Ему сегодня везет

      Кровь повсюду. Ее едкая горечь металлом оседает на коже, жжется и колется до противного скрежета. Хочется сорвать с себя этот слой грязной, липкой, тошнотворной пелены, вгрызться зубами в раны, залезть пальцами внутрь и задушить собственное сердце до смерти.       У Тартальи нет сил. Он злится, и злоба эта изъедает его лучше любого яда, быстрее любой кислоты, она едкая и глубокая, она пробирается в самое нутро и заставляет забыть все, что забывать не хочется.       У него нет сил и от этого плохо так, что он не понимает, почему еще дышит.       Все должно было быть не так. Все должно было быть не так, точно не так.       Он знает, что по другому и быть не могло.       Его мутит. Перед глазами белая пелена, это небо и мельтешащий от вьюги снег, это земля, в сугробах и длинных, изгибистых скалистых хребтах, это боль и размытые тени силуэтов, вытянутых, искаженных, покрытых незыблемым белым шумом. Это деревья? Это монстры? Это люди?       Может быть, он не один тут лежит, живой.       А если один?       Мысль пугает и злит сильнее, чем все остальное, чем смертельные раны, чем тошнотворный запах крови, чем унизительный проигрыш.       Все должно было быть не так.       Он не слышит ни рева бури, ни скрипа снега под ногами, ни чужого дыхания. Абсолютная пустота. — Итэр...?       Собственный голос словно исходит извне. Хриплый и слабый, метель проглатывает его без остатка.       Тарталья не знает, сказал ли он что-либо вообще. Его мысли еще никогда не были настолько путаными и беспорядочными.       Сколько он уже лежит здесь? Почему никого нет рядом?       Итэр… в порядке ли он?       Белая метель не утихает. Тарталья думает, что это даже красиво. Это даже хорошо, что он умрет здесь, на родной земле, за дело, на которое он поставил свою жизнь. Все или ничего, он не из тех, кто пасует, даже не сказав раз.       Это правильно. Так и должно быть, это его долг и гордость, его единственный способ отплатить по счетам и единственная возможность ненадолго сбежать от затягивающей его в свои объятия бездны.       Где Итэр? Он слышит шепот. Он четкий и выжигается в голове раскаленным до бела железом.       «Сдайся, я не хочу доводить до такого…»       «Чайлд, просто сдайся!»       «Остановись, пожалуйста, стой, перестань…»       У него кружится голова. Ему не нравится то, что он слышит, ему не нравится вспоминать — он поступить иначе не мог и не в его правилах бросить все на полпути. Он, может быть, самый ужасный человек на свете, проклятый фатуист, убийца и маньяк, но он не предатель.       Его сердце было отдано уже давно и клятва была дана одной-единственной госпоже. И никаких… и никаких «если бы» быть не может. Верность… по крайней мере в этом его упрекнуть не посмеет ни одна живая душа, а мертвые… мертвые не говорят.       Его тошнит. Тарталья не уверен, что протянет долго — но протянуть должен. Он ставил свою жизнь на кон — эта была не лучшая его игра. Итэр ничего не ставил, ему нечего отдавать. Ему и не нужно ничего отдавать.       Тарталья бы не взял, даже если бы мог.       Где Итэр?       Он слышит шорох. Еле различимый и слабый, как росток подснежника в феврале, он прорывается сквозь пелену белого шума и распускается бутоном в его сердце.       Это Итэр. Он дышит.       Тарталья смеется. Пытается. Он хочет смеяться, громко и радостно, немного ехидно, может быть, но точно тепло, по-домашнему, чтобы все поняли, насколько он рад, насколько доволен и насколько… насколько ему повезло.       Но горло не слушается, и смех его похож больше на хриплые стоны-рыки утопающего, захлебывающегося в темной глубине океана.       Тарталья захлебывается кровью.       Кровь некрасивая. Он видел ее за свою жизнь так много раз, слишком много, чтобы бояться ее, восхвалять ее, ненавидеть ее или, уж тем более, считать ее красивой.       Она стала обычным рабским клеймом, меткой убийцы, надоедливым, несмываемым пятном на его руках, подобно слою невидимых тонких перчаток. Он никогда не пытался это пятно убрать, потому что такая метка — раз и на всю жизнь.       Учитывая то, сколько он этих жизней забрал.       Он слышит кашель и тихие стоны. Ему, кажется, больно.       Боль это хорошо. Боль значит, что ты жив, что ты дышишь, что тебе еще есть, за что удержаться в этом мире. Можно злиться на боль, можно ее ненавидеть, можно жалеть себя из-за нее или можно ухватиться за последнюю соломинку собственной воли и превратить эту боль в силу.       У Тартальи нет сил. Он не чувствует боли.       Он сделал все, что мог.       Если бы… Если бы он знал, к чему это все приведет, он поступил бы также.       Он слышит свое имя и не совсем понимает, кто может звать его по имени.       Где он? Ах да, он никуда не успел уйти. Тут холодно, а еще тихо. Кажется, он видит снежинки, оседающие на чьих-то золотых волосах. Перед глазами какие-то пятна, много белого и золотого, а еще черного и красного, даже слишком. Темные силуэты путаются и петляют, от этого болят глаза. С закрытыми гораздо лучше, спокойнее.       С ним говорят? Шум назойливый, он мешает, он зудит и гудит, отдается в самое сердце чем-то знакомым, и от этого неуютно, плохо, неспокойно. Он хочет чтобы это все прекратилось.       Он просто немного устал. Ему стоит поспать. Совсем чуть-чуть, вздремнуть ненадолго, отдохнуть… может быть, ему никогда больше не удастся так сладко выспаться. Наверное, ему нужно будет взять выходной и поехать к родным, проведать их. Он даже привез им кучу всего… он что-то должен был им привезти, да?       А еще Итэр, он обещал заехать к нему… когда он приедет? Может быть, в следующий раз они встретятся не на счастливой ноте. Это ничего, все нормально, он сильный, себя в обиду не даст… Это же Итэр… он…       Где Итэр?       Он слышит чей-то плач, бормотание в перемешку с яростным ревом, но это так далеко, он ничего толком понять не может. Знает только, что это, кажется, Итэр.       А вообще это хорошо. Плачь, Итэр, кричи, дыши — ты живой, живой. Это хорошо.       Хорошо.       Ему сегодня везет.