красный берет в саду тюильри

      Шёлковая ткань скользила по коже хрупких плеч катастрофически медленно и красиво. Она пахла не нежными розами или свежим порошком, а была пропитана едким сигаретным дымом, который он добровольно впускал в и так слабые лёгкие. Романтизированный Париж в девяностых нагнетал дряблую атмосферу усталости и тяжести. Париж любили все, кроме самих парижан. Тут курил каждый, а если не курил, то умело это скрывал или заменял дешёвым алкоголем: он эффект давал сильнее, выбивая последнюю живую клетку внутри. Модель специально припускает подол платья, сжимает складку и позволяет тонким лямкам на костлявых плечах жить своей жизнью. Ему всё равно не нравится — она видит. Очередная сигарета, усталый недовольный вздох и мучение каждого сотрудника в студии, что прислушивается к нагнетающим обстановку шагам мужчины в костюме-тройке. Он кроме них ничего не носил, но обращал термин «женственность» в реальность через сшитые исколотыми руками одежду для худощавых дам высокой моды. За его платья дрались светские львицы, его юбки, рубашки, сарафаны были недосягаемой мечтой каждой девушки. Он не создавал брюк или любых других мужских предметов гардероба, ему присуще было рисовать лишь элегантные утончённые эскизы, которые подписывались как «J.J.Jeon». Модели готовы были подсыпать друг другу стекло в туфли, только бы носить на показе одежду с таковой биркой сзади. Ему же было плевать, любимчиков у него никогда не было. — Немыслимо, — с сигаретой меж пальцев он касается лба от отчаяния, оперевшись на белый стол. За ним столпились сотрудники. Ему, как и всегда, было плевать. — Сними это, — взмахивает рукой, даже в сторону модели не глядя. — Пошли все вон. Они привыкли. Спокойно собирают вещи, стучат каблуками по деревянному скрипучему полу, не перешёптываются — он это терпеть не может — и прикрывают дверь, скрипя замочной скважиной. Остался один. Французские окна в пол напротив хочется разломать собственными руками, чтобы осколки впились под кожу и занесли смертельное заражение, испытывая его до конца. Парадокс состоял лишь в том, что, истекая кровью, теряя её литрами, он бы ею и нарисовал свой последний шедевр, разукрасив ткань частью себя. В голову часто заходили подобные мысли, однако что-то их сдерживало на железной цепи. Чон Чонгук был поистине безумцем. Безумие и искусство легко меж собой спутать. Чонгук жил в двух мирах. Фотокамера его резким движением опрокинута, эскизы разбросаны под качающимся столом, платье, что было на модели, аккуратно сложено на стуле у фотостенда, а Чонгук заполняет комнату ядовитым сигаретным дымом, мечтая убить себя подобным образом. Сигарета в дрожащих длинных пальцах предательски тухнет. Широкий стол скрипит, ему подыгрывает ветер, разнося по пустой студии обрывки бумаг, страницы блокнотов, разорванные в клочья эскизы. Вдохновляющая тишина рушит внутреннее спокойствие, душа погибает, лишаясь пищи. Он потерял рассудок примерно в девяносто третьем. Тогда ноябрь в Париже кусал за щёки, оставляя красные отметины, а глаза сами по себе слезились от усталости. Поражала бдительность и отрицание происходящего, но Чонгук смело глядел безумию в лицо, словно он его родным кровным братом был. Встретил он его тоже примерно в девяносто третьем. Когда ноябрь в Париже кусал за щёки. Сад Тюильри через улицу казался свежим мальборо на старой веранде после долгой страстной ночи. Погода не радовала греющим солнцем, оно даже и не светило, спрятавшись за серые хмурые тучи, характерные для старого Парижа. Чонгук шёл пешком. Он всегда предпочитал передвигаться ногами, будь то ливень за окном, либо метель — не принципиально. Воротник пальто подвёрнут, за это бы, кстати, в любом модном доме осудили, но у Чонгука был свой особый и никому непонятный утончённый вкус. Неясно лишь одно — как ему удавалось при любом раскладе сохранить лакированные туфли в идеальном состоянии с выедающим глаз блеском на кончике. Об этом, пожалуй, все предпочитали умалчивать. Курил он, что не странно, постоянно. Было бы удивительно, если бы он этого не делал, не просил бы свою секретаршу дважды в день на постоянной основе приносить новую пачку горьких дорогих сигарет, которые он аккуратно складывал в любимый чёрный портсигар. Иногда оставлял пачку — как велело настроение. Сад редко пустовал, там всегда кто-то да был: мешался под ногами, раздражал глаз, выедал мозг несуразной болтовней и визгами. В этот раз, к счастью, стояла тишина. Звонкие голоса студентов вдалеке не так сильно скребли душу, а туристов и в помине не было. Чонгук присел на старую деревянную скамейку под высоким молодым деревом, стряхнул с кашемирового пальто прилипшие частички сухих листьев и потянулся в карман за постсигаром. Раздвинув ноги и вытянувшись вперёд, Чонгук пытался зажечь сигарету новой тяжёлой зажигалкой, устроив локти на коленях. Ткань брюк немного терлась, а сигарета меж плотно зажатых губ наконец зажглась, выпуская долгожданный едкий дым. С ним думалось легче. Низ ладони придерживал голову, касаясь сухого лба, глаза были прикрыты от безнадежности, в мыслях же не было ничего нужного. Застой. Чонгук это состояние терпеть не мог. Были и ресурсы, и время, и силы, и возможности — не было лишь внутреннего желания. Мотивация создать очередной свой шедевр улетучилась, оставила страдать одного, а Чонгук руки грыз, плакал где-то в тайном мире души и терпеть не мог происходящее, ненавидя себя больше, чем кто-либо его. Ненавистников у кутюрье Чона имелось предостаточно, однако главным всегда был он. Никто не способен сломать тебя сильнее, чем ты сам. Сидел он в одной позе, словно присуще саду трагичная статуя, позволял серому миру внутри пожирать, сжигать чувства и создавать окончательную пустоту, чтобы ни на что сил больше не хватило, чтобы позорно сгнил он заживо в этом проклятом парижском саду под гул неугомонных студентов. — Есть прикурить? Готовясь бросить себя в тартар, Чонгука окатывают ледяной водой, насильно из страданий вытаскивая. Это, кстати, Чонгук тоже терпеть не может. Он поднимает голову, в процессе делая удивлённый взгляд, и, застыв, смотрит на якобы спасителя из внешнего омерзительного мира. Ярко-красный берет набок, белая мятая рубашка, а поверх специально на два размера больше пиджак, местами грязные чёрные туфли, как у студента старой академии и… юбка. Не чёрные типичные брюки со стрелками, а выглаженная серая юбка со складками, из-под которой видны бледные худые ноги. Казалось, ничего необычного, что не так со школьной юбкой? Лишь то, что напротив изумлённого в не очень хорошем смысле Чонгука стоял парнишка. Не девушка с густыми косами или золотистыми локонами, а обычный парнишка с короткими каштановыми волосами, соломой торчащими из-под берета. Смотрел он нахально, но Чонгук сразу приметил его утончённые черты лица. Спорить было бесполезно — мальчишка был особенно красивым. Чонгук ядовито усмехается, намеренно отводит голову со взглядом слегка в сторону, но возобновляет зрительный контакт с необычным мальчиком сразу же, не позволяя тлеющей сигарете меж пальцев потухнуть. Он не оглядывает его сверху донизу, он давно всё рассмотрел боковым зрением, каждую деталь на мальчике, который так и остаётся безразличным, не шевелит ни одним мускулом и всё ждёт, нахально выпятив пересохшие губы. Чонгук приоткрывает рот, чтобы, наконец, что-то сказать, замирает на секунду, внимательно ещё раз изучив, и только потом выдаёт с хрипотцой в прикуренном голосе: — А не слишком ли ты маленький для сигарет, м? Мальчик напротив явно ожидал такого, словно уже проходил не раз. Он демонстративно закатывает глаза, выдавая с потрохами свою поистине парижскую натуру со всей меркантильностью и надменностью. Парнишка, если быть честным, этого всего и не скрывал, спокойно портя о себе первое впечатление. Испортил ли? — А вы не слишком ли для них старый, м? Ответ поражает. Никто ещё Чонгуку так, да ещё и в таком тоне, не смел отвечать, преклоняясь перед статусом и боясь лишнее слово обронить, чтобы лишних проблем не набрать и не испортить карму. Карма же мальчишки, по-видимому, давно протухла. Его не то, что статус человека — его и возраст не колышет. — Так лёгкие быстрее сгниют, чем в земле, — парнишку точно били ногами сверстники, но не за странные для их времени прикиды, а за острый язык и язвительный нрав — наглости ему не занимать. Чонгук откидывается назад на скамью, разводя руки поперёк спинки, и иногда вытаскивает сигарету изо рта, когда требуется. Смотрит внимательно, изучает каждую черту худощавого засранца, чьи брови приподняты в ожидании необходимости. Они пожирают друг друга взглядом на тихой окраине главного парижского сада и чего-то ждут, не меняясь в лице. Чонгук ехидно улыбается с сигаретой в зубах, а мальчишка уже не выдерживает, потирая костлявые ноги друг о друга от длительного ожидания. — Боже, дядь, мне есть восемнадцать, не еби мозги, — и, как ни в чём не бывало, тянет руку вперёд, чтобы туда, в конце концов, вложили проклятую сигарету. Чонгука это поражает больше всего. Наглость, упрямство и требовательность — незаменимые человеческие качества, которыми не все в мире обладают, только небольшой процент населения. И среди этого процента — один лишь успех, другого не бывает и быть не может. Улыбается вновь, поджав мягкие тонкие губы. — Садись, — кивает на место рядом с собой. Мальчишка бесцеремонно присаживается на жёсткую лавку, поправив перед этим юбку, а Чонгук тянется за портсигаром, вручая наглецу его долгожданную сигарету, которую он так настоятельно требовал. «Спасибо» услышать Чонгук и не ожидал, вместо этого сам протянул зажигалку, которую жадно выхватили из рук. Он прекрасно знает чувство, когда до трясучки хочется глотнуть ядовитого дыма, но что-то долго не позволяет. Иногда, это провоцирует убийство. Мальчишка быстро возвращает зажигалку, небрежно вкладывая её в чонгукову раскрытую ладонь, и со звериным голодом закуривает, впитывая весь табачный дым в себя. Прикрывает глаза, расслабляется и еле заметно с наслаждением улыбается, находя успокоение. Наверняка ждал этого момента столетия. Чонгук даже не жалеет, что стерпел грубость в свою сторону и позволил незнакомцу рядом с собой без привета закурить. Мальчик безумно красиво выглядел, а сейчас — особенно. Вылез из старых французских поэзий, о нём слагали легенды, за его красоту убивали, за утончённость вешались, а за холодный острый взгляд продавали всего себя, всю душу. У этого мальчишки было катастрофически огромное влияние на мир. И самое пагубное для этой вселенной то, что мальчик всю свою силу полностью осознаёт. Тихий вздох. Изящно сомкнутые губы и дым, один лишь дым из этих губы выходящий. Чонгук встречал на своём пути огромное количество людей, всех и не вспомнит. Оценивал их внешность, тело и харизму — больше Чонгук ничего в людях оценивать не умел. Это была его работа, пропитанная жестокостью, строгостью и точностью, и, целенаправленно следуя в этот бизнес, нужно осознавать, что никто красоту восхвалять не станет, всегда будет недостаточно, всегда найдут к чему прицепиться и всегда будут недовольны. Нездоровый перфекционизм, а то бишь равно модельная индустрия, индустрия выдуманной красоты. Худоба, одна лишь худоба и грация, аккуратные черты лица, пылающий взгляд, чей-то повторяющийся убийственный сон. Тут индивидуальности, о который так яростно кричат СМИ, не существует. Её придумали, чтобы простые люди вокруг не разочаровывались и покупали, тратили последние деньги, вкладывая их в собственную погибель. Чонгук прекрасно осознаёт всю катастрофичность происходящего, но что он станет делать? Вносить резкие изменения в мир, что строился столетиями на определённых мнениях, взглядах и сумасшедших идеях? Чонгук безумец, но не настолько, чтобы хоронить глубоко свою золотую карьеру ради удовлетворения определённых групп людей. Модель недостаточно стройна? Значит недостаточно голодала. Виден нижний живот? Пусть опустошит желудок, разве это проблема? Лишний маленький прыщик за ухом? Омерзительно. Здесь на людей с якобы проблемами во внешности смотрят искоса или вообще взглядом одарить не считают нужным. Хочешь работу? Носить дорогие украшения под дизайнерские платья, выходить на идеально выбеленный подиум, видеть себя в журналах, ловить восхищения кутюрье? Всё просто — прекрати есть и выиграй в генетической лотерее. Не выходит — проблемы модели, не агентств, решать и разбираться никто не будет, тем более вносить какие-то исключения. Когда Чонгук только начинал свой путь, он часто видел в коридорах плачущих девушек, не прошедших кастинг, слышал, как им спокойно говорили о их лишнем весе, оскорбляли в лицо, не зная стыда. Чонгук ловил падающих в обмороки от голодания моделей, некоторых сопровождал к врачам из-за отсутствия у тех месячных и дивился тому, какую ношу люди на свои плечи взваливают ради минутной славы. Сейчас Чонгук такой же, каким боялся стать всю жизнь: холодный, строгий и прямолинейный. У него свой модный дом, свой всеми известный бренд и кричащее на каждом углу имя. Чонгук требовательный кутюрье, дизайнер без фаворитов и с пугающим всех людей взглядом. Для такого человека удивительно лишь одно: он никогда не комментировал внешность моделей. Мальчик рядом, видимо, был послан ему в наказание в виде ангельского исключения. Аккуратный без горбинок нос, пухлые розовые губы, большие глаза с длинными изящными ресницами и густыми бровями, худощавое телосложение, бледная холодная кожа и самое главное — азиатская внешность. Чонгук сразу понял, что парнишка тоже был из Кореи, он внешностью точно на них походил и некие отличные черты даже во французской речи имел. Большего всего на свете Чонгук ценил в моделях азиатский тип внешности. Во-первых, они сами по себе практически всегда все были худыми до костей, а во-вторых, их лица выделялись, их лица цепляли и вдохновляли творить невообразимое, мечтая перевернуть вверх дном всю модельную индустрию, заставляя каждого от особой эстетичности восхищаться, впадать в отчаяние, ощущая перед этими моделями никчёмность. Они для Чонгука были особенными. Но фаворитами точно не были. И этот мальчик. Не смазливая внешность — необычная и именно красивая. Афродита этого наглеца не награждала, она сама спустилась с небес в его обличии и доживала лучшие годы в хрупком мальчишеском теле с перчащим языком. Чонгук откровенно пялился, а рядом сидящий прекрасно это понимал и видел. Пялился не с животной страстью, а с божественным восхищением, словно грация ожила и предстала перед Чонгуком во всей красе, обгоняя любые картины из Лувра, соревнуясь с ними в своей драгоценности. А он всё курил: с усталым взглядом, красным беретом набекрень и в юбке, сидя одним холодным ноябрем в главном парижском саду рядом со статным мужчиной, чье внимание совсем не волновало. Он просто хотел покурить, а Чонгук просто захотел сотворить искусство. Вдали студенты показывают на него, меж собой что-то обсуждают и явно надменно хихикают, не осмелясь подойти. Мальчишка смотрит косо. Фыркает себе под нос, гаденько улыбается и больше своим вниманием их не удостаивает. Знакомые. Не самые лучшие. Чонгук быстро понимает происходящее, когда длинным подолом пиджака парень кое-как пытается прикрыть торчащую юбку. Не каждый день средь бело дня в саду Тюильри разгуливает длинноногий парнишка в идеально выглаженной студенческой юбке. Чонгук на такое днями молился. Нашёл искомое решение своего творческого уравнения. — Тэхён, — мерзкий голос за кустами режет слух, смягчая последнюю букву в раздражающей французской манере. — Нашёл наконец любителя трахать тебя в юбочке твоей сестренки? Снова смех. Такой противный и ядовитый, Чонгук сам от него морщится, хотя до последнего старался сохранить невозмутимость в лице. Те студенты, выводящие одним существованием из себя, наверняка были из богатеньких стереотипных семей, где детей боготворят за каждую съеденную соплю. Чонгук таких терпеть не мог, даже купаясь сейчас в обществе подобных. Поэтому сжавшегося мрачного Тэхёна он прекрасно понимал. Молчат — стеклянный взгляд Тэхёна направлен в одну точку, веки наполовину от усталости и подавленной злости прикрыты, взгляд Чонгука всё ещё на необычном мальчике в ярко-красном берете из комиссионки. Сказать нечего, только есть желание разбить лицо студентам до крови, слушая их уже болезненные вопли, а не смехотворные. Чёрт только знает, у кого из двоих сидящих на скамье это желание сильнее. Губы Чонгука от недовольства поджаты, он толкает язык за щёку, стараясь глупые насмешки в сторону парнишки игнорировать. Сам не понимает, почему его вообще это каким-то образом задевает, а мальчик в ярко-красном берете всё курит, курит и лишь сигаретным воздухом глубоко дышит. Молчание дымом пропитано. Вкусно и ядовито. Сигарета тлеет. Голова опускается. Он сдерживает порыв тянущей вниз печали. — Париж излишне романтизирован, — Тэхён выкидывает окурок в лужу, не желая докуривать. Чонгук следит за полётом окурка, садится прямо, жмёт плечами и прячет ледяные руки в карманы легкого весеннего пальто. На дворе поздняя осень. — Тут я думал избавиться от тоски, а она стала мне самым верным другом. Чонгук вновь не отвечает. Нет смысла. Первая капля падает на торчащую прядь мальчишки, и Чонгук только поэтому замечает начало дождя. Так бы и игнорировал, всё глядя на прячущего в прозрачном куполе Тэхёна. Серый дождь капает медленно, попадая прямо в глаза. Небо оттенка души — печальное, серое и тягучее. Париж плачет вместо Тэхёна. Вместо необычного мальчика в ярко-красном берете. — Тебе идёт, — он наконец издаёт звук, из кармана брюк доставая мятую пачку старых сигарет, о которых неожиданно вспоминает. — Я про юбку, — указывает Тэхёну, а тот лишь незаметно усмехается, поправляя мамин берет. Пачку Чонгук протягивает Тэхёну, мол, забирай всё, тебе явно нужнее. Тэхён же своими удивлёнными глазами быстро хлопает, не до конца понимая происходящее. Глаза, игнорировать которые сравнимо с главным божественным грехом. Чонгук — человек далеко не верующий, но закрадывается неожиданная мысль, что ради этого мальчика он перед любой иконой встанет на колени в грязь в новых фирменных брюках из редкой ткани. Ничего не жалко. Почему не жалко? Кто этот мальчик вообще? — Носи, что только душа пожелает, — а затем, со старой сигаретой во рту, добавляет: — Я умею драться. Созвездия воссоединяются, отражая яркий блик на тёмном фоне. Это творится всё в расширенных от накативших эмоций зрачках. В Тэхёне играет недоверие, но вселенского масштаба чувства полностью перекрывают всё. Это впервые вспыхнувшие странные чувства благодаря лавочному незнакомцу из старого сада Тюильри. Звучит, как безумие. Удивительное совпадение, Тэхён с безумием шёл в одну ногу. — А я вот не умею, — он говорит совершенно спокойно, лицо же его кричит совсем в другом направлении. Они не разрывают прямого зрительного контакта. Не посмеют. — Можно просто язык показать и убежать. — Все проблемы так решаешь? — саркастичная усмешка. — Абсолютно. Какое-то время они глупо улыбаются, один второму, второй одному, не видя и не слыша остальных, ловят возникшую связь и крепко зачем-то за неё хватаются, цепляются без мыслей. Сидят, поддаются внутреннему исступлению, сумасбродством себя оправдывая, и с первой же секунды начинают дополнять друг друга, подобно близнецам Сен-Лорану и Катру. Тэхён не так жмётся, ослабевает хватку на пиджаке, понимая, что теперь осуждать его никто не станет, смеяться — тем более, и на лице его больше не видно недовольства, лишь только частичка парижского высокомерия. Французы без этого себя людьми не ощущают. Тэхён относился к моде и одежде с другой стороны, однако вкус у него точно да был и вкус отменный — это читалось на уверенном лице. С виду одет просто, на деле же неординарно. Что-то в его образе цепляет и дело не в юбке на юношеской тонкой талии, что-то другое играет немало важную роль. Наверное, сам Тэхён. Чонгук об этом мальчике думает каждую свободную секунду, заполняет все пустые пробелы внутри им же и впервые в своей жизни кем-то восхищается. Чонгуку никогда никто не нравился. Он терпеть никого не мог и во всём и во всех видел плохое. Не озвучивал, взглядом давал чётко понять и этим обижал сильнее, задевал по самое никуда. Но всё равно моделей своих как-то по-особому опекал. Тэхён лишь нагло попросив какую-то жалкую сигарету стал живым воплощением фантазий о совершенстве. За такое в модельном мире, бывает, убивают: выдирают волосы, посыпают в воду непонятно что, портят платья. Тэхёну же это всё не надо, он терпеть не может подиумы так же, как Чонгук не может терпеть всё на свете. Вот ведь ирония — кажется, не на всё в этом мире падает негативный взгляд господина Чона в строгом костюме тройке. — Почему именно юбка? — М? — губы поджаты в ожидании, голова резко повернута. — Я спрашиваю: почему ты выбрал именно юбку? Тэхён с подозрением на мужчину косится, ожидая подвоха или вышедшую комичность наружу. Неужели его так одурачили и жестко посмеялись? — Разве какой-нибудь лёгкий сарафан не смотрелся бы лучше? — Чонгук по-настоящему призадумывается, поднимая голову вверх. — К примеру, белый? Не одурачили. Тэхёна впервые в жизни восприняли всерьёз. Искренняя улыбка этому самый верный свидетель. Чонгук ожидает согласия, хотя бы кивок или пожимание дрожащими плечами. Даже банального вопроса. Но услышанное западает в сердце и, кажется, морозит приятно душу: — Сарафаны с оксфордами не сочетаются. Забыл. Представил, а затем и вспомнил. Взаправду же, как бы красиво и цепляющим сарафан под пиджаком не был, под старые оксфорды он идти ни в какую не станет. Тэхён умнее, чем кажется, подмечает про себя ехидно ухмыляющийся Чонгук. Это от восхищения, самого настоящего в мире. У Тэхёна свой, неповторимый и уникальный вкус, ещё не раскрытый, тот который вызовет фурор в мире красоты. Однако незнакомец в берете и есть прячущая за кустами невиданная миру внутренняя красота. — Да и сарафана у меня нет, — вот так просто говорит. — Тем более белого, — опускает голову вниз, корпусом наклоняясь, и про себя улыбается, ведь чувствует незримый взгляд восхищения, утонченное тело заряжая. Гул студентов давно стих. Сбежали или ещё что-то, пропади они пропадом, кому интересно? Даже если бы и были, в мир двух странно мыслящих вряд ли бы силы забраться нашли. Там слишком скользко и опасно, не для обычных смертных, следующих за стадом и не знающих, что на самом деле им нравится. Для них существует только понятие «мода», а что из себя она представляет — никто и не знает. Наверное, что-то популярное, что всем якобы нравится и все для чего-то носят. Смех, да и только. — У меня в студии сарафанов полно. Любые на выбор. Тэхён поднимает на мужчину удивлённый взгляд, немного сказанное не понимая. До Чонгука доходит всё сразу. И снова теплая улыбка. Такая редкая. — Я Чон Чонгук, — на протянутую белоснежную визитку падает капля с хмурого неба, размазывая аккуратно выведенные каллиграфические буквы. Тэхён хлопает пушистыми ресницами, сам тому не веря. В саду впервые так тихо, так громко вопит тишина. Наверное, для них двоих специально, для помешанных на цветной душе с кричащими символиками внутри. Неистовая печаль, длившаяся годами, собирает вещи спокойно, наблюдая за судьбоносной встречей издалека. Выписанные психиатром лекарства уже одному не нужны, ночные слёзы второго больше не встретятся с мягкой подушкой. Поймали. Конец начала. Чонгук находит вдохновение в худом мальчишке с красным беретом набекрень и в серой студенческой юбке посреди сада Тюильри.