Стало понятнее, но не слишком. ... К вечеру Сотэрику стало лучше. Болезненное беспамятство ушло, и, хотя его все еще била дрожь, казалось, уходящая лихорадка лишь сильнее возбуждает его, уже не в силах причинить настоящего вреда. Он осыпал проклятиями йездов, пришедших забрать тело Клосарта и Аларика, сына Амала. Аларик был еще жив, но так плох, что Дракс только махнул рукой, когда йезды его забрали. В позавчерашней битве на него упала мертвая лошадь, раздавив несчастному грудную клетку. Он ходил по границе бреда и обморока, и Баили сомневался, что даже жрецы Фоса сумели бы вернуть его к жизни. На счастье Сотэрика, кочевники в большинстве своем не понимали ни видессианского языка, ни тем паче островного диалекта. Когда йезды ушли (один из них, скалясь, замахнулся на Сотэрика, но это было все, чем кочевник ответил на его проклятия), Зигабен уронил голову на руки и проговорил: – О, если бы видел мой великий предок, Кипр Зигабен, как низко я пал! Ведь он сражался за то, чтобы ваше змеиное племя никогда не явилось на свет, а я здесь, с вами, сижу в плену, в котором не оказался бы, если бы не ваши подлые игры! В иное время ему не простили бы этих слов, но в голосе несчастного звучало такое отчаяние, что даже Сотэрик промолчал. – Похоже, старина Кипр не слишком преуспел, – усмехнулся Файярд. Послышались смешки. Зигабен даже не улыбнулся. – Семя Намдалена источит нас как червь, и тогда все, за что боролись мои предки, все будет разрушено, а я сижу здесь... – начал он снова свою горестную речь. Тут уж Сотэрик не выдержал. – Если твоя Империя настолько прогнила, что распадется от любого сильного удара, кто в том виноват? Мы? Я тебе так скажу: что не может устоять – пусть рушится. Туда ему и дорога. Зигабен как будто хотел возразить, но тут Дракс рявкнул: – Заткнитесь! Оба замолчали. С первого дня их плена барон почти не открывал рта. Когда Дракс заговорил снова, он перешел с видессианского языка на островной диалект, чтобы, если окажется, что их подслушивают люди хана, те ничего бы не поняли. – Когда нас заперли здесь, я подумал, что у храмов, подобных этому, должен быть подземный ход, ведущий за пределы города. В Великом храме есть такой, в Гарсавре тоже, отчего ему не быть тут – так я решил. Вчера я нашел его – люк находится в пристройке за алтарем. У меня ранена рука, и один я не подниму плиту. Но завтра кто-нибудь из нас может спуститься под землю и, если ход не завален, пройти по нему и посмотреть, куда он ведет. Вряд ли йезды знают об этой особенности храма. Если окажется, что ход ведет за пределы становища – мы сможем пройти по нему и сбежать. – Почему не сегодня? – нетерпеливо спросил Сотэрик. – Потому что у нас нет огня, – раздраженно отозвался Дракс. – Надо будет завтра попросить эту Бергеле, чтобы принесла факелы и огниво. И ночь – плохое время для разведки. Йезды в темноте не видят, но и ты не слишком много сможешь разглядеть, а факел выдаст тебя с головой. Лучше идти днем, когда никому из кочевников в голову не придет, будто мы настолько лишились рассудка, что затеяли побег под самым их носом. ... Следующий день тянулся такой же унылой улиткой, как два предыдущих. Утро отличалось от прочих только тем, что, когда встало солнце, в храм пришел хан Явлак и объявил, что сегодня отправил Севабарака, своего двоюродного брата, к имперскому военачальнику с требованием выкупа. Когда он произнес «шесть тысяч золотых», глаза его жадно заблестели, но тут же снова стали ледяными: – А не будет денег – будете умирать. Очень долго умирать. С этими словами хан развернулся и, довольный своей грозной речью, покинул храм. Неприятный осадок несколько сгладило появление женщин с водой и Бергеле. Сейчас, когда яркое солнце лилось через широкие окна внутрь храма и ни один костер в становище не горел, было чрезвычайно трудно объяснить ей, чего пленники от нее хотят. Баили уже пожалел, что не спросил хана, как будет на его языке слово «огонь», хотя умный Явлак, пожалуй, мог что-то заподозрить. Пытаясь неловко объясниться с Бергеле, намдалени хохотали, и она тоже смеялась, обнажая острые зубы. Наконец, она, кажется, поняла, что им нужно, воскликнула «гал-от!», закивала и убежала. Она не появлялась до вечера, и Баили думал уже, что Бергеле, как и другим женщинам, разрешено появляться в храме только раз в день, когда они приносят воду. Но когда последние отблески заката на стенах храма погасли и за окнами сгустились сумерки, она снова пришла к ним. Баили отметил, что стража у дверей пропустила ее без лишних слов, не обратив внимания, но так и не понял, был это хороший или дурной знак. Бергеле, однако, принесла не факелы. В руке она держала толстую сальную свечу – лицо ее было единственным, что освещалось в окружающей тьме, и оттого все взгляды словно приковало к нему. Подойдя к ближайшей скамье, она вытащила из мешочка на поясе еще несколько свеч и кресало и положила на скамью. Улыбнулась еще раз своей белозубой улыбкой, передала свечу ближайшему к ней пленнику – это был Ранульф из Нустада – и удалилась. Баили – и, быть может, не он один – ощутил легкий укол совести. Ведь сейчас они, по сути, обманывали ее. Да и если хан узнает, что Бергеле, пусть невольно, помогла им бежать, как он поступит? Но мысли о Бергеле тут же вытеснили более насущные дела. Плиту, закрывавшую спуск в подземный ход, сегодня днем уже отодвигали, и убедились, что туннель не завален – во всяком случае, в самом начале. – Надо идти кому-то из командиров, – сказал Тургот, отвечая на невысказанный вопрос. – Если попадемся мы, нас йезды всяко не забьют до смерти, как бы ни были злы. – Я пойду, – тут же заявил Сотэрик. – По мне так лучше попасться йездам и получить пару тычков под ребра, чем сидеть здесь и ничего не делать. – Думаю, если ты попадешься, тебя ждет нечто посерьезнее пары тычков, – возразил Баили. – Да и ты едва оправился от лихорадки – если ты упадешь без сознания посреди тоннеля, кому от того будет толк? Я пойду. – И я, – неожиданно вызвался Зигабен. – Сил больше нет тут сидеть. Баили усмехнулся и покачал головой. С одной стороны, он понимал Зигабена и даже в глубине души сочувствовал ему. Всякое действие, особенно с надеждой на свободу, было лучше невыносимого сидения в четырех стенах, но слишком мало доверяли намдалени Зигабену, особенно после его недавней речи, чтобы остаться с ним один на один в возможной опасности. – Прости, друг мой, но я не хочу, чтобы в середине пути ты вдруг огрел меня камнем по голове, забрал свечу и исчез. Зигабен тоскливо вздохнул и снова опустился на скамью. По тому, как легко согласился имперец с его доводами, Баили подумал, что тот и вправду рассматривал такой исход. – Я пойду, – отозвался Тургот. На том и сошлись. До утра свечу Бергеле оставили гореть, потому как мало кто был уверен, что даже с помощью огнива им удастся легко зажечь новую. А назавтра, как только сделалось ясно, что до пленников снова никому нет дела, Баили и Тургот взяли по свече и спустились в тоннель. Об отсутствии факелов они пожалели почти сразу – крошечные огоньки выхватывали из мрака не более нескольких шагов под ногами. Чтобы осмотреть стены, свечу приходилось подносить прямо к ним: стены были сложены из известняка. Кое-где их прорезали трещины, и, хотя подземный ход был, судя по всему, сооружен давно и вряд ли должен был обрушиться сегодня, даже эти следы износа как будто чуть царапали Баили изнутри. Внезапно Тургот увидел на стене надпись на видессианском и поднес свечу ближе, чтобы прочитать. Лучше бы он этого не делал: во мраке, едва рассеиваемом тусклыми огоньками, ощущая над головой давящую земную толщу, было не слишком приятно прочесть «Всепобеждающий Фос да охранит меня от того, что прячется в тенях». Тургот невольно дернул углом рта, лицо его напряглось. Они очертили знак Фоса возле сердца и двинулись дальше. Иногда Баили подносил свечу к стенам, чтобы увидеть, нет ли новых трещин, плесени или потеков воды, которые могли бы подсказать путникам, где они находятся. Изредка попадались надписи, похожие на ту, что встретилась им в начале пути. Содержание их не радовало – это были отчаянные молитвы загнанных в угол людей, которые, должно быть, спасались в этом ходе от некогда преследовавшего их врага. От йездов, разумеется, подумал Баили. До того, как на эти земли пришли намдалени, кто еще мог пытаться захватить их. Но вместе с тем само присутствие этих надписей странно успокаивало его – значит, люди сюда доходили, значит, это верный путь. Тоннель закончился внезапно. Глазам их предстала короткая лестница – десять ступеней из известняка, каждая высотой Баили по колено. Потолок над лестницей ничем не отличался от потолка во всем остальном коридоре, но, стоило полагать, это и был выход. Они взобрались на предпоследнюю ступень и переглянулись. Если наверху кто-то был, всему конец. Их засекут плетьми до полусмерти, а ход засыплют, и лучшее, что ждет тогда пленников – дожидаться выкупа, за которым, как справедливо полагал Баили, ничего хорошего не последует. – Что ж, поставим на удачу, – пробормотал Тургот, и Баили ответил напряженной улыбкой. Они опустили свечи, уперлись плечами в плиту, закрывавшую – обязанную закрывать! – выход, и толкнули ее вверх. Первые жуткие мгновения казалось, что выхода нет. Но вот плита поддалась и отделилась от массива потолка. Яркий дневной свет едва не ослепил их, и оба зажмурились. Сейчас они были беспомощнее котят, и Баили, приоткрыв один глаз, велел: – Толкай влево. Они сбросили плиту с плеч и, моргая, каждый миг ожидая нападения, огляделись. Все оказалось не слишком хорошо, но лучше, чем могло бы быть. Они выбрались прямо в заросли дикой шелковицы, и рассмотреть что-либо за густыми кронами было невозможно. С другой стороны, и беглецов никто не мог здесь увидать. Этих зарослей по дороге на становище Баили не видел – а потому не представлял, где находится. Неподалеку слышались фырканье, всхрапывание, лошадиное ржание – видно, тут была конюшня. Ход вывел их за пределы разрушенного селения – но не за пределы стана. Однако даже при этом сознание того, что им удалось незамеченными выбраться на свободу, пьянило лучше всякого вина. Баили присел на край лаза, пытаясь унять сильно бьющееся сердце. Выходить из зарослей в таком состоянии не стоило – слишком велика была угроза потерять бдительность. Они положили плиту обратно и засыпали землей. Теперь, даже если их поймают, о ходе можно будет не говорить. Если их поймают. Ничто не помогало так скоро избавиться от преждевременных восторгов, как эта мысль. – Надо придумать, что мы будем говорить, если нас схватят, – негромко сказал он. Тургот задумчиво кивнул. Размышлять об этом никому не хотелось, но гораздо лучше придумать ответ сейчас, чем когда последует вопрос. Наконец, история их побега была составлена – и относительно правдоподобно, хоть могла и не выдержать проверки. Покончив с этим неприятным делом, беглецы принялись осторожно пробираться через тутовник по направлению к конюшне. Или скорее к тому, что заменяло здесь конюшню. Это была широкая привязь, у которой стояло несколько десятков коней – в основном, низкорослых степных лошадок, но были здесь и кони, которых кочевники захватили с бою с намдалени. С удивлением и радостью Баили узнал своего Ацефаса, привязанного прямо напротив того места, где стояли сейчас беглецы. Ветви последнего тутовника едва скрывали их. Нужно отдать кочевникам должное, за лошадьми, в том числе трофейными, они ухаживали неплохо. В отличие от людей, те явно не нуждались ни в воде, ни в пище. Баили поймал себя на мысли, что впервые завидует своему коню. Он осторожно огляделся, стараясь как можно меньше высовываться из последнего своего укрытия. Привязь охраняли несколько йездов – они бездумно слонялись вокруг, похлопывали лошадей по шеям, смотрели на солнце. Изредка кто-то из них садился отдыхать прямо на землю, безучастный ко всему вокруг. Очевидно, здесь был конец становища – за спинами лошадей Баили видел только бескрайнюю пыльную пустошь, уходящую вдаль насколько хватало глаз. Где-то далеко, так далеко, что звук этот казался почти призрачным в сравнении с остальными, катил свои воды Аранд. Баили был удовлетворен увиденным. Он хотел уже нырнуть обратно в заросли, чтобы осмотреть местность с трех оставшихся сторон, но внезапно Ацефас заволновался. Узнав хозяина, он забеспокоился, заржал, взвился на дыбы и рванул узду на привязи. Кочевники закричали, бросились унимать коня, и беглецы воспользовались бы этой суматохой, чтобы скрыться за кронами деревьев, если бы один из йездов, проследив взгляд коня, не посмотрел прямо на них. Он громко закричал и выхватил лук так быстро, что Баили едва успел отшатнуться – стрела вошла в землю у самых его ног. Теперь еще трое йездов отвлеклись от лошади – успокаивать Ацефаса осталось лишь двое – и кинулись к тутовым зарослям. Скрываться было бесполезно – их могли и пристрелить, не разобравшись, и никакого оружия не было у них, чтобы защитить себя. Как Баили ни любил Ацефаса, сейчас он проклинал глупое животное, злясь на коня, на себя, на сам этот нелепый случай, который, очевидно, дорого будет им стоить. Йезды, узнав в незваных гостях пленных намдалени, разразились громкой бранью – пожалуй, и хорошо, что Баили не понимал их слов – но стрелять больше не пытались. Один из них куда-то умчался – видно, сообщить вышестоящим о происшествии, остальные, злобно скалясь, окружили пленников, наставив на них сабли. Баили подумал, что, если бы кочевники не ждали за них выкупа, никто из присутствующих не отказал бы себе в удовольствии что-нибудь им отрубить. Наконец, йезд, умчавшийся с известием, вернулся и что-то возбужденно заговорил, размахивая руками. Один из его товарищей упер саблю Баили в спину и что-то крикнул, видно, веля ему идти вперед. Пленники уныло побрели куда им указывали. В глубине души Баили все же надеялся, что их просто вернут в храм – тогда все обошлось бы как нельзя лучше – но йезды провели их мимо храма, прямо к ханскому шатру. Они с Турготом переглянулись – кажется, теперь им доведется рассказать наспех сочиненную историю побега. Хан Явлак был здесь и, как и в прошлый раз, когда Баили его видел, хан был окружен множеством людей: была тут его ближайшая родня, и женщины, и стража. Стесненный быт кочевников приводил к тому, что понятие уединения здесь было весьма размыто. Среди женщин Баили увидел и Бергеле и решил, что она, верно, одна из наложниц хана. На лице Явлака отражалась причудливая смесь гнева и довольства. Баили подумал, что хан пребывал в добром расположении духа, пока охранник с конюшни не принес ему весть. Но когда пленники встали перед ним, хан лишь едва удостоил их взглядом. Он обернулся к одному из приведших намдалени кочевников и отдал короткий приказ на своем языке. Тот умчался исполнять. Молчание затягивалось. Десятки взглядов сверлили намдалени со всех сторон, но никто не заговаривал с ними. Быть может, хан ждет, что они заговорят первыми? В таком случае он ошибается. Баили вовсе не собирался начинать разговор и тем самым уступать хану главенство. Тургот, судя по отрешенному виду, повторял про себя подробности выдуманной ими истории. Наконец, в сопровождении одного из стражей конюшни явился худой жилистый старик со связкой железных прутьев на спине. Не обращая никакого внимания на намдалени, он принялся разводить огонь в обложенном камнями очаге в середине шатра. Это еще зачем? Хан хочет их напугать? И все же, даже понимая, что хан играет с ними, Баили не мог оторвать взгляда от огня. Когда занялся небольшой костер, старик положил в него два железных прута. Баили почувствовал, как на лбу выступил холодный пот. Он стиснул зубы, чтобы не заговорить, и хан, видя его мучения, спросил почти мягко: – Расскажите, как вы бежали. Тургот, тоже неотрывно глядящий в костер, пробормотал едва слышно: – Через окно. – Громче, – поморщился хан, едва расслышав его. – Мы выбрались через окно, – повторил Тургот отчетливее. – Думаете, я дурак? – все тем же мягким голосом осведомился хан. – Где вы взяли веревку? – Сплели из ремней, которыми вы нас связали, – продолжал Тургот. Именно так они и договорились отвечать – коротко и неохотно, как под пыткой. Если бы пленники внезапно начали в подробностях описывать свой побег, это могло насторожить хана. Явлак не спросил, как им удалось подняться на высоту окна – кажется, он подумал, что там было куда забросить веревку, хотя на самом деле никакой возможности зацепиться под окнами храма не существовало. Беглецы придумали ответ и на этот вопрос, но разумно не стали говорить. – Тогда вы думаете, дураки мои люди? – снова спросил Явлак. – Храм окружен. Как вы бежали? – Ночью, – бросил Баили. – Вы двое? Или есть еще? – Мы вдвоем. Нужно было осмотреть... пути побега. Глаза Явлака неотрывно сверлили его лицо, но Баили отвечал прямым и яростным взглядом. Наконец, хан отвел глаза, лоб его разгладился. – Тогда, – с обманчивым дружелюбием произнес он, – будьте моими гостями. Сегодня хорошо развлечемся. И он широким жестом указал на кошмы рядом с собой. Пленники недоуменно переглянулись, не ожидая от доброты Явлака ничего хорошего. Некоторые из его родичей заворчали недовольно, когда им пришлось потесниться, уступая место намдалени. Пленникам ничего не оставалось, кроме как усесться на ковры по левую руку от хана. Явлак снова отдал приказ, и несколько стражей покинули шатер. Баили скосил глаза на Бергеле, но она беседовала с грузной женщиной в кожаной куртке и алой юбке и не смотрела на них. Наконец, в шатер ввели какого-то йезда, пленникам он не был знаком. Поняв, что его появление ничего им не говорит, хан объявил: – Он отвечает за то, чтобы драгоценные намдалени оставались в храме. Он не справился. Его накажут. Кочевник переводил взгляд с Явлака на пленников, не понимая ни слова из произнесенного. Баили не знал, был ли это и вправду начальник их охраны или Явлак велел привести просто любого воина, чтобы проучить своих пленников. Они промолчали. Явлак отвернулся от них и что-то велел приведенному к нему йезду. Тот снял с пояса саблю и положил ее перед ханом. Затем снял с плеча колчан и лук и тоже оставил у ног Явлака. На лице его недоумение постепенно сменялось тревогой. Явлак махнул рукой, и стражи принялись вязать несчастному руки. Выражение тревоги и отчаяния застыло в его чертах, он что-то крикнул, обращаясь к хану, как будто спрашивая, в чем он провинился, но что ответил Явлак, Баили не мог понять. Когда несчастного связали, стражи единым сильным толчком уронили его на колени, затем взмахнули саблями, каждый со своей стороны, и шатер огласил истошный вопль. Сабли не отрубили кочевнику ноги, но разрубили оба бедра почти наполовину – видимо, наткнувшись на кость. Воздух наполнился запахом крови. Теперь несчастный, как бы ни захотел, не мог подняться и сбежать. Старик, гревший на костре железные прутья, которые Баили и Тургот сочли предназначенными для них, взял один и подошел к своей жертве. Стоявший слева страж тут же схватил истекающего кровью йезда за волосы и запрокинул ему голову. Тот пытался отвернуться, сжать зубы, не пустить в рот золотой от жара прут, но долго его сопротивление продолжаться не могло – едва раскаленное железо коснулось его губ, рот раскрылся в новом вопле, тотчас превратившемся в хрип. Запах паленого мяса затопил шатер. Старик вынул прут. Стражник отпустил волосы йезда, и тот согнулся пополам, издавая жуткие звуки – не то всхлипы, не то кашель, не то протяжные хрипы, переходящие в почти мышиный писк. Но и то было не самой страшной расправой, задуманной йездами для их же соплеменника. Взяв лежащую на полу шапку несчастного, старик поджег ее от костра, но не стал надевать тому обратно на голову – йезд просто сбросил бы ее – а поджег от нее меховой воротник куртки, которую тот, связанный, никак не мог сбросить. Когда огонь охватил весь воротник, запах паленого мяса и волос сделался нестерпимым. Стражи и палач отступили от своей жертвы, и кочевник кричал и дергался на земляном полу, истекая кровью и пылая как живой факел. Хан краем глаза следил за пленниками. Тургот был бледен, на лбу его крупными каплями блестел пот, да и Баили, скорее всего, выглядел не лучше. Он снова посмотрел на Бергеле. Ее взгляд, как и у всех присутствующих, был прикован к мечущемуся в агонии йезду, ни капли сострадания не было в ее глазах. Впрочем, и кровожадным наслаждением, как у ее сородичей, они не светились. Когда несчастный, наконец, вытянулся и затих, Баили думал, что на этом их наказание завершится, но Явлак с его дьявольской задумкой, вовсе не стремился отпускать пленников так легко. Сердце Баили словно пронзили мечом, когда в шатер внесли Аларика, сына Амала. – Он и так умрет, – объяснил хан. – Просто раньше. Трудно было сказать, в сознании ли Аларик еще. Глаза его были полуоткрыты, но вряд ли он что-то видел. Стражи положили его почти у самого сиденья хана – верно, затем, чтобы пленным все было хорошо видно. Затем старик вынул из костра второй прут и, будто кинжалом, ткнул им в плечо Аларика. На какой-то миг показалось, что пожирающий его горячий мрак не даст ощутить ничего, кроме себя. Но затем ужасная боль пробилась даже сквозь щит подступающей смерти, Аларик захрипел, попытался отдернуть плечо, но старик только сильнее надавил на орудие пытки, проходя сквозь плоть и кожу, будто сквозь масло. Раздался горестный и гневный вопль Тургота. Прежде, чем сидящий рядом с ним кочевник сообразил, что происходит, Баили выхватил у него из-за пояса кинжал, спрыгнул со своего сидения и, оттолкнув палача, вонзил лезвие Аларику в сердце. Хан вскочил. Свистнул бич, и Баили едва успел вскинуть руку, чтобы защитить глаза. Кончик плети обвился вокруг его запястья, содрав кожу. – Ты!.. Пес!.. Испортил развлечение!.. – от гнева хан, казалось, позабыл видессианский язык – и кричал что-то на своем наречии, лишь изредка вставляя видессианские ругательства. Стражи тут же натянули луки – полтора десятка стрел нацелилось на них с Турготом. – Провались под лед со своими развлечениями! – выкрикнул Баили. Он отшатнулся было к выходу – ибо насмотрелся достаточно, чтобы оставаться в шатре хотя бы лишний миг – но стрела предупреждающе впилась в землю у самых его ног. Баили замер. По лицу ручьями стекал пот. Свистнул бич, и правое плечо словно обожгло огнем. – Положи, – велел ему Явлак. Гнев его, казалось, немного утих. Только сейчас Баили понял, что все еще сжимает кинжал неведомого ханского родича. Он осторожно положил его на землю – что ему еще оставалось делать. Бич снова свистнул над ним, но не ударил – очевидно, хан замахнулся для острастки. – Убирайтесь оба, – прорычал Явлак, – пока я не подпалил и вашу шкуру. ... Когда Бергеле пришла к ним следующим утром, Баили сразу подвел ее к Аориху из Нустада – тот был тяжело ранен ударом сабли в основание шеи. Если хан хотел своим диким представлением напугать командиров намдалени, ему это удалось. Теперь Баили хотел, чтобы все, кто еще колеблется между жизнью и смертью, скорее поправились либо скорее умерли – и пускай они лучше умрут от колдовства Бергеле, чем под пыткой. Страх перед этим неведомым колдовством был куда слабее страха перед человеческой жестокостью. Бергеле не противилась ему. Она послушно переходила от одного раненого к другому, читая свое неизменное заклятие. Если бы исцеление отнимало у нее столько же сил, сколько отнимает оно у жрецов Фоса, Баили бы, возможно, и не хватило духу настоять. Но Бергеле, судя по всему, просто повторяла заученные слова, и это не требовало от нее больших усилий. Баили мучило сознание того, что он ничего не может ей дать, что судьба его и его товарищей во многом зависит от доброй воли этой женщины, а они не могут даже достойно отдариться. Это тяготило совесть и уязвляло гордость – и Баили готов был спорить, что не он один испытывает подобные чувства. Но сейчас они могли только просить у нее. Он заметил, что всякий раз, когда она проводит ладонью над лицом раненого, сердце его замирает на миг – как если бы он играл в кости с необыкновенно высокой ставкой – и отвечает радостными ударами каждый раз, когда тень смерти улетает. Но вот она сняла невидимую пелену с лица Атаульфа, сына Радагайса – и горестный стон намдалени лучше всяких слов оповестил, что ее труды не увенчались успехом. Баили почувствовал себя так, будто взвинтил ставку до небес и проиграл. Хуже всего было то, что он не понимал, как работает ее колдовство, как выбирает оно, кому жить и кому умереть. Атаульф был тяжело ранен, это правда, но среди тех, кому повезло, были люди с куда более опасными ранами. А он не мог даже расспросить ее. Когда Бергеле видела, что ее заклятие сулит раненому выздоровление, она выглядела удовлетворенной. С другой стороны, когда колдовство приносило смерть, она тоже не казалась расстроенной. Наконец, она провела ладонью над лицом последнего раненого, в судьбе которого Баили сомневался – это был Фреднис из Метепонта. Баили заметил, что дрожит всем телом – от возбуждения, вызванного горьким азартом, и от страха перед колдовством. Но вот весы качнулись, Фреднис фыркнул, устало потер лоб и откинул голову на спинку скамьи. Дардэл из Метепонта, его племянник, увидев, что дяде ничего более не угрожает, схватил Бергеле в объятия, оторвал от пола и закружил. Она рассмеялась, и ее беззаботное счастливое лицо несколько ослабило Баили муки совести. Он не думал об этом раньше, но сейчас понял, что и Бергеле получала от их встреч свою долю радости. Пускай даже она просто утоляла любопытство, тягу к новому, присущую в той или иной мере каждому. В конце концов, что она видела в своем кочевье? Намдалени были так не похожи на ее соплеменников – она была среди них как черный грачонок между белых лебедей – ничего удивительного, что они казались ей занятными. Но даже если Бергеле просто развлекалась, ее трудно было обвинить в бессердечности, ведь развлечения ее сородичей были куда хуже. Почти каждый день с главной площади городка слышались вопли истязаемых, крики и хохот йездов. Баили предполагал, что их жертвами становятся, в основном, видессиане из близлежащих поселений и, быть может, васпуракане. Темное божество, которому поклонялись кочевники, требовало крови – и той силы, что высвобождается вместе с болью и страхом. Но даже если бы йезды не почитали Скотоса, они оставались жестоким народом, и многие молодцы демонстрировали свою удаль, избивая пленных. Намдалени во многом повезло – за них должны были заплатить золотом, их головы были слишком ценны, чтобы оказаться на пиках у шатра хана, а их шкура стоила слишком дорого, чтобы без нужды ее портить. Пленников не морили голодом, но и есть досыта не давали. Вырезание внутренностей, усыпание стрелами и сожжение заживо – одни из любимых расправ кочевников – тоже обошли их стороной. Но даже ожидание выкупа не могло полностью избавить намдалени от их жестокости. То и дело кого-нибудь из них забирали – они возвращались со следами бичей или каленого железа, и Баили скрежетал зубами от злости. Не минула эта участь и командиров. Сотэрик, стоило ему только увидеть входящих в храм людей Явлака, осыпал их таким градом проклятий, что лишь незнание кочевниками ни одного из языков, на которых он это делал, спасало его от неминуемой кары. Те, однако, прекрасно понимали, что их вовсе не хвалят – хватались за сабли, скалили зубы, но так и не пускали оружие в ход. Сотэрик отлично знал это, потому и не думал прикусить свой ядовитый язык. Однажды, впрочем, ему не повезло. Среди кочевников, пришедших выбрать жертву, был Севабарак, двоюродный брат хана, неплохо понимающий видессианский язык. – Ты говоришь, я наложница Скотоса! – взревел йезд так, что стены храма многократно отразили его голос. – Посмотрим, как заговоришь, когда выбью твой яд! Свою речь он строил коряво, но вполне понятно. Сабли кочевников заставили Сотэрика подняться – но не заставили заткнуться. Теперь он обращался к одному лишь Севабараку, найдя достойную жертву для своих издевательств, и родич хана наливался багровой краской злобы. Когда они выходили из храма, Севабарак, казалось, готов был прямо здесь зарубить пленника – и неважно, сколько золота потеряет из-за этого его хан. Однако свист бича и проклятия Сотэрика, донесшиеся со двора, подсказали, что йезд все же не исполнил своей кровавой мечты. Когда Сотэрик вернулся, одежда его превратилась в лохмотья, следы многочисленных ударов кровоточили. Однако, судя по всему, Севабарак в этой схватке пострадал больше: когда со двора донесся его голос, раздающий приказы, в нем было столько бессильной ярости, что намдалени невольно обменялись ухмылками. Лишь Бергеле была для них единой отрадой в эти тяжелые дни. Ее безмятежное лицо, голос, улыбки, похожие на оскал маленького зверька – все это осталось единственным напоминанием о радости в той жестокой жизни, что их окружала. Иногда за ней ходила девочка лет трех или четырех – должно быть, ее дочь – и эти встречи были тем немногим, что скрашивало их заточение. Прошло дней десять, прежде чем Дракс снова заговорил о побеге. Он пробрался подземным ходом один по вечерней поре и осмотрел те три стороны, которые так и не сумел оглядеть Баили. На север тянулась длинная каменистая пустошь, по которой им и предстояло бежать, на юге она освещалась сторожевыми кострами кочевников, а на западе лежал стан. Решено было уходить на восток и затем повернуть на север – к Аранду. Больших усилий стоило бы намдалени и в лучшие времена переплыть могучую реку, но кочевники этой преграды не смогут преодолеть вовсе. Лошадей у привязи тоже решено было забрать – прекрасно понимая, что это далеко не единственные кони в становище, намдалени все же не хотели оставлять йездам средство преследования почти рядом с местом побега. Лошадей решили отдать тем, кто был ранен тяжелее остальных и не смог бы при необходимости двигаться быстро. Договорились, что лишь часть из тех, кто будет на лошадях, поскачут сразу на север, к реке. Другая же часть должна забрать восточнее и подойти к Аранду, сделав разного размера дуги. Так йездам труднее будет понять, кого преследовать. В этом замысле было множество недочетов, но Баили подумал, что план побега из плена никогда не бывает совершенным. Оставалось решить только, как отвлечь кочевников, в том числе тех, что охраняли коней. Нужно было устроить переполох – и Дракс не придумал ничего лучше, чем поджечь стан. Наутро они попросили у Бергеле еще десяток свеч и факел. Во всяком случае, Баили очень надеялся, что, указав на свечу, затем на крепление для факела в стене, и затем изобразив, будто держит в ладони длинный стержень, он донес до Бергеле именно эту мысль. Света от такого количества огней было, конечно, мало, чтобы им всем вместе пробираться по тоннелю, но никто не хотел ни слишком затруднить Бергеле, ни, тем паче, вызвать у нее подозрения. Она помогала так охотно, что иногда Баили задумывался – уж не на их ли она стороне. И все же ее равнодушный взгляд, когда она смотрела на расправу над своим сородичем, удерживал его от того, чтобы полностью ей довериться. Когда Бергеле ушла, намдалени, как в выдуманной Баили и Турготом истории, перетащили в заалтарную пристройку несколько скамей и соорудили из них лестницу. Одна скамья ставилась на сидение другой, а спинки служили узкими ступенями. Сооружение это не казалось слишком надежным, но и непохоже было, что человек, стоящий на спинке предпоследней скамьи, сможет его пошатнуть. Заалтарная пристройка подходила для их замыслов куда лучше главного зала. Окна здесь были гораздо ниже – на высоте двух-трех человеческих ростов, и такие узкие, что в них едва ли пролез бы худенький подросток. Побега отсюда хан, очевидно, не ждал. А вот шатер хана и маленькие шатры его приближенных, разбросанные на том, что раньше было главной площадью городка, были хорошо видны. Кроме того, в главный зал могли наведаться йезды, почти каждый день выбирающие кого-нибудь из пленников для своих жестоких забав. Пристройки же мало их занимали. С наступлением ночи по собранной из скамей лестнице взобрался Ранульф из Нустада – среди всех пленных намдалени он бросал копье дальше прочих, и сейчас товарищи думали, что он сумеет разбросать огонь так, чтобы посеять хаос. Свечи и факел не трогали – с ними предстояло спуститься под землю. Да и мало кому хотелось, Баили был в этом уверен, использовать принесенные Бергеле подарки, чтобы поджечь ее дом, ведь в одном из тех шатров, которые должны были запылать, без сомнения, находилась и она. Но не совершают ли они еще более тяжкое преступление, используя как метательные снаряды обломки разрубленного алтаря, обмотанные горящей тканью? Простит ли владыка Фос их еще и за это? Метрикий Зигабен непрестанно бормотал молитвы и очерчивал у сердца знак Фоса, глядя, как намдалени разбирают алтарь. Должно быть, он чувствовал себя единственным праведником, молящимся о том, чтобы всепобеждающий бог пощадил неразумных. Впрочем, сейчас намдалени были скорее благодарны ему за это. На ночь стан, как правило, затихал, но никогда не засыпал целиком. Горели сторожевые костры, слышались ленивые голоса часовых. Стражей храма из маленького окошка не было видно, и Баили понадеялся, что хотя бы половина из них дремлет на посту и не увидит, откуда летит огонь. Сначала казалось, будто им повезло. С вытянутой в маленькое окошко рукой у Ранульфа было не так много возможностей размахнуться, и все же, швырнув первый пылающий обломок, он повернулся к товарищам и поднял руку вверх в победном жесте, показывая, что нужный шатер занялся. Из стана не донеслось никаких посторонних звуков, и Баили подумал, что кочевники, верно, не сразу обратят внимание на пожар. Ранульф бросил еще три обломка – судя по всему, удачно, и только тогда из становища послышались крики и топот множества ног. Даже из маленького окошка было видно, что на улице стало гораздо светлее. Ранульф поспешно спрыгнул с лестницы, намдалени похватали свечи, факел и оставшиеся обломки алтаря и бросились к плите, ведущей в подземный тоннель. Первое время казалось, что погони за ними нет. Было темно и тихо, огни свечей то и дело выхватывали из мрака стены со зловещими надписями, но на сей раз никто не останавливался, чтобы их прочесть. Почти не говорили. Лишь раз Баили услышал, как Ранульф сказал «готов спорить, она выбралась». Отца у Баили не было, но матушка его – Элодия Серебряная Мера – учила своих детей так: никогда не делай ничего со смущенным сердцем. Фос увидит, что тебя смутило, и не будет в таком деле никакой удачи. Намдалени подожгли шатер, в котором, как они думали, спала Бергеле. Намдалени разобрали алтарь Фоса, чтобы раскидать горящие обломки. Даже одного из этого хватило бы, чтобы смутить сердце человека, если он не безжалостный йезд и не безбожник. Тоннель закончился быстрее, чем то запомнилось Баили. Дорогу от пола до потолка преграждал навал земли и камней. Кочевники все же засыпали ход. ... На площади было светло как днем. Горели костры, каждый второй йезд, казалось, держал факел. Били барабаны. В середине людское море образовало широкий круг, куда и поместили пленных намдалени. Они не были связаны, да того и не требовалось – стоявшие у них за спинами несколько рядов лучников расстреляли бы любого, вздумай он бежать. Десять столбов возвышались в середине круга – по пять с каждой стороны. К тем, что были ближе к храму, привязали четырех командиров намдалени и несчастного Зигабена. Столбы же напротив них достались менее удачливым жертвам. К одному из них йезды примотали целую семью – похоже, видессианскую. Были здесь отец, мать и трое детей – старшему мальчику было на вид лет тринадцать, младшему – лет семь. Еще у двух столбов стояли васпуракане – их можно было узнать по густым черным бородам. К четвертому столбу привязали девицу лет пятнадцати, а к последнему – худого крестьянина такого мрачного вида, что чудилось, он не уверен, будто положение может стать еще хуже. Гул барабанов ударами отдавался в груди Баили. Явлак, выйдя из толпы, подошел к Драксу и обвиняюще ткнул его пальцем в грудь. – Ты, змея. Ты это придумал. Тотчас к Явлаку шагнул тот самый мерзкий старик, которого Баили уже видел в ханском шатре. В руках он держал устрашающего вида щипцы. Дракс непроизвольно отшатнулся, но, привязанный к столбу, не мог избежать истязания. Цепко ухватив его одной рукой за подбородок, другой старик сунул щипцы ему в рот. Барон взвыл. Они что, хотят вырвать Драксу язык? Разве не будет это тем непоправимым вредом, которого йезды старались не причинять своим дорогостоящим пленникам? После нескольких рывков, каждый из которых сопровождался глухим стоном, наконец, брызнула кровь. Старик вынул щипцы и поднял, что-то показывая хану. Рот пленника стремительно наполнился кровью, темные струи потекли по подбородку. Ему вырвали клык. Баили заметил в толпе Бергеле. Она стояла с факелом, как и многие здесь, и он смотрел на этот факел, не имея ни сил, ни желания отвести взгляд. На что еще ему было смотреть? Следующим после Дракса был Сотэрик. Он встретил йездов потоком проклятий, но те только рассмеялись. Не понимая языка, они чувствовали только его бессильную ярость – и она забавляла их. Севабарак, стоявший возле хана, побелел, сжимая кулаки, и что-то крикнул кочевникам, стоявшим по обе стороны от Сотэрика. Те подняли сабли, и на какой-то миг Баили с ужасом подумал, что ему так же разрубят ноги, как тому несчастному, которого задумал наказать у них на глазах Явлак. Но вместо этого кочевники подсунули лезвия под связанные за столбом руки Сотэрика и с силой провели ими под впадинами локтей. Сотэрик охнул, на миг поток проклятий прервался, между бровями залегла складка. Он бы, возможно, справился с этой болью, но тут один из йездов вынул из мешочка на поясе какой-то белый порошок и прижал к ране. Сотэрик взвыл, лицо его покрылось смертельной бледностью, на лбу проступили крупные капли пота. Йезд проделал то же самое со второй раной, и Сотэрик, потеряв самообладание, закричал: – Прочь от меня, прочь! Баили подумал, что в мешочке, вероятно, была соль. Он был следующим на очереди, но ему во многом повезло. Отвернув лицо, чтоб ненароком не лишиться глаз, он вынес всего два или три удара плетью, когда при новом замахе бич развалился в руках у йезда: ремень отломился от рукояти. Намдалени и его собственные сородичи злобно расхохотались. Рассерженный, йезд с такой силой ударил Баили по лицу, что у того потемнело в глазах. Но на этом с ним и закончили. Турготу прижгли каленым железом основание шеи у правого плеча. Зигабену же Явлак отвесил издевательский поклон, будто смеясь над его титулом, а затем – оглушительную оплеуху. Йезды заулюлюкали. Довольный, хан обернулся к пленникам. – Жаль, – сказал он, – ваши головы дорого стоят. Иначе эту ночь и завтра день я отделял бы их от тел. Я зол на вас. От этой злости пострадают другие. Он подошел к Бергеле, и у Баили упало сердце. Но хан только взял у нее факел и подпалил от него верх того столба, к которому была привязана видессианская семья. Послышались испуганные крики. Люди попытались разорвать веревки, вырваться, отшатнуться от пожирающего верх столба пламени, но йезды связали их на совесть. Огонь медленно сползал по столбу, вопли наполнялись все большим ужасом, а Явлак стоял посреди этого моря страдания с факелом в руке и улыбался, словно сам был злое божество, которому служил. Наконец, пламя опустилось на уровень голов взрослых – в воздухе поплыл запах горящих волос и паленого мяса. Теперь в криках их звучало больше муки, чем ужаса, попытки вырваться сделались хаотичными и безумными, как у раненых животных. – Хватит! Хватит! Прекрати это! – закричал Зигабен. Баили чувствовал, что и его гордость вот-вот рухнет и он так же будет умолять Явлака прекратить. Но Зигабену, должно быть, куда тяжелее было смотреть на происходящее, ведь эти люди были его сородичами. Явлак снова отвесил ему издевательский поклон. – Как господин желает. Подойдя к несчастным, он одного за другим пронзил их саблей. Оставшимся четверым так не повезло. Васпураканам облили бороды маслом и подожгли. Девицу, натешившись, расстреляли из луков. Мрачного крестьянина связали по рукам и ногам и бросили в большой котел, подвешенный посреди площади над костром. Баили казалось, эта ночь длилась целый век. Когда его, наконец, отвязали от столба, он едва стоял. Руки так затекли, что даже возвращение крови в жилы он почувствовал далеко не сразу. Ноги налились свинцовой тяжестью. Голова раскалывалась. В горле была огненная сушь. Кое-как доковыляв до храма, он увидел, что женщины принесли воды – видно, йезды все же не стремились уморить пленников жаждой. Бергеле уже была здесь, как всегда, безмятежная и готовая помочь. У нее всего и было, что вода, едкие листья да заклинание, испытать действие которого никто не хотел, но то было неважно. Ее ласковые руки помогали лучше любых лекарств. Баили знал: сейчас в этом храме не было человека, который не любил бы ее. Сначала Бергеле подошла к Драксу – лунка зуба почти не кровоточила, но короткая бородка барона порыжела от крови. Бергеле разжевала жесткий лист и протянула Драксу. Тот уже знал, что ничего приятного это растение не сулит, но все же сунул кусок зеленой массы в рот. Он тут же выругался – лекарство обожгло рану – но не выплюнул его, лишь криво улыбнулся Бергеле. Та отвечала лучезарной улыбкой и отошла к Сотэрику. Тому заражение крови, видимо, не угрожало. Соль, хоть и разъедала раны, но и очищала их, поэтому Бергеле просто бережно проводила пальцами по взрезанным впадинам локтей, напевая себе под нос, и, судя по удивленному лицу Сотэрика, ее прикосновения не причиняли боли. Вдруг она замолчала. Сотэрик невольно вздрогнул. Намдалени, сидевшие ближе к ним, удивленно подняли головы. Баили взглянул ей в лицо. Казалось, всегдашняя невозмутимость изменила Бергеле. Улыбка ее погасла, взгляд беспорядочно метался по храму, но она как будто ни на что не смотрела. Бергеле растерянно заморгала, затем глаза ее стали пустыми, словно внешний мир больше не занимал ее, плечи опустились. Она осторожно отошла от Сотэрика, произнесла что-то ласковое на своем языке – странно было слышать речь йездов, звучащую столь мягко – и, пятясь, покинула храм. Ее уход больше походил на поспешное отступление, чем на паническое бегство, и все же было в нем что-то тревожное. – Чего это она? – недоуменно пробормотал Файярд. Баили вспомнил, как ее взгляд метался по залу, и предположил: – Может, боится, что храм развалится. Вряд ли его стены так же крепки, как при постройке. – Вот будет Явлаку печаль, если его денежки погибнут под развалинами, – заметил Драгош, сын Одоарика. Послышались смешки, но многие намдалени и вправду подняли головы, внимательно осматривая опоры храма. Однако вечером Бергеле снова их навестила. Баили облегченно вздохнул – вряд ли в ближайшее время купол рухнет им на головы. Она была все так же ласкова и безмятежна, и все же что-то неуловимо изменилось в ней. Бергеле осмотрела раны Баили и Тургота – они уже не требовали обработки, поэтому она лишь задумчиво поглаживала их, и от этой нехитрой ласки, казалось, Баили становилось лучше. В конце концов, он понял, что с ней было не так. Бергеле вела себя как обычно, лишь взгляд ее, когда она его поднимала, касался их лиц с неведомой доселе осторожностью, словно даже взором боялась она потревожить те раны, что могли у них быть. ... Наконец, настал день, которого с таким нетерпением ждал Явлак – за пленников доставили выкуп. Мешки с золотом сопровождали римские легионеры и лучники-хатриши. Тем утром Севабарак в сопровождении еще трех йездов вошел в храм и объявил: – Уходите. Заплатили выкуп. Сам выкуп длился еще полдня. Явлак в своем шатре, похоже, проверял на зуб каждый доставленный золотой. Баили старался держаться прямо, но мысль о том, что ему придется несколько дней идти босиком по каменистой пустыне, повергала его в отчаяние. Бергеле стояла возле храма, и ни один намдалени не прошел мимо. Выкупленные пленники коротко кланялись ей, некоторые пожимали руку, по обычаю своих северных предков – двумя ладонями, и в их руках ее маленькая кисть совершенно терялась. Дардэл из Метепонта, не забывший спасения дяди, обратился к ней со словами горячей благодарности, и Бергеле улыбалась и кивала, не понимая ни слова. Баили не сразу заметил, что она плачет. Слезы непрестанно текли по ее щекам, но Бергеле не вытирала их, и чудилось, они вовсе не мешают ей кивать и улыбаться. Сейчас она казалась воином, который упрямо продолжает битву, не чувствуя, что истекает кровью. Смотреть на это было жутковато. Наконец, и сам Баили подошел к ней. Взял ее ладонь в свои и произнес, не пытаясь скрыть тоски: – Как бы я хотел отдариться за твою доброту. Но сейчас я ничего не могу тебе дать и не знаю даже, чего ты хочешь. Да будет с тобой благословение Фоса. Она что-то ласково сказала ему, быть может, «спасибо». Римляне, ожидавшие возле храма и глазевшие на эту сцену, молчали, хотя Баили видел, что многие из них удивлены почтением, которое намдалени выказывают этой маленькой женщине. Бергеле в свою очередь тоже с любопытством и недоумением поглядывала на римлян. Наконец, Явлак, похоже, пересчитал свое золото и вышел из шатра. Хан выглядел добродушным и довольным жизнью – очевидно, золота оказалось сколько нужно и хорошего качества. Когда хан подошел, Бергеле что-то сказала ему, указывая на легионеров Скавра. Ее замечание почему-то необычайно развеселило Явлака. – Она говорит, – объяснил хан Баили, – она думала, вас выкупят ваши сородичи, а эти на вас не похожи. Она говорит, вы белые, а они темнее. Может, мне стоит ей сказать, что вы наемники, проклятые предатели, и что ваша Империя выкупила вас, чтобы... – он поискал какое-нибудь яркое слово, но познаний хана в видессианском языке явно не хватало для речевых изысков. Наконец, он закончил не без досады: – ... наказать. – Думаю, не стоит, – кисло улыбнулся Баили. Зато Сотэрик, чувствительный к насмешке, прозвучавшей в голосе хана, вспыхнул: – Ты кого назвал предателями, ублюдок! Последний подлец из намдалени в сто раз честнее тебя! Явлак побелел от гнева. Он сорвал с пояса бич и замахнулся ударить Сотэрика, но один из римских солдат удержал его руку, крикнув зло: – Они уже не твои! Кажется, этого хватило Бергеле, дабы убедиться, что пленников выкупили пусть и странные, но сородичи, которые не дадут их в обиду. Поклонившись в последний раз, она развернулась и пошла к своему шатру. Эпилог Гость был одет в куртку из зеленого шелка и плотные штаны, а на плече нес холщовый мешок. Лицо его было тронуто легким загаром, а темные глаза смотрели так же внимательно и цепко, как глаза хана. Незнакомец явно не испытывал радости, находясь в стане йездов, но и страха не проявлял. Он кривил одну сторону рта, и это было единственное, чем он выражал свое недовольство. Подойдя к кошмам, на которых восседал хан с его ближайшими родичами, гость поклонился и заговорил на языке йездов – с сильным акцентом, однако вполне понятно. – Приветствую тебя, великий хан. Мое имя Сойле из Экризи, я купец. Узнав, что я отправляюсь торговать на запад Империи, мой земляк, Баили из Экризи, просил передать одной из твоих женщин, Бергеле, подарок. Он опустил мешок и вынул из него удивительной красоты плащ. Лишь два раза в жизни видела Бергеле такую ткань – и оба раза здесь, в Империи, когда ее сородичи проходили с грабежами через город Кипас. Тогда ей не досталось ни одного из этих трофеев. Платье получила Айла, старшая жена хана, а куртку тот подарил Севабараку. Но кроме плотной, едва поблескивающей ткани темно-синего цвета ворот плаща был украшен редким белоснежным мехом, а крупная застежка, судя по жадно заблестевшим глазам Явлака, была из чистого золота. На какой-то миг Бергеле показалось, что подарок ей так и не отдадут, но вот Явлак, пробормотав: «Этот ублюдок богат, кто бы мог подумать» – передал плащ ей. Никогда еще ни он сам, никто другой не дарили Бергеле таких дорогих подарков. – Мне что-нибудь передать в ответ? – Сойле из Экризи переводил взгляд с Явлака на Бергеле, даже не скрывая, что ему не терпится убраться из шатра. Бергеле пожала плечами и кивнула на хана. Разве стоит что-то спрашивать у женщины, когда рядом сидит мужчина. – Передай, – сказал хан, – будет десять раз столько золота, сколько здесь, – он кивнул на плащ в ее руках, – отправлю ее в Намдален. Часть шатра, где сидели женщины, колыхнулась, взволновалась, как тронутая рябью водная гладь. Кто-то засмеялся, подумав, что хан пошутил. Бергеле, однако, так не казалось. Господин ее был весьма жаден, а золото, лошади, дорогое оружие и что там еще могли предложить Явлаку его бывшие пленники – все это, несомненно, стоило дороже женщины, пусть даже самой красивой. А Бергеле считала себя очень красивой. Однако Сойле, очевидно, думал по-другому. Он окинул ее оценивающим взглядом и произнес без всякого воодушевления: – Я передам. Бергеле рассердилась не на шутку. Уже вечером, когда она утащила подарок в свой шатер, как лиса тащит в нору добычу, она подумала, что намдалени, верно, имеют иные представления о женской красоте. Исполнится ли в таком случае желание хана? Бергеле было все равно. Если господин захочет отослать ее в Намдален или еще куда, ее саму никто не спросит, так стоит ли переживать? Бергеле, впрочем, была не против посетить родину своих восточных друзей. Утоляя любопытство и жажду новизны, она нежданно для себя узнала больше нового, чем собиралась. Намдалени не умирали под ее руками, как то случалось со многими йездами. Заклятие, которому ее научила мать, не убивало и не исцеляло – оно звало душу каждого человека поскорей определиться с выбором между жизнью и смертью, когда он был неочевиден. В отличие от своих сородчией, Бергеле знала, что скорее всего не обладает никакой колдовской силой: она просто заучила за матерью нужные слова и читала их, когда ее просили. Возможно, она могла обучить этому заклятью и других женщин, но не видела смысла. Зачем лишать себя преимущества? Однако йезды чаще умирали, чем выздоравливали от ее заклинаний, и вскоре ее окружила мрачная слава. Мало кто осмелился бы мешать ей, но и мало кто хотел иметь с ней дело. Среди всех людей лишь хан Явлак не испытывал никакого трепета перед ее колдовством. Намдалени тоже боялись колдовства – не нужно было обладать тонкой чувствительностью, чтобы ощутить этот страх. Но им в голову не приходило бояться ее самой. Из тридцати шести человек, над которыми она прочла заклятье, умерли лишь пятеро, и Бергеле казалось, это хороший исход. Но даже не эта странная живучесть была самым поразительным, с чем она столкнулась за время их встреч. В один из последних дней плена, осматривая раны Сотэрика, она вдруг ощутила, что дрожит от неведомого доселе чувства глубокого почтения, почти трепета перед чужой непонятной жизнью. Чувство это было таким сильным, что выносить его в обществе намдалени она не могла – и покинула храм так быстро, как сумела. Если она отправится в Намдален – не расколется ли ее голова, не разорвется ли сердце? Вдруг ей показалось, что справа в подоле плаща есть что-то еще. Бергеле недоуменно ощупывала уплотнение, пока не поняла, что в подол зашит какой-то предмет. Разорвав зубами крепкую нить, она вынула на свет узкий кинжал. Ножны из черной кожи были украшены тонкой позолотой, но на рукояти золота не было – лишь два крупных изумруда у самой гарды. Бергеле вытащила клинок из ножен, и лезвие тускло отразило огонек свечи. Ей подумалось, что Баили нарочно зашил кинжал в плащ – если бы его приятель передал оружие отдельно, хан, скорее всего, забрал бы кинжал себе. Она заулыбалась во весь рот – сегодня у нее было целых три повода для радости. Ей подарили дорогую одежду и дорогое оружие, а кроме того, если Баили смог отправить ей эти подарки, значит, бывшие пленники хана живы – и свободны.