О том, что будет после

Она инсценировала свою смерть уже во второй раз. Снова пришлось отрывать от дел все так же занятую командованием Второй армией Женю, искать тело, разыгрывать драму — или ломать комедию. Очередное перерождение маленькой святой. Прошло двадцать безоблачных лет. Их с Малом «скучная жизнь по имени любовь» была похожа на попытку утопающего доплыть до берега на тонущей мачте забытого корабля. Они цеплялись друг за друга, за детство в Керамзине, куда они вернулись и где спрятались, окружив себя кучей сироток, гораздо более удачливых, чем они сами. Впрочем, Малу все-таки повезло. Ему шли морщинки вокруг глаз и в уголках губ, пришедшие с возрастом, чуть высохшие черты делали его мудрее и авторитетнее. Ей же повезло меньше. Или совсем не повезло. Она не состарилась ни на день. И ни на день об этом не забывала. Не позволяли кошмары, ноющая пустота в груди, седые пряди и отражение в зеркале. Она заплатила свою цену тогда, в Каньоне, отдала силу Заклинательницы Солнца — свой великий дар, свою суть, свою душу. Но не вечность. Та даром не являлась. Шли годы в объятиях того, кому не был никто милее бледной, осунувшейся девушки с мешками под глазами и поджатыми в скорбную полоску губами. Годы сливались в один серый, дождливый и туманный день с редкими проблесками солнца, играющими на стенах простенькой спальни. По совместительству мастерской и кладовки. Мал шутливо называл комнату логовом ведьмы — он прожил слишком долго, чтобы утешать ее иллюзиями или питать надежду на полное исцеление их обоих. Он принял судьбу и даже успешно справлялся с собственной пустотой, но пытаться заполнить зияющую дыру на месте чужой души — все равно что лить воду в бездонный колодец. Она не прижилась в отстроенном приюте, скорее поселилась, как призрак, не воющий цепями в полночь, но такой же неестественный. С годами отсутствие перемен в управляющей стали замечать даже новенькие слуги, а менять их слишком часто было подозрительно, и только добавляло сплетен. Чужие пересуды едва ли заботили Мала, но не детей, что пугали друг друга «бледной леди» с седыми волосами и свечкой в руках, с которой та не расставалась порой даже днем. Дело было не в ее затворничестве — она не отлынивала от обязанностей, собирала травы, учила детей картографии и рисунку, раскрашивала стены причудливыми историями про драконов, оленей и диковинных птиц. Она честно боролась. Но оставалась невидимкой даже в центре всеобщего внимания, будто свет преломлялся вокруг нее, стремясь укрыть и уберечь от новой боли. Потому что тогда оболочка сломается. Мал предлагал сбежать. Напоминая себя самого, еще молодого и безрассудного следопыта, готового рисковать жизнью дни напролет, сворачивать горы ради поцелуя своего истинного севера. Он мог бросить все, армию и винтовку, свой дар и имя, поместье, что строил наравне с рабочими, утирая пот. Все что угодно, но не детей, ставших ему родными. А выносить даже маленький шанс того, что «не то жена, не то дочь — а может, и то и другое» западет в умы его невинных подопечных и отравит их любовь к Малу — такого мертвая святая допустить не могла. Дарклинг оказался прав. И в чем окажется еще? Дарклинг. Александр. Имя, что срывалось вслед за всеми теми, кого он убил, в одной вызубренной наизусть молитве плакальщицы, оборвавшей его жизнь. Она звучала каждую бессонную ночь под видения Малого дворца, скифа, подземелий и горной вершины. Во тьме Каньона. У нее остался его черный расшитый платок — не могила, не прядь волос. Достаточно обезличенно, но недостаточно отрешенно. Когда-то этим платком она утирала чужую кровь с собственного лица. Этот платок скорее всего был другим, новым, но его залила кровь самого Дарклинга, и убийца не посмела смыть эту улику, забрав грязную тряпицу с собой в новую жизнь. Знал ли Мал? Возможно. Это не имело значения. Она переняла эстафету древнего гриша, спустя годы, десятилетия долгожданной размеренной жизни видя перед собой лишь неотвратимость увядания, смерти и потери. Беспросветное одиночество. Наверное, поэтому он не смог ей когда-то довериться. Именно поэтому не смогла доверять теперь и она сама. Скрывать что-либо от мужа… «Мужа», — эхом роилось в голове. «В болезни и здравии, пока смерть не разлучит…» Их попытка вытеснить скорбь новыми узами, ее попытка… и то и другое было бессмысленным. Он не остановил ее. Даже не отговаривал, ничего не сказал, просто кивнул, утирая ей слезы со щек, а после кутая в свои объятия. Пожалуй, его готовность осталась еще с жизни в Малом дворце. «Я стану клинком…» Нужды в инсценировке не было — она могла всего лишь уехать погостить или вовсе испариться, вряд ли бы кто обратил внимание. Но она была должна Малу хотя бы память о себе, место, где он мог бы говорить с ней в минуты отчаянной тоски, как хотела бы она сама. Ему нужна ее могила. По традиции ее хоронили на рассвете. Конечно, не ее, всего лишь какую-то девушку, покончившую с собой накануне. Детям что-то соврали, но их страшилка так стала даже интереснее, теперь дополнившись новыми подробностями. Дважды похороненная святая поехала навестить Николая. И Зою, и Давида — заботой Жени с лица слетела тонкая паутина скорби, пыль и неухоженность, глаза засияли радостью от встречи. С момента последней прошло не так уж много времени, но сейчас все будто изменилось, став прощальным кругом перелетной птицы, отчаянно кричавшей в предвкушении долгого путешествия, даже если оно несет в себе неизбежную тоску по дому. Которого у сироты из Керамзина никогда толком не было. Николай стал меньше шутить, больше задумчиво глядеть на пламя камина и порой нервно теребить перчатки, все так же покидавшие руки только в присутствии самых близких друзей. Он по обыкновению справлялся со всем, с чем мог, и даже с тем, с чем не мог — маловероятным, а затем и невозможным — с одинаковой усмешкой на лице. Он тоже заплатил свою цену. С ним гостья говорила часами, украденными из повседневной рутины короля, и тот, по-лисьи чуя предстоящую долгую разлуку, не затыкался. И даже порой выгуливал своего внутреннего Штурмхонда под беззлобные подтрунивания Зои и понимающую улыбку Тамары. Близнецы окружали девушку все то время, которое она не проводила с королем, на что последний притворно вздыхал «предатели» и великодушно отпускал своих телохранителей нянчить их святую. Но друзей понемногу забирало время, а ее — нет. С открывшимися по-новому глазами она замечала то, что раньше не хотела, и сердце ухало вниз от мысли о прошедших двадцати годах — такой же срок, какой вообще прожила сиротка до начала всех головокружительных и ужасных событий. Словно еще одна жизнь. Но она воспринималась совсем иначе. Алина Старкова, мертвая святая, «бледная леди» ее попросту не заметила. Как бы она жила, если бы так и не раскрыла свой дар? Сошла бы с ума, со временем заметив страшную перемену? Вернее, отсутствие этих самых перемен. Возможно, ей стоило последовать примеру Морозова и Багры. Возможно. Но это она всегда успеет. Пришло время очередной дани бессоннице, складывающейся из перечисления имен, когда-то списанных со стен монастырей и соборов, а после старательно заученных. Они все были на ее руках, все стали частью мученичества, от которого она не сумела отвертеться. «Ма-аленькая свята-ая», — с усмешкой протягивала в голове Багра, цедя квас в полумраке жарко истопленной хижины. Как бы сиротке хотелось услышать ее гадкое бормотание или незаслуженную грубость в свой адрес. Чтобы хотя бы один человек знал, каково ей. Хотя бы знал, не обязательно разделял или пытался утешить. Алина казалась себе тем самым оленем, единственным в своем роде, обреченным скитаться вне колеса жизни. Стать ошейником на чьей-то шее или браслетом из мощей святой — на самом деле, не так уж и плохо. Стать частью жизни, а не временным гостем, застывшим чужеродным артефактом, как старый и ныне спиленный дуб за приютом или свод обеденного зала, чей раскол уже никто не заметит за заплатками прочников. Жизнь проносилась так быстро, что Алина боялась потерять ее ценность, упустить каждую судьбу, что выскальзывала сквозь пальцы, как светоносные частицы непрерывным потоком. Ей было ни приказать ему остановиться, ни схватить в кулак, отогреваясь сиянием власти в ее ладони. Она и правда стала призраком. — …Александр. Понадобилось всего двадцать лет, и вот она уже не смогла бы выказать ему все те обвинения, весь тот праведный гнев и укор, что с легкостью срывался с губ при каждой их встрече, усугублявшейся горем от потерь, нанесенных друг другу ран и оскорблений, собственной беспомощности и разочарования. Большей частью — в себе. Она стояла посреди своих бывших покоев Малого дворца. Покоев Дарклинга. Которого больше попросту не было. Исчез, стерт с лица земли ее руками. Такой древний, один в своем роде, единственный, кто мог бы… А ведь будто еще вчера был жив, обещая поддержку и защиту своим пронзительным, властным взглядом. Протягивая ладонь на королевском балу в окружении чванливого дворянства, глазеющего на диковинок с первобытным любопытством — его опасная улыбка без слов говорила: «Мы им покажем. Ты готова, Алина?» А затем их тьма и свет сливались в безупречной гармонии танца, первородной комплиментарности элементов, способных покорить мир… Их связь еще не отболела в пустой груди. Алина ночевала в темной спальне, отделанной черным деревом, а порой и дневала, но тишина со временем становилась звенящей, и она бежала от нее, бежала прочь, помогать юным гришам, а затем и от них — до того они напоминали о приюте и Мале. Она была слабой. Она всегда сбегала. Ее выбор пал на Кеттердам. Керчия была центром торговли, искусства и развлечений. Там бурлила жизнь во всех своих ярких и неприглядных красках. Как ни странно, ей не пришлось останавливаться в ночлежках, ведь старый лис, будто читая ее мысли насквозь, давно распорядился об укромных уголках по всему миру для своей драгоценной подруги, которой однажды подарил фамильное кольцо. Что-то было такое в невысказанных словах Николая. Какая-то загадка, зловещая, как вторая ипостась, больше не беспокоившая короля — ну, разве только кошмарами. Какая-то тень крылась в глазах Жени и Зои, когда они рассказывали о делах давно минувших. Странность появилась едва ли не полторы декады лет назад, но Алина никогда не упорствовала, лелея радость встреч. Однако перед самым отъездом Женя, по привычке собиравшая за свою подругу багаж, иначе та бы «забыла собственную голову», обнаружила платок. Алина устала стыдиться своей слабости — да и срок давности трагедии уже истек. По крайней мере, для всех, кроме вечно юной святой, о чем она и понуро сообщила. В ответ от рыжеволосой корпориалки не донеслось никаких упреков, несмотря на то, что когда-то обладатель этого платка навеки изувечил ее лицо и лишил глаза. Женя была удивительной девушкой, а ныне зрелой женщиной, чья внутренняя сталь, так любимая одним прочником, позволяла ей не только держать в узде армию гришей, но и взять на себя груз ответственности за раскрытую правду. Или намек на нее. Что-то ждало Алину в ее путешествии. Возможно, не в Керчии, возможно, во Фьерде или Шухане, возможно, по возвращении в Равку месяцы или десятилетия спустя. Девушка не настаивала на подробностях. Некоторые вещи, как она успела убедиться, порой лучше и вовсе оставлять во тьме. Так она оказалась одна посреди незнакомого города, наконец расправляя призрачные крылья узника вечности. Конечно, все было не так просто. От друзей и Мала приходили письма, на некоторых конвертах бесстрашно красовался герб двуглавого орла, и эти пачки с повседневными глупостями, переводить бумагу на которые решилась даже Зоя — наверное, просто из вредности, щедро сдабривая каждую каплю информации ложкой подколок — собирались во внушительные стопки, которыми отшельница заполняла свой пустой интерьер. Поначалу было трудно привыкнуть к многолюдности ее квартала, отсутствию просторных лугов и полей за окном, но море человеческих душ, циркулировавшее по широкой улице, неплохо заменяло реку. В этом шуме было просто раствориться. А еще, она будто чего-то ждала. Нечто внутри замирало после каждой молитвы, словно предвкушение. Женя сказала, что тьма Николая была не простым проклятьем. И несмотря на вроде бы лучший исход для короля, ее лицо оставалось хмурым. Значит, дело было не в нем. Не просто тьма… Алина огладила подушечкой большого пальца уголок конверта, изрисованного корявыми солнышками и косыми домиками. После чего отложила к остальным, испытывая меньше тоски, чем того следовало бы. «Это защитный механизм», — без удивления и какой-либо качественной оценки пояснял Давид, когда она однажды заглянула к нему в мастерскую на чай и разговорилась. «Ты привыкаешь к своему особому жизненному циклу, так что считай это своего рода адаптацией, обновленным психологическим метаболизмом. Ранние впечатления для любых существ всегда наиболее яркие, они формируют паттерны поведения на всю оставшуюся… да-да, покороче. В общем, даже им суждено притупляться. Мозг, при всей своей тяге к привычкам, не терпит эмоционального постоянства. Что это для тебя значит? Не переживай, ты все еще способна чувствовать, а даже если и нет… я имею в виду, все циклично. Дай себе время, переживи торможение — и за ним снова последует возбуждение… Женя, это такой термин, я вовсе не!..» — проигрывая в голове воспоминание, Алина не могла сдержать улыбку. Сердце сжималось от мысли, что она потеряет этих двоих. Что однажды, по старой памяти заглянет в лабораторию и не узнает ни одного лица, а на логичный вопрос ей ответят: «умер лет двадцать уже как» — если вообще вспомнят, о ком говорила эта странная незнакомка. Получится ли у нее ни к кому не привязываться? Научится ли она отпускать и уходить? Смирится ли с неизбежностью разлуки? Нет. Она не сможет. Ей не повезло выжить, не повезло узнать последствия собственного выбора, и теперь она слаба, слишком мало — ей было слишком мало! Без силы, без опоры, без собеседника! Вечность! Сердце колотилось, пальцы впились в вощеную бумагу, сминая, нога зацепила стул, и тот со скрипом оцарапал деревянный пол. Воздух студил приоткрытый от паники рот, грудь ходила ходуном, ноги мерзли с особой силой. Она ведь даже не сможет завести собаку, чтобы греться об нее — не сумеет ведь отпустить. Десятилетие для нее что один год. И целая собачья жизнь. За окном повисли сумерки — сколько она простояла так у окна? Часы? Сутки? Дело было не в собаке. И даже не в собеседнике. А в том, чтобы снова быть целой. Она хотела силу. Свою жизненную силу назад, ее, неразрывно связанную со светом, с даром, который она самоотверженно раздала миру. Глупая девчонка — права была Багра, тысячу раз права. Умереть за правое дело легко. А вот жить с одним легким… Как бы то ни было, пришло время памяти усопших. Алина как-то подумывала добавить туда и себя, но это значило бы, что она сдалась, поставила на себе крест, а это было не так. Ее наивность пока не отжила свое, поэтому она просто повторила молитву, завершая ее привычным: — Александр. Платок, засохший коркой от впитавшейся и высохшей крови, смялся в ладони. Она комкала его, перебирая складки, вдыхая отголоски железа — нездорово, неправильно, но запах был таким настоящим. Прошлое было не просто сном. А пустота в груди — не с рождения. Наверное, бывшая Заклинательница Солнца никогда не жалела себя так, как сейчас. Хотелось выть, хотелось кричать, высунувшись в окно по пояс: «вот она я, я жива, я была здесь!» Желание длилось еще какие-то минуты, а затем пропало. Виной тому была гордость или вернувшееся благоразумие. Но кто ей и что теперь запретит? Где все правила, все страхи, когда худшее, что с ней могло случиться, уже произошло? Если крайняя мера наказания — смерть — для нее не кошмар, а благословенный сон? Облегчение? Весь мир размылся вокруг бесконечным и бессмысленным полотном. Как тогда не ходить по краю? Как тогда не жаждать власти? Изменить в этой безучастной декорации хоть что-то — ее не могли так просто выгнать со сцены! Должна же быть причина! Цель! И вмиг все сошлось. Мысли оказались тут же собраны в кучу, стряхнуты в угол, затолканы во тьму, а гнев сменил страх, и мешался холодными липкими нитями до тех пор, пока не канул в пустоту вслед за неистовством. Осталось лишь горькое понимание: — Ты либо умираешь святой, либо живешь так долго, что становишься Черным Еретиком. Грудь дернуло от тянущей, колющей боли. Ее откровение услышала лишь вечерняя мгла, скопившаяся под подоконником, потолком, свернувшаяся клубками теней по углам. Ни единой души вокруг, только тьма. Но тьма эта была необычной. — Не прошло и века, — констатировал прохладный голос за спиной. Такой же гладкий, властный, как и всегда. Чуточку ослабший, но если это не призрак, если не иллюзия, то… — Александр, — вместо возгласа пробился лишь глухой хрип. Оборачиваться было страшно. Не тем, что она может там увидеть, на что будет обязана среагировать. — Поминаешь уже дважды за вечер. Похоже, для покойника я на редкость популярен. Тем, что обернувшись, она не увидит там никого. — Упаси Святой Илья, ты мне послышался. Упаси тебя все святые, Дарклинг, — она всегда шла в атаку, когда трусила. Ее атаки никогда не достигали цели. Она дернула изо всех сил за то место, где когда-то была связь, где давно уже зияла незаживающая, словно зубами ничегои, рана. Дыра. Но отсутствие не могло дернуться в ответ. На ее плечи легли холодные, ухоженные руки, и даже спустя двадцать лет она узнала свежесть зимнего ветра, запах безлунной ночи, пустоты. Вечности. К ее спине прижалась плотная ткань сюртука, уха коснулось тихое дыхание. Носил ли он привычный черный кафтан? Излечил ли шрамы? — А как же Святая Алина? — медленно поинтересовался он, едва касаясь губами белоснежных волос. В его тоне крылось лукавство. — Ровно так же, как и Беззвездный Святой, — она попыталась пожать плечами, но у нее не получилось. Голос рассыпался бархатным смехом. Беззлобным, даже теплым. Он торжествовал — и судя по всему, вполне заслуженно. Рука спустилась, оглаживая плечо, накрыла ладонь, на мгновение сжимая, а после мягко потеснила, отодвигая стул. На него ночной гость и сел, судя по шороху одежды, закидывая ногу на ногу да облокачиваясь на стол. Ладонь легла рядом с ее собственной, близко, но не касаясь. Ему больше нечего было доказывать. — Терпение вознаграждается, — протянул он поучающе, и Алина с внезапной тоской уловила в этих тягучих гласных насмешливость Багры. Как же они были похожи — с отчетливой ясностью поняла она — но только тогда, когда это было давным-давно не важно. — Ты выдержал целых двадцать лет без узурпаторских амбиций? Похоже, я преподала тебе хороший урок. Без сомнения, Алина впустую тратила воздух. Они оба это понимали, и общая тайна на них двоих и вечность вызвала у мужчины лишь усмешку. Им предстоит играть в эту игру еще очень много лет. — А выдержал ли? — мурлыкнул он, наслаждаясь маленькой вспышкой страха в тонких пальцах, впившихся в тряпичный комок. Его насмешка увяла. — Дай. Властное требование в каждом его жесте, изощренное коварство в каждом вздохе никак не вязалось с почти мальчишеской просьбой. Алина не сопротивлялась, вкладывая в раскрытую ладонь свое сокровище, влажное от пота, пахну́вшее медью и предательством. Потрепанная, некогда величественная, грязная тряпка. Дарклинг не отличался сентиментальностью, но почему-то развернул испачканный платок слишком аккуратно — и так же аккуратно сложил, нажимом ногтей расправляя загибы непослушной материи. Протянул его назад — элегантно, между пальцев. Алина наблюдала за ним все это время, следила за взглядом, за мельчайшей эмоцией, но того было не разгадать. Он поднял на нее свои стальные глаза, глядя снизу-вверх. Ни единого шрама. — Как ты выжил? — спросила она прежде, чем принять платок, вытягивая его из внезапно напрягшихся пальцев с усилием. Дарклинг обожал играться с ее ожиданиями. — О, я превзошел самого себя, — ответил он, но на губах не было улыбки, соответственной словам. Он пристально смотрел на Алину, заглядывая в глаза и еще смакуя ту ее фразу, с которой начался их разговор. — Хотя не сказал бы, что смерть от твоих рук была плоха. Напротив, весьма романтична. — Романтична, — эхом повторила она. — Александр. — Да, Алина? — то, как она произнесла его имя, заставило уголки губ Дарклинга дрогнуть. — Какая ничегоя тебя покусала? Король Теней на мгновение еле заметно поморщился, вспоминая своих солдат, но после легко выдохнул, невесомо коснувшись пальцев, что сжимали его платок: — Ничегоя по имени Двадцатилетняя Разлука. — А как же «ты теперь никто»? — Так ты желаешь исповеди, моя святая? — Дарклинг вальяжно откинулся на спинку стула. Роскошным жестом смахнул ее упрек, словно невидимую пылинку с рукава. — О содеянном не жалею, но признаюсь: моя первая, главная и самая обидная ошибка была допущена от нетерпения. За столько лет, представь себе, надоело кланяться хряку на королевском троне; тут, как гром среди ясного неба, как знамение являешься ты — и я сорвался, озаренный. Недооценил. Увлекся. Что стоило подождать каких-то пару десятков лет… Равка бы потерпела. Ты бы сама пришла ко мне. Но какое сейчас это имеет значение, если мы оба здесь, в обители праздности, и твою голову в кои-то веки посетила первая разумная мысль. За это стоит выпить. — А тебе, я гляжу, все нипочем, — покачала головой Алина. — Отчего же? Там, куда ты вонзила кинжал, до сих пор ноет в непогоду. Они смотрели друг на друга с опустошенной расслабленностью. Дарклинг принес ее с собой, а Алина приняла, охотно столкнув груз одиночества с души. Разделив. Это был очень ценный дар, которого она, честно говоря, не особенно заслуживала. Но и не могла позволить себе расслабиться в присутствии злейшего врага до конца — хотя больше не была должна ничего и никому. Она оставила после себя могилу. «Не надо могилы. Они ее осквернят». Ее тонкие пальцы коснулись бледной кожи там, где когда-то красовался один из шрамов. Та была прохладной, но согревалась от прикосновения. Настоящий. Живой. Стальные глаза наблюдали за ней с интересом. Привычным гадливым интересом бывалой и очень древней сволочи, спрятанной под безупречным ликом да манящей улыбкой. И как раз это делало Дарклинга таким… человечным? Скорее, то говорила ностальгия, делая старого знакомого понятным, даже в какой-то степени безопасным. В очень малой степени. — Святые, Алина, я ведь могу исчезнуть еще лет на двадцать, — не выдержал он. А все равно по нетерпеливому тону слышно: соскучился мерзавец. — Считаешь это мудрым решением? — пальцы провели по скуле вверх, коснулись брови, проследовали вдоль линий зачесанных прядей. Хотелось зарыться в них рукой, растрепать, разворошить — и древнее неубиваемое зло лишится всего фасада. Кажется, Дарклинг прочел ее мысли. Несомненно, они пришлись ему по душе. — Не забывай: мне сотни лет. — Знаешь, — медленное поглаживание под конец движения стало уверенным, давя на затылок. Алина сама склонилась к своему врагу, оказываясь с ним нос к носу, — говорят, мудрость приходит с возрастом. Но обычно, — дыхание касалось его губ, — возраст приходит один. Секунда осмысления — и вот она отпрянула, довольная проделкой, живая — впервые за столько лет живая, с грохочущим от адреналина сердцем. Шутка ли: только что щелкнула волькру по носу! Тот моргнул, принимая наигранно обиженный вид, а после, исследовав свои ощущения и так и этак, с милостивым вздохом склонил голову набок — затем и вовсе подпер щеку рукой, щурясь: — А ведь останься ты во дворце, давно могла бы так развлекаться. — Мы, конечно, можем туда вернуться, — Алина откинула прядь седых волос, — но не думаю, что Николай обрадуется такому гостинцу, как ты. Без обид. — Какие обиды, — развел тот руками, весь чертовски привлекательный даже после всего, что сделал, даже когда, вернувшись из мертвых, как ни в чем не бывало сидит перед ней и потакает ее ребячеству. Наверняка его корыстный замысел таится в тени и еще ее удивит, — я просто выпущу его полетать, и все. Или не таится. — Ты!.. — мигом ощерилась святая, забыв про правила игры, про то, что сама желала его общества. Кинуться бы, придушить заразу эту бессердечную — но нет, запасную такую в целом мире не сыщешь. Ею завладела беспомощная злость: — Черствый, подлый, лживый, мстительный, алчный, властолюбивый, бездушный… Прочие лестные эпитеты Дарклинг, закатив глаза, дослушивать не стал, предпочитая испить их прямо изо рта своей убийцы. Она могла сколько угодно колотить его по груди, превращая свой гнев сначала в голодный, истосковавшийся по опасности, по силе поцелуй, которым ее отказник никогда не мог одарить — так, чтобы ноги действительно подкосились, и он подхватил ее под локти. А затем и стоически принял на себя чужой невротический спазм: пережил, как тяжелое дыхание превращается в хриплую одышку — мрачную, душную бурю, что зрела на душе годами. Как текут слезы — без всхлипов, без истерик — просто текут, а тонкие пальцы, словно пауки, безжалостно впиваются в ворот кафтана до треска непробиваемой ткани, и смотреть в этот момент на Алину было бы страшно кому угодно, но только не ему. Он всегда говорил, что примет ее такой. Ей никогда не хватило бы духу показать эту сторону следопыту, доверить ему свой мрак, свой голод. Потому что в глубине души она знала: тот будет терпеть, не поморщится, но посчитает эту часть болезнью, изъяном. Травмой, как сломанная кость. А она была неизбежностью их уникальности, их вечности. Алина храбро с собой сражалась. Она победила и убила себя там, в Каньоне. Она умерла героиней, честно отдав все. По совести. Но после этого тиканье часов ведь не останавливается. Дальше нужно как-то жить. Подумать только, целых двадцать лет мучить себя чужой мечтой, носить ошейник деревенщины. Не позволять себе… Дарклинг поцеловал ее в лоб. — Алина-Алина, — покачал он головой, ласково прижимая ее к себе, словно обезумевшее животное. Хрупкое тело тряслось, оно шептало: «я хочу ее назад; хочу наза-ад», шипело и жадно дышало, будто изголодавшийся вампир, чуя кровь. — Это тьма, — вдруг отчеканила она. — Она осталась, когда я отдала свет. Мои тени шевелятся, Александр. Они шевелятся, но я не могу управлять даже ими. Я пустая. — Пустая, зато моя. Он никогда не врал ей — хитрил, манипулировал, недоговаривал, притворялся. Но на открытую ложь его почему-то не хватало. Даже на таковую во спасение. Он не говорил: «все будет хорошо», если тому не предшествовал безупречно приведенный в исполнение план. Он не успокаивал: «мы все исправим», «с годами сон наладится», «сила — это не вся ты», «время залечит раны», «ты прекрасна любой» — считал подобное ниже своего достоинства. Не видел в том нужды. Некогда его Алина была идеальна, создана в сердце творения специально для него — и его вкус покорно принял ее форму. Потому что только так все должно было быть. Должно было. Теперь она никто. Отрицать очевидное — удел отказников да кабинетных генералов. Он же всегда шел во главе своей армии, сквозь зубы считая потери, не гнушался никоим шансом, кроил державы под себя, переступал трупы. И если он хотел закрыть свой, маниакальной одержимости гештальт, зудящий в груди и никак не желающий униматься — он назовет вещи их именами. Поэтому Алина здесь, в его объятиях. И, похоже, неприятный ответ принес ей гораздо больше облегчения, чем она страшилась. Хоть кто-то сказал ей, что ни черта не в порядке. И не будет. Подобное притянуло подобное. Когда-то она подавила свою силу, чтобы не отдалиться от Мала. Позднее она подавила свою увечность, потому что он не заслуживал новых страданий. Дарклинг любил и то, и другое. Похоже, быть злодеем в чем-то означает быть свободным. Они проговорили до утра, а затем еще сутки — и снова, и снова. Алина жадно накинулась на него, выдирая нужные слова из сердца, горькую правду из памяти, словно изголодавшаяся падальщица. Ее мучила тоска по его жестоким истинам, по их яростным, утопленным в ненависти и искренности перепалкам. Она дергала за их нить, сама не понимая, чего же добивается — но затем, наконец успокоившись в собственнических, стальных объятиях на узкой койке, поняла. Вот почему она из раза в раз приходила к нему, рискуя всем ради новой обоюдоострой боли. Убедиться в его неравнодушии. В его безусловном, беспомощном принятии, когда она сама не принимала себя. Дернуть связь было все равно что расслабить дрожащие в треморе пальцы. Переложить их тяжесть на чужие плечи. Она скучала по колкостям Багры, и он, сморенный полудремой после многих часов бодрствования, покорно утолял ее голод сокровенной историей двадцатилетней давности; тихим рассказом, почему сотворил с матерью страшное. Тогда Дарклинг, в ярости от произошедшего на балу покушения, в ужасе от пустоты зала совета, в тошнотворном понимании, кто нанес ему этот удар, ворвался в хижину, топя стены во тьме. Его собственная мать, та, что сотни лет вбивала ему в голову превосходство власти над ненадежностью чувств, не гнушалась ничем ради их защиты, его защиты… все-таки не ограничилась одними словами. Вырвала шанс из его рук, а мечту — из груди. Он приказал ей убираться, в бешенстве плюясь ядом, велел бежать прочь, вслед за любимой сироткой, и никогда не попадаться ему на глаза. Багре было бы не привыкать. Но она сказала, что он так просто от нее не отделается. Что она хочет увидеть его поражение. И тогда Александр позаботился, чтобы этот день никогда не настал. Он так и не догнал ее падающее тело в Прялке. Не смог, в последний момент опомнился, испугался услышать хруст костей и брызг плоти, навсегда запечатлеть в памяти потерю. Убедиться, что он уже не заслужит ее ругательств и не сумеет доказать свою правоту никогда. Он опоздал, тормозя в самых нижних слоях густого горного тумана, в беспомощности отзывая оставшихся ничегой, которыми пытался затормозить падение. Та лавина, что неслась вслед за новой хозяйкой, была глуха и слепа к чужим отчаянным попыткам, становясь черным бесплотным шлейфом ее погребального савана. Могучий Дарклинг вновь почувствовал себя маленьким неопытным мальчиком, которому все никак не удавалось совладать с разрезом. Керамзин. Одно слово, тянущая пытка нити в голодных ладонях — и древний гриш заворочался, неохотно вырываясь из объятий сна. Он слабо помнил, что белокурая макушка на его груди не плод разыгравшегося воображения, а ноющая, тупая боль не от смертельной раны. Ему с трудом удавалось шевелить языком, но понемногу сонная хрипотца сошла на нет, обнажая очередную рану для бледных ненасытных пальцев. — …я знал, что ты жива. Что гниешь где-то там, в сырых подземельях Апрата, подавленная, беспомощная, и не мог представить, чем плен во дворце мог казаться тебе хуже катакомб и ежедневных, вымывающих мозг проповедей. Я ждал месяцами, но ты не приходила. Ты предпочла жить в сырости, в липких путах старого лживого паука, предпочла отказаться от своей силы, сути, от света — лишь бы не достаться мне. Это сводило с ума. И я из него выжил, преследуемый обвинениями совести в облике Багры — о, ты знаешь, как она умеет вселять кровожадность. Твоя поимка была вопросом времени: для сиротки ты слишком доверяешь людям, а им свойственно предавать сильных. В особенности святых. Я отнял у тебя принца, ты отняла у меня мать. Мы снова разошлись ни с чем, но маховик моего отчаяния было уже не остановить. Я не знал, что ты умудрилась забраться так далеко на север, дабы заполучить жар-птицу, но понимал, что больше не вынесу горя. Был физически не в состоянии пережить его один. И тогда я пошел на крайние меры. Керамзин. Сначала все планировалось как показательный захват — чтобы весть разлетелась и достигла твоих ушей, а ты бы явилась, не сумев остаться в стороне. Даже будь у тебя третья окова, даже неси ты мне смерть — я больше не мог быть порознь. Я хотел отомстить тебе за это увечье. Дать почувствовать, каково мне, понять, почему ты не сдаешься, когда я уже сломлен. Захват прошел с помпой, но в ответ — тишина. Как будто тебе было плевать. Будто ты переиграла меня в моей же игре, предпочла мир в огне моему прикосновению. И тогда я приказал вешать предателей по одному в день. Да, Алина, две недели. На вторую я призвал ничегой, и, отогнав инфернов, сам зажег фитили. Потом зашел в приют. Пламя распространялось быстро, через полминуты уже было нечем дышать, но ты так и не появилась. Когда я начал терять сознание, инстинктивно пробил пол второго этажа, а потом и крышу, разгоняя удушье. Я не покидал сгоревший дом еще несколько дней, затем казнь продолжилась. Ты застала меня, когда лагерь уже сворачивали. Хочешь еще немного правды? Я сам когда-то нанял Боткина. Сам обучал еще деда наставника шквальных, парень рос на моих глазах. Инферн — его звали Андрей — был родом из Фьерды, его вытащили оттуда Федор с Иваном. То была самая дерзкая эвакуация тридцати четырех беглых гришей, обернувшаяся политическим скандалом, и я до сих пор помню, как пресмыкался перед каждым послом и сыпал любезностями королю весь следующий год — лишь бы не дошло до прямого конфликта. Равка была не готова, а гриши, ради которых… Я вешал их по одному в день. Голос Дарклинга засипел, и он замолк, щадя связки. Узкая ладонь потянулась и утерла слезы с его щек, не глядя, наощупь, белокурая голова не могла оторваться от болезненного сердцебиения. — Ты все еще способен чувствовать, — тихо сказала Алина. Александр на это лишь невесело рассмеялся. — Давид говорил, что… — замявшись, попыталась объясниться она, но, прислушавшись к повисшей тишине, понятливо замолкла. Прошло некоторое время, когда мертвая святая, помедлив, начала свою молитву. Дарклинг какое-то время впитывал памятью звук, наслаждаясь блаженной трепетностью ее голоса. — …Багра. Александр. Алина. Первый косой рассветный луч пробился сквозь занавеску, играя зайчиком на стене. Он поманил к себе сложенную на груди ладонь, отрывая ее от платка, будто зачаровывая пальцы, вскинувшиеся в бессмысленном, полузабытом жесте. Свет предсказуемо остался безучастен. Худую грудь поразил беззвучный вздох. Дарклинг, откликаясь на зов, слитным движением руки скользнул вдоль плеча и поддержал ее ладонь своей, заставляя зайчика прыгнуть на тонкую кожу. Его свет был еще более жалким, чем ее тьма. Он сиял какое-то время на замерших в восторге пальцах, после чего растворился. Тело в объятиях обмякло, скорчилось, а мужская рука хищно прижала его к себе, укрывая обоих тьмой. Два дыхания выровнялись, слились в одно. Комната погрузилась в безмятежный сон.