Шиповник

Волки уходят в небеса Горят холодные глаза Приказа верить в чудеса Не поступало… ©Би-2 Извивается, воет, звенит в проводах холодный ветер. Взмывает высоко, и как будто у самой природы ломается голос, — вдруг начинает шуметь тише, тише, пока не утихает совсем. По тротуару, по заснеженной дороге, вдоль сплошь тëмных, покрытых снегом машин, бежит человек. Ему нет дела до своего расстëгнутого пальто, до того, что он мог бы проехать на автобусе пару остановок, а не нестись как на пожар. Но автобуса ждать долго, мучительно долго для того, у кого в груди теплится что-то новое и, наверное, никем ещё непознанное. Он заворачивает во двор, к жилым домам спального района. На автомате поднимает голову, видит, что в нужных ему окнах нет света, и немного грустно и очень тепло улыбается. Спит ещё его любимый человек, спит, как спят в эту рань все нормальные люди. А он… А он — это Навальный, который не успел побриться, потому что просидел всю ночь в СИЗО а утром счастливый завалился к сонному Немцову. Тот просыпается, когда слышит поворот ключа в замочной скважине. Немцов вообще не в пример Алексею спит чутко и тут же вскакивает, даже не разлепив глаза топает к двери. Ловит в свои объятия сгусток энергии и вздрагивает, когда губы обжигает морозом от долгого терпкого поцелуя. Время останавливается, кружится, словно бы живое, протекая мимо застывших в руках друг друга людей. В коридоре темно, прохладно от открытого окна, — Немцов всегда распахивает окна и спит под двумя одеялами: утверждает, что так полезнее. И сейчас ему от своей же привычки ощутимо холодно, особенно когда к груди прижимается другой человек в распахнутой фланелевой куртке. И как Навальному не зябко в этом подобии зимней одежды? Вопрос риторический. Немцов и его, и его куртку замечает только минут пять спустя, когда поцелуй из кусачего и обжигающего перетекает в более мягкий и ласковый, когда удаëтся разлепить глаза, а чужие руки бесцеремонно лезут под домашнюю одежду, вызывая тягучую сладкую дрожь холода и удовольствия. И ему с ним так безумно хорошо, что не хочется думать, ругаться за лëгкую куртку и за то, что пришёл в шесть утра явно пешком, потому что ботинки все в снегу. Хочется только вжимать в стену, кусать подставленную шею — всё ещё мягко и по-немцовски ласково, почти извиняясь, — пока тихий смех не сменится неожиданным всхлипом наслаждения. Этого всего — гибкого тела под руками, голубых глаз, которые кажутся тëмно-синими, почти чëрными, — хочется. И кажется, что мир сужается до размеров крохотной точки, в центре которой — они двое и никого больше рядом нет. Потом они долго-долго стоят на открытом балконе, кутаясь в куртки поверх кое-как накинутой одежды, и молчат. По-родственному, не говоря вслух, но прекрасно понимая мысли друг друга: в России Путина им никогда не быть свободными. Они не могут даже взяться за руки на людях, что уж говорить о большем. Их убьют, стоит им попробовать заговорить о своей любви, сожрут те же псы закона, которые, возможно, в чем-то разделяют их идеи сейчас. Немцов курит, стараясь сделать так, чтобы в Навального не летел сигаретный дым, — курит долго, хотя сам себе в тысячный раз обещает бросить. Но при виде человека, который так ласково и понимающе кладёт голову ему на плечо, улыбается, и голубые глаза его светятся такой любовью, что сжимается сердце, — при виде него думать о плохом почему-то не хочется. Власть будет справедливой. Россия будет свободной. Уж с помощью «Солидарности» или «России Будущего» — не столь важно. Но стоя на балконе и, докурив, потираясь щекой о макушку любовника, Немцов верит, что они обязаны добиться своего. Ведь не бывает так, чтобы тиран правил вечно? Не бывает же? ***** У них было немного в масштабах огромной планеты, но вполне достаточно для них самих. Была любовь, — странная, отчаянная, абсолютно счастливая. Любовь, которая началась со встречи у самого штаба «Солидарности», после большого выступления Навального, когда Немцов сам первый подошёл к нему, пожал руку товарищу, попросил на разговор и… Что-то враз изменилось в них, что-то щëлкнуло и повисло в воздухе, в эту тëплую весну, когда уже отцвела сирень, но ещё не зацвëл шиповник. Что-то заставило их посмотреть друг на друга иначе, нежели прежде, когда они шли от уже закрытого штаба по полутëмным улицам Москвы, освещенным какими-то розовыми и неоновыми огнями. Когда смеялись до слез, порой ловили взгляды простых прохожих, которые не могли найти в этом вечере, плавно перетекающем в ночь, столько же прелести, сколько нашли они. Эта любовь родилась на берегу Москвы-реки, у стен Кремля, — сильная и желавшая быть свободной. Ею страшно было делиться, как будто сейчас же дверь выломает Росгвардия, и их поведут, связанных, на расстрел. Как будто не отменили ещё статью «за мужеложство», как будто на дворе стоял не 21 век. … А признались они друг другу всё-таки у шиповника. И они просто были счастливы. Говорили друг другу глупые фразы через решётку, когда ждали освобождения из СИЗО. Кутались в шарфы в ту холодную зиму и порой выходили зачем-то на незастеклëнный, очень холодный балкон. Дарили редкие поцелуи, — только тогда, когда мело так, что снежный вихрь превращался в белую стену и их точно не мог бы никто заметить. Читали книги и статьи в журналах, засиживались допоздна и так постепенно поселились друг у друга, как будто боялись, что сейчас это странное запутанное счастье выскользнет из рук. Делились программами партий, исправляли их друг у друга что-то и в шутку читали друг другу злые и смешные комментарии из сети, где оппозиция обвинялась во всех смертных грехах. Глупые, злые провластные люди, — и на них было абсолютно плевать, ведь оба они знали, что поступают правильно. Они пили свежесваренный глинтвейн, лëжа на полу и разливая напиток в стаканы прямо из маленькой кастрюльки. Незаметно, расстëгивая куртки, брали друг друга за руку в автозаке, если рядом не было посторонних глаз. Улыбались друг другу одними глазами на заседаниях, интервью, если удавалось наблюдать за какими-нибудь дебатами из зала. Они, кажется, были счастливы. С его смехом, объятиями и молчаливым знаком пальцами «я тебя люблю» на митингах, среди толпы. Разбросанной по полу одеждой и тëплым кофе. Короткими переписками и длинными разговорами по телефону. Той любовью, когда Алексей спал допоздна, и отбрыкивался, когда Немцов отбирал у него одеяло и почти на себе со смехом тащил умываться. Когда Алексей возвращался поздно, сбрасывал обувь, и, как был, вис на своём дорогом человеке, холодный, весёлый, ураган живого тепла и света. Когда не слушал ворчания и закрывал Немцову рот поцелуем, забираясь холодными руками под домашнюю одежду, зная, как это злит Бориса. И не сопротивлялся, когда ему заламывали руки за такую несусветную наглость, и жадно кусался в ответ на последующие поцелуи. Они были счастливы этой морозной, смешливой, сладкой зимой 2015 года. Они как будто боялись потерять. И, что самое ужасное, были правы. Замечал ли кто-нибудь их любовь со стороны? Это вряд ли. Разве что Ходорковский, от которого никогда не укрывались малейшие изменения в поведении друга, иногда бросал на Немцова красноречивый загадочный взгляд, но на вопросы только отмалчивался и улыбался. Кажется, даже черты его, и без того изящные и красивые, заострялись, когда он пытался скрыть усмешку. Старый хитрый лис. Он определëнно понял что-то своё, ему одному известное, но, — и Навальный, и Немцов были в этом уверены, — никогда не выдал бы своих друзей. Но у Ходорковского были свои дела, — он переживал смерть матери, решал вопросы собственной семьи, и… Увы, он пропустил момент, когда ВСЁ ЭТО закончилось. ****** Да, задержание зимой, в самых последних её числах было для Навального очень досадным событием. Он даже пытается сопротивляться полиции, что для него несвойственно, — знает ведь, что не послушают, всё равно уведут, он уже не подросток, чтобы вырываться и убегать. Но в груди кипит обида и разочарование. Это надо же так, — попасться, и попасться глупо, перед самыми первыми днями весны. Немцов, у которого приход весны всегда вызывал особый душевный подъëм, непременно будет ворчать, закутавшись в тëплый плед и не дождавшись Алексея в этот вечер. Навальный сжимает в руке брелок с тем самым цветком шиповника, который делали по его заказу, — сливали вместе пластмассу и дерево так, чтобы посередине застыл, как живой, розово-красный цветок. Это ведь, по сути, их годовщина, — и пусть годовщина отношений, не признания в любви, но он видит в этих цветах что-то символическое, яркое, как сама жизнь. Символизирует дикая роза — шиповник, — вечную, неугасающую и верную любовь. … Алексей не спит в последнюю ночь, телефон разрядился, но он всё равно считает часы до освобождения. Бежит по заснеженной улице, абсолютно счастливый, хочет завернуть в их любимую кофейню, но решает махнуть рукой и сразу идти домой. Ему холодно, потому что он забыл застегнуть пальто, и он переступает с ноги на ногу на светофорах. А в голове только: «он будет рад, ещё, наверное, не до конца проснулся и сидит за ноутбуком в пижаме». Пусть их любовь будет вечна. Ну пожалуйста, пусть. Хочет напрыгнуть с порога, холодный и весёлый, как кот, который ушёл гулять на всю ночь и пришёл под утро. А когда приходит — в квартире пусто. Телефон отключён. Он думает «на работе уже» и бежит в офис, не переодеваясь, ничуть не расстроенный. А проходя мимо остановки с киоском, почему-то останавливается и смотрит на фотографию на первой полосе газеты, которая прячется за стеклом. «В 23:31 по московскому времени 27 февраля 2015 года в Москве на Большом Москворецком мосту был застрелен Борис Немцов». И внутри что-то ломается. И первый крик осознания произошедшего поднимается высоко, звенит над мостовой. Мимо идут первые люди, и никто не в состоянии понять на самом деле, ЧТО произошло для Навального. Никто не в состоянии остановиться, а если и остановятся, будут не в состоянии понять. И он стоит один, недалеко от места произошедшего. Скорая уже уехала, конечно, и позëмка замела почти все следы произошедшего, но он ощущает ещё этот дух наступившей смерти и отчаяния. А люди проходят м мимо, никто из них этого не чувствует. И крик висит в воздухе, по крайней мере так кажется человеку, для которого время остановилось. Позади остаëтся Кремль, и что-то страшное, непонятное в его жизни. Навальный видит смерть впервые. Впервые настолько близко, что не может понять, осознать, даже взглянуть в лицо правде не может. Этого просто не может быть. И оно есть. Он сам это осознал, произнёс вслух, с трудом шевеля посиневшими от холода губами: «Боря… Как же так…» И это беспомощное «как же так?» зависает в воздухе даже дольше, чем крик. Рядом останавливается какая-то старушка, что-то спрашивает. Он мотает головой, растерянно и непонимающе, как наркоман под дозой или ребёнок, с которым внезапно обошлись жестоко и несправедливо. Та что-то недовольство бубнит, кажется, как раз «наркоманом» Навального и называет. Ему абсолютно всё равно. Он стоит, с мелким снегом, который засыпается за воротник, оседает на ресницах, — и ощущает, как внутри что-то распирает ужасной болью, какой-то такой, которой он никогда не испытывал ранее. Кажется, он прислоняется к какому-то киоску, похожему на тот, в котором он купил сегодняшнюю газету. Его трясëт, и слëзы наконец-то бегут по щекам, но они впервые не приносят облегчения. Они горькие, вызванные наконец пришедшим полным осознанием: это взаправду. Боря погиб. Его больше нет. Горло дерёт, и внутри всё сжимает эта беспроглядная ужасная боль, от которой слабеют ноги и кружится голова. Это исчезают надежды. Он ведь, даже увидев заголовок, долго не верил своим глазам. Пытался увидеть что-то новое в клочке бумаги, который сейчас комкал, прижимая к груди дрожащими от рыданий руками. Что он пытался найти? Немцов был мëртв. А вместе с этим пониманием умирала и надежда в груди Навального. И что-то ещё — в нём самом. В голове крутилась только старая строчка известной песни: «Приказа верить в чудеса не поступало…»