(Не) сумасшедшие.

Таких, как он в психиатрические больницы принимают чуть ли не с распростертыми объятиями. Стоит лишь заикнуться о том, что ты не только веришь в существование сверхъестественного, но еще и посвятил жизнь борьбе с ним, так ты сразу зачисляешься в "почетные" члены не анонимного общества психов. Но Дин этому даже рад, если он может еще испытывать радость. "Никогда не сдаваться" - больше не его девиз. Не после того, как он не смог вернуть младшего брата к жизни в очередной раз; не после того, как не справился с заданием, данным отцом когда-то уже очень давно; не после того, как сам счел себя безумцем. Его душа ни одному демону не нужна больше, ни в одной книге нет заклинания/обряда/или еще чего по легальному |или нелегальному| возвращению души из адского пекла. А если быть точнее-из клетки. Клетки, где отбывает свое наказание Люцифер. Дин понял, что нет ничего, что могло бы ему помочь. И он сдался. В руки врачей, пичкающих его таблетками и разговорами о том, что монстров не существует. Ну, конечно, не существует! И не с ними он боролся всю жизнь, нет. Они не знают правды, но для Дина это не имеет значения. Уже не имеет. Пусть говорят, что хотят, но держат его здесь. Зачем ему это нужно, он и сам не знает. Зачем продолжать жизнь, если ты чертов псих и у тебя нет ничего? Дин не знает ответа на этот вопрос. Он уже давно здесь. Он уже пытался убить старшую медсестру, возомнив ее оборотнем. Уже отравил свое тело ненужными лекарствами. Он не завел себе здесь ни друзей, ни даже приятелей. Каждый день он-главный циник лечебного заведения. Дин подозревает каждого врача/санитара/пациента в принадлежности к сверхъестественному виду. Присматривается. Но лишь одна из них завладела его вниманием и, возможно, интересом. Дин давно присматривается к одной ненормально молчаливой девушке. Настолько молчаливой, что никто, кроме врачей и некоторых санитаров не знает ее имени. А у них спрашивать нельзя. Незачем привлекать лишнее подозрение к себе и лишнее внимание к ней. Эффелин же давно присматривается к Дину, чуть ли не преследует. Лишь бы убедиться, что истории, которые он рассказывает докторам, и которые она сама слышит в неосторожных пересказах санитаров-правда. Или неправда, в которую верят они оба. Палаты всегда запирают на ночь. Особенно те палаты, где держат тех, кто покушался на старших медицинских сестер. А он как раз из таких. Но однажды ночью Дину удалось выйти. Зачем он это сделал, сам не знает. Доверился своим инстинктам |совсем, как раньше| и вышел в темный коридор. И ей именно в эту ночь захотелось нарушить данный самой себе запрет и переступить порог собственной комнаты. Темно, но они оба увидели друг друга. Поняли, что должны сделать. И вот они оба сидят в залитом тенью углу за огромным фикусом, и она рассказывает. Размазывает по бледным щекам слезы, приглушенно шмыгает носом, проглатывает окончания слов и рассказывает: о том, что всю ее семью убили твари; о том, что вот только она имела все, а в другое мгновенье уже ничего; о том, что она неспроста вечно молчит и шарахается ото всех, кто еще проявляет интерес к ее персоне; о том, что она верит в сверхъестественное и хочет, чтобы он рассказал ей...рассказал все. И Дин не замечает, что ее огромные лазорево-голубые глаза блестят немного безумно. Но зато замечает то, как доверчиво она к нему наклоняется, как искренне просит о помощи, как измученно звучит ее, все еще мелодичный голос. И тогда он рассказывает. Рассказывает все, как она и просила. Рассказывает о маме и отце; рассказывает о младшем, уже навсегда отошедшем от когда-то семейного дела, брате; рассказывает о том, как диковинно жить без соли на порогах и подоконниках, и обреза под подушкой; рассказывает о всех тварях, которых им доводилось убивать; и о тех, которых убивать не доводилось. Они смотрят друг на друга в молчании. Они нормальные, не спятившие раньше и не спятившие теперь, в атмосфере больницы для душевно больных или от медикаментов. И они друг другу верят. Только они двое против всех остальных. Непривычно. Но больше у них нет никого, кто бы выслушал, кто бы принял правду. Да, у них попросту никого. Пол холодный. Из окон вечно дует, а уже конец ноября. Эффи впервые забывает о своей сосудистой дистонии и не мерзнет, не закутывается плотнее в огромную куртку с эмблемой Лос-Анджелес Доджерс. Бейсбольная команда, за которую болел ее брат при жизни. За которую она сама болела |при жизни|. И она понимает из-за чего вдруг чувствует себя |почти| хорошо, и не пытается отказываться от этой мысли. Пронзительная зелень глаз Дина всегда сквозит недоверчивым цинизмом, но сейчас греет ее больной организм пониманием и едва ощутимой заботой. Дин впервые забывает об осторожности. Он видит, что она-не угроза. И она красивая. Даже несмотря на болезненно-мертвенный оттенок кожи, потускневшую радужку глаз, ярко выраженную склонность к анорексии и тщательно скрываемые днем шрамы, украшающие только мужчин. Они нормальные, но они оба неисправимо сломлены. Она безудержно тоскует по семье, он-по охоте. По тем вещам, которые значили для них куда больше, чем собственные жизни. Сегодня, первый раз за все пребывание в клинике, они твердо захотели покинуть эти стены. Захотели убедительно врать докторам о своем чудесном "исцелении", обретенной нормальности. Они оба знают, что хотят одного и того же. Но их останавливает осознание того, что это всего лишь одна ночь, всего лишь один разговор. Но и одна ночь может изменить |гораздо больше, чем| многое. Светает. Все еще темно, но до подъема остается несколько часов. Им надо уйти в свои палаты до прихода персонала, плотно закрыть двери, сделать вид словно бы они спокойно спали всю ночь, а не грели кафельный пол в углу под фикусом. Надо, но они все продолжают сидеть и греть этот чертов пол. Золотистые кудри Эффи переливчато поблескивают от света осторожных солнечных лучей. В голубых глазах появляются светлые вкрапления, и она чуть щурится. Она впервые не хочет наступления утра. Не хочет увидеть очередной рассвет. Хотя это природное явление так привлекало ее всю жизнь. Не хочет уходить отсюда. Потому что боится, что все это оборвется, закончится. Боится, что Дин снова станет закрытым и подозрительным; что он будет сторониться всех и ее саму; что посчитает ее одним из монстров, о которых рассказывал; что просто не захочет того, что могло бы быть. Уже совсем светло. Дин понимает, что ночь закончилась, но Эффи не потеряла своей загадочности, не притворилась не знающей или не понимающей, не надела маску отрешенной тоски; что она до сих пор не ушла, и совсем не изменилась; что по-прежнему внимательно, даже изучающе смотрит на него; и что этот ее взгляд проникает в самую душу. Так глубоко, что страшно становится. И он видит, что и ей страшно. И что не просто так она пытается прочитать его мысли. И что все еще ждет помощи, поддержки и понимания. Что все еще хочет убедительно соврать и уйти. Видит, что она не отпускает надежды на то, что и он не изменился с наступлением утра. И он понимает, что не хочет меняться. И не будет. Ради нее-не будет. Светлый холл больницы для душевно больных залит солнечным светом. Весьма невнимательные и, вероятно, глуховатые медсестры покидают свои посты, и сонной поступью расходятся по домам. На их места пребывают не менее сонные сменщики. Дин и Эффи сидят на своих заправленных |не разобранных| кроватях, смотрят на стены своих палат так, словно бы пытаются увидеть сквозь, увидеть решимость в голубых/зеленых глазах. И облегченно вздыхают всякий раз, когда отправляют сомнения прочь. Они не видят сквозь стены, но чувствуют. Чувствуют, что они оба здесь, и оба нормальные. И оба верят.