and the blackberry juice drips like blood on the leaves and the blood on the fox drips like dew from its teeth (and the rhythms wash over me)
Некоторые вещи в этом мире остаются неизменными. Они не зависят ни от истории, ни от её рассказчика. Они необходимы. Неизбежны. Луна. Кровь. Её тело и пламя, огненными объятиями сметающее всё на своём пути. Удушающие, жгуче-красные отпечатки пальцев на шее. Её тело, острота её зубов, знающих, куда надавить. Беспокойная тяжесть ног и привкус меди на кончике языка. Визерис рассказывает историю её рождения каждому, кто готов слушать. «Наша маленькая принцесса молчала, пока не открыла рот, чтобы взвыть», говорит он, «и весь мир замер, внимая ей». Он рассказывает эту историю слугам, омывающим его в ванной, рассказывает её членам совета на каждом великом пиру. А когда он достаточно пьян, и кисло-сладкий привкус рвоты и вина обволакивает его язык, он рассказывает эту историю и Рейнире, когда она укладывает его спать. — Мы думали, ты покинешь нас, — мямлит он. — Как твои братья и сёстры до тебя. Думали, что ты растворишься в ночи и даже не обернёшься. — Я не покинула вас, отец, — нежным прикосновением, обращённым точно к собаке, готовой испустить последний вздох, она убирает с его лба лоснящиеся потом волосы. — Я осталась с вами. — Ты была так прекрасна, — говорит он ей. — Так прекрасна. Мы не могли отпустить тебя. Не посмели бы. Он ловок в выражениях даже когда пьян. Рейнира знает, что утром он уже обо всём позабудет, голова его будет пульсировать болью, а глаза нальются кровью, но она будет помнить. Его слова, в равной мере источающие и любовь, и отвращение, навсегда останутся где-то на периферии её сознания. Яркие, точно кованое железо, обугленные остатки чего-то глубокого, дикого и жалкого тенью пролягут в его глазах. И она будет чувствовать это каждый раз, глядя на него. Каждый раз, когда он отведёт взгляд. Вот она, участь родителей драконов: любить и терять. Любить и сгорать. Есть вещи, которым лучше остаться в тишине. Вещи, которым лучше остаться позади.***
Для дочери огня, сотканной из моря, дыма и камня, всё начинается с любви. С любви и костей её матери, давно преданной огню. Но Рейнира ничего из этого не помнит. Ни своего рождения, ни крови, ни пламени. Помнить всё невозможно, но иногда, когда они с отцом смотрят друг на друга, его глаза вспыхивают, и она видит его воспоминания так, будто они её собственные. Они — образы перед её глазами; ясные, как луна, висящая над берегом. Они меняют свою форму, когда она повышает или понижает громкость своего голоса. Они необходимы. Неизбежны. Рейнира ждёт, но сама не знает чего. Иногда ей кажется, будто она ждёт, когда мир схлопнется и отпустит её.***
Он возвращается домой за пять дней до её восемнадцатого дня рождения. Тёмная тень пролегает под его глазами и меж бровей. Он всё ещё красив, разумеется, но уже не тот, каким Рейнира запомнила его. Он — что-то острое, что-то холодное; и это, кажется, неудивительно. Годы прошли с тех пор, как она видела его последний раз. Годы и война, предательства и сводные братья от***
Отец говорит, что в младенчестве она почти не плакала. Его голос в этот момент становится тише, будто он раскрывает чей-то страшный секрет. Он совсем не похож на юморной или тёплый тон, с которым отец рассказывает историю об её рождении. Говорит, что тишина в её люльке ужасала их с матерью, что она лежала в своих покоях часами напролёт, всматриваясь в темноту. Молчаливая, будто видевшая то, что другие увидеть не могли. Говорит, что в такие моменты мать подхватывала её на руки, и лишь обжигающий жар её кожи был единственным способом убедиться в том, что она всё ещё жива. — Твои глаза всегда были открыты, — добавляет король. — Всегда. И они всегда были слишком яркими.***
Деймон вновь посещает Рейниру уже следующей ночью, проходя в её покои без стука. Его губа рассечена, а на щеке расцветает новый синяк. Рейнира не утруждает себя расспросами. — Я много думал. — Опасное дело, Деймон, особенно для тебя. — Дерзишь.. Но, справедливости ради, ты почти права, — говорит он с необычайной мягкостью. «Устал», думает она. — Ты явился сюда с вопросом, Деймон. Так задавай его. Она теребит порядком растрепавшиеся края своих простыней. Деймон следит за движениями её пальцев, будто откладывая в памяти каждый пройденный ими миллиметр. — Я вдруг с ужасом понял, — отзывается Деймон каким-то образом и прерывисто, и плавно одновременно. — Что никогда не интересовался, чего хочешь ты. — Я много чего хочу, дядя. Больше конкретики. Рейнирина кровать прогибается под его весом, становится тяжёлой и твёрдой. Так было всегда: и в детстве, и сейчас. — Так я снова «дядя»? — его зубы, оголённые в улыбке, острые и влажные, блестят в полумраке, и Рейнира представляет себе клинок из валирийской стали, который Деймон, обычно, прятал под тканью своего жакета. Который при нём, должно быть, даже сейчас. — Позволь узнать, что заставило тебя поменять своё мнение? Рейнира садится на кровати, прижимает колени к груди, складывая своё тело бумажным журавликом и наслаждаясь тем, как Деймон с пристальным вниманием изучает её ноги. — Думаешь, это твоя заслуга? Может быть, мне просто наскучило злиться. В ответ он хохочет: — Я бы поверил тебе, милая, если бы ты не была драконом. Рейнира замечает пятно на его воротнике. Ещё влажное, цвета ржавчины. Она снова не утруждает себя расспросами. Ей не нужно знать. — Задавай свой вопрос, дядя, — голос вздрагивает, и Рейнира понимает, что Деймон заметил это, ведь глаза его тотчас вспыхивают. Он подаётся навстречу, ведёт пальцами по её грудной клетке и окольцовывает ими её шею, точно воротник. — Твой день рождения, — отвечает Деймон; его рот дёргается в улыбке, и забавные морщинки появляются в уголках его глаз. — Я понял, что никогда не спрашивал, чего ты хочешь. — Что-то мне подсказывает, что подарок ты уже давно подготовил, так что, заранее прошу прощения за то, что не понимаю, почему это не может подождать до утра. Его рука останавливается, накрывая её ушную раковину. — Будь снисходительна к своему дяде, милая. У него был очень длинный день. Позволь ему ублажить тебя единственным известным ему способом. Слова застревают у Рейниры в глотке колючей проволокой, рыболовным крючком. Царапают, рвут. Тогда чего же она желает? Рейнира желает многого. Всегда желала многого. Она желает увидеть мать живой, желает, чтобы отец смотрел на неё с любым чувством, кроме страха. Желает получить ответ, который успокоит маслянистое жжение в груди и дрожь в руках, хватающихся за что-то, чего она не видит. Желает избавиться от своего голода. Желает, наконец, быть полной. — Хочу, чтобы ты сказал, что останешься, — говорит Рейнира честно. — Хочу, чтобы ты поклялся мне. Уголки его губ дёргаются. Полулыбка, полуусмешка. — Клянусь, что я останусь, — отвечает Деймон, и что-то надламывается глубоко в полости её грудной клетки. — Насколько мне задержаться, принцесса? — Настолько, насколько мне будет угодно. Навсегда. Он вновь смеётся, уже громче, откидывая голову назад. Насмешливо, жестоко. — Что ты знаешь о вечности, маленький дракон? — Столько же, сколько и ты, полагаю. Пальцы на её подбородке сжимаются, и Рейнира воображает, что они оставят после себя мозоли, если Деймон не уберёт руку. Но тогда ему придётся отстраниться от неё, и Рейнире интересно, сможет ли? Три года порознь, а теперь они вновь сливаются воедино так, будто он никогда и не уходил. — Ты и понятия не имеешь, — парирует он. — Как мало ты знаешь о мире. И как много я мог бы рассказать тебе, если бы ты позволила. — Тогда перестань дразниться и расскажи мне, — огрызается Рейнира. — Тш-ш, какая ты требовательная. — А ты такой уклончивый. Если бы я не знала тебя, то подумала бы, что боишься. Три года. На протяжении трёх лет в глубине её живота зияет страшная пасть. Деймон касается губами её плеча, а затем раскрывает их и кусает. Это не просто касание и даже не царапина, а сильный укус. Достаточно сильный, чтобы она почувствовала, как рвётся кожа, как остаётся след. И, если ей очень повезёт, то останется и шрам. Достаточно сильный, чтобы она почувствовала кровь у его рта, когда он вздёрнул подбородок и облизнул свои губы, обнажая острые зубы, как и у неё самой. Три года. Три года голода, поедания объедков со стола. Три года кажутся ей мукой, но он возвращается, вдруг наполняя её. Рейнира знает, что её должен охватить страх. Но страх чего? Он может убить её лишь единожды. Она может вырвать его зубы и сказать, что это её собственные. Посадить их в саду и взрастить целую армию из его костей. И всё, что ей нужно для этого — лишь попросить. Но Рейнира знает, что если попросит, Деймон даже позволит ей поглотить себя заживо. — Всему своё время, милая, — говорит он ей, и Рейнира представляет время в виде кольца, которое вьётся уроборосом и поглощает само себя. Она уверена, что они бывали здесь раньше. Будут здесь и завтра. — Подожди.***
Вот она, неотвратимость всего. Драконы рождены, чтобы умирать. Таков план богов. Таков порядок вещей. Так и должно быть. Это, конечно, жестоко — создавать что-то настолько безупречное, чтобы в один прекрасный день подвести это к концу. Но жестокие решения — тоже решения. Существуют скрипки с порванными струнами, существуют цветы, которые никогда не цветут, и существуют драконы, которые умирают. Ты приходишь в мир и понимаешь его устройство: сезоны, циклы, закономерности. Ты выползаешь за пределы уготованного тебе судьбой, возносишь руки к небу и сам изучаешь фазы луны. Ты благодаришь богов за то, что они смилостивились и заточили твои когти, даже если им пришлось пожертвовать твоей человечностью.***
Вскоре некогда-дядя становится рейнириной тенью. По вечерам он заплетает ей косы у огня. Целует в лоб на ночь. Шепчет на ухо жгучие оскорбления в адрес придворных за соседним столом, когда они ужинают. Густое и горячее валирийское наречие перекатывается у него на языке. Рейнира наблюдает за тем, как тёмное, мерзкое чувство продолжает расти в отцовских глазах, утяжеляя некогда мягкие черты его лица, и вина в её груди смягчается лишь рукой Деймона на талии, дыханием в районе щеки, пристальным взглядом, прикованным лишь к ней одной. На пиру в честь своего дня рождения Рейнира сидит в центре королевского президиума. Визерис — по левую руку, а Деймон — по правую. Отец взметает кубок в тосте, и она изумляется испачканному бордовому шёлку его рукавов, пятнисто-красному румянцу, окрасившему щёки, и каплям пота на лбу. «Дракон, плавящийся от жара», думается ей, «и не дракон вовсе». — В этот день, восемнадцать лун назад, — начинает король. — Моя Рейнира появилась на свет. Мы с покойной королевой потеряли множество детей до неё и не могли позволить себе наглость надеяться, что и она не покинет нас. Она была такой тихой, — говорит он, а Рейнира чувствует, как под столом что-то касается юбки её платья, колена, внутренней стороны бедра. «Ладонь», догадывается она. Рука. — Такая прекрасная и маленькая, но в её покоях было тихо, как в склепе. Ни шёпота, ни вздоха, ни плача. Все придворные с широко распахнутыми глазами и спёртым дыханием тянутся к королю. Рейнира знает, что они слышали эту историю уже тысячу раз. — А затем, она раскрыла рот, — сказал отец. — И весь мир замер, внимая ей. Будто время остановилось специально для неё, не в силах двинуться до тех пор, пока наш маленький дракон не начнёт дышать. Она обхватывает пальцами запястье, когда чужая рука поднимается выше, впивается заточенными ногтями в кожу. На её плече, возле ожерелья, которое Деймон подарил ей тем утром, манжета из бордового шёлка прячет следы от его укуса. А теперь настала её очередь метить его. Одним богам известно, как долго Рейнира ждала, чтобы заставить его кровоточить. — Но наша Рейнира не дышала, не плакала, нет. Наша Рейнира кричала, — отец смеётся, и публика вторит ему. — Кричала так громко, что деревья и земля содрогались. Так громко, что всем в зале — Эймме, мейстерам и мне самому — пришлось заткнуть уши. И когда я взглянул на это кричащее, маленькое, прекрасное существо, на это крошечное, беззащитное создание, которое я любил больше, чем себя, я понял одну странную вещь. Визерис гладит её по волосам, а она сжимает пальцы плотнее, погружает ногти глубже в плоть и сосредоточивает взгляд на отце и только на нём. — Я понял, — продолжает он. — Что наша Рейнира родилась с полным набором зубов. Красное тепло каплями утекает сквозь её пальцы. Деймон рядом с ней источает свет.***
Он приходит к ней, не дожидаясь приглашения. Раскалённый, точно печь, вожделеющий. Прижатая к кровати, к его коже, с изогнутой спиной и с его трепещущей загнанной птицей ярёмной веной у её губ, языка и зубов, она представляет, как они переплетаются телами, извиваются. Представляет, что если они замрут на мгновение, то навсегда останутся единым целым. Небеса и земля, холмы и моря раскалываются пополам, когда её бедра смыкаются вокруг него, а его пальцы сжимают её горло. Наверное, так и был сотворён мир, так разверзлись небеса, на белых атласных простынях. Наверное, так и появилась на свет Дева; так океаны, реки и дожди заполнили трещины, впадины и кратеры Земли. Деймон вышёптывает её имя на коже, как молитву, и она оставляет ожог. Наверное, в этот день боги снизошли на землю. Может, Рейнира и есть та самая Дева. Может, она — дракон. Может, Деймон впивается в её внутренности, разжигая пылающее сияние, некогда давшее искру первородному пламени, или они оба — не более чем просто воспоминания о других мирах, существовавших ранее. Забытых, невообразимых, перерождающихся, бесконечных и потерянных. Рейнира откидывается на подушку. Её глаза и рот широко раскрыты. Мир вокруг неё замирает, чтобы прислушаться.***
Однажды отец рассказал ей историю об её рождении. Деймон же поделился с ней ещё кое-чем. Он рассказал об её пра-пра-пра-прабабке, и о зубах, которые прорезались однажды утром, точно тончайшее жемчужное ожерелье на её шее. «Это хорошая история, сказка, миф», говорит он, «но не всем она нравится». Они говорят шёпотом, друг для друга, но Рейнире так нравится даже больше. Зубы были маленькими, белыми, острыми и удивительно блестели на свету. Суровая, по-своему удивительная, но немногословная женщина, Рейнис никогда не рассказывала о своём детстве, а если и говорила, то истина уже давно канула в лету. Но она уверенно несла своё бремя, пока оно не стало предметом зависти во всём королевстве. Стало неотъемлемой её частью, как сердце и лёгкие. Пробыло с ней до конца её дней. Оно следовало за ней по пятам, но оставалось немым наблюдателем, когда она тлела. — Видишь, милая, — продолжает Деймон, и подушечки его пальцев очерчивают длину её ключиц, линию её груди, пересчитывают рёбра. — Если верить легендам, Таргариены бывают разными и приходят в этот мир тоже по-разному, Рейнира, и это именно то, что разделяет нашу семью на драконов и смертных. Она жмётся к его груди, готовая провалиться в сон. Веки её тяжелы. — Расскажи мне, — требует Рейнира, но её голос мягок, точно шёлк его кожи, и она чувствует, как он улыбается. — Такие, как твой отец, появляются из чрева. Визжащие, ревущие, уродливые, лиловые, опухшие, хрупкие и слабые. Не столько драконы, сколько ящерицы. Нет, даже червяки, — Рейнира давится смехом в ответ на его слова, и Деймон вознаграждает её, сжимая пальцы на талии. — Справедливости ради, такова участь большинства Таргариенов. Большинства, но не каждого, ведь существуют и другие. Такие, как мы с тобой. Рейнира ёрзает у него на коленях, утыкаясь подбородком в изгиб его шеи. Деймон замирает. Она ухмыляется. — Скажи мне на милость, дядя, какое такое божественное чудо привело нас с тобой в этот мир? Заклинание волшебника? — он сжимает зубами мочку её уха, скорее целуя, чем кусая, и она снова хохочет. Никогда в жизни Рейнира не смеялась так много, как с ним. Она и не знала, что так может. — Мы вышли из сердца вулкана? Или, быть может, вылупились из драконьего яйца? — Глупышка, — его слова похожи на обещание, на поцелуй. — Ты же знаешь, как мы хороним мёртвых? Она вспоминает свою мать, братьев, пламя. — Мы предаём их огню, — отвечает Рейнира. Уголь тлеет у неё в груди, пепел оседает на языке. — Возвращаем их пламени, которое их породило. Так было всегда. Большой палец касается изгиба её губ, раздвигает их и пробивается внутрь. Выше и выше. Вверх и против остроты её клыка, похожего на острие ножа, на лезвие кинжала. Как гласит старая легенда? Челюсть, которая кусает. Когти, которые ловят. — Мы предаём их огню, верно, — соглашается Деймон, и давление на её клык усиливается, пока кожа под ним не лопается; рот Рейниры наполняется медью и солью, огнём и кровью, и Деймон проводит подушечкой пальца от её зубов к языку, позволяет ему соскользнуть с губ на подбородок. Сейчас его пульс учащается, а безумие в его глазах отражает её собственное. — Но сначала, ты должна выслушать меня, милая. Должна услышать самое важное, милая Рейнира. Пообещай мне, что выслушаешь. Рейнира поворачивается к нему лицом. Лоб ко лбу, нос к носу. — Расскажи мне, — повторяет она. Полу-приказ, полу-молитва. Она обернётся вокруг него. Она поглотит его целиком. — Мы предаём своих мертвецов огню, — вторит Деймон. — Но прежде, мы должны погрести их зубы.