Пряча звезду

В кафе народу немного. Это не случайность — время было выбрано специально послеобеденное, чтобы пустых столов было побольше, а глаз поменьше. Если люди взгляд от звезд не прячут, то приходится прятать звезды от людей. Хотя, по правде говоря, Липпмана тяжело было бы спрятать даже под толстым слоем какой-нибудь тряпки, под какой прячут головы неугодным исполнители мафии. Всё равно видно будет как сквозь стекло. И вот неясно, то ли материал дерьмо, то ли пленник слишком в глаза бросается. А в глаза бросался он сильно. Да и грешно это — именитого актера и в грубый мешок. Сам актер сейчас прячет свой в меру звучный смех за ладонью, весело прикрыв глаза. — И я ему, значит, говорю: «убери это со стола, пока не найдётся доброволец, который решится сделать фотоотчёт и показать сопляку.» А он мне в ответ: «ты, Пианист, единственный в этой комнате, кто пошёл бы на такую подлость.» Пианисту тоже смешно. Даже не смешно, а скорее забавно. Его губы кривит задорная ухмылка, когда он смотрит на столь веселящегося коллегу. Но забавляет его далеко не рассказ, а реакция. Ведь во-первых: Пианист уверен, что Липпман слышал эту историю, произошедшую между ним и Альбатросом, как минимум от самого Альбатроса, а как максимум — от всех тех, кому он успел её рассказать. Во-вторых: Пианист специально рассказал без особого озорства, с каким комики выступают на сценах, или с тем, с каким такие, как он, Липпман, читают тексты на кастингах. Проще говоря, в своей привычной манере. И, наконец, в-третьих: Липпман лично там был. — Да-да, а потом Чуя-кун вернулся в зал и увидел это недоразумение. «Это недоразумение» — бутылка шампанского с шляпкой из черной фольги, некогда покрывавшей горлышко этой самой бутылки. Сие творение, по мнению творца, символизировало их напарника, праздновавшего год своего пребывания в Портовой мафии. Тяжело однозначно сказать, оценил ли сам Накахара такой акт симпатии от своего соседа. Особенно учитывая то, что шляпа, по факту, ему больше не принадлежала. Липпман, вздохнув напоследок, расслабил лицо. — Хороший был день. — Весьма неплохой. Даже с учетом ругани, которую шестеро устроили из-за бильярдных очков. Пианист допивает свой чай, комкает в руках салфетку и кладет её на край блюдца. Сидящие в зале люди начинают постепенно расходиться. Группа официанток, теперь свободная от клиентов, мельком поглядывает в их сторону. Его это не смущает. — Как работа? — В рабочем порядке, — Липпман задорно хмыкает. — В субботу хотят провести еще один кастинг. Думаю не прийти. «Естественно, — думает про себя Пианист, — с твоим-то лицом грешно было бы не взять и без кастинга.» Он подпирает челюсть кулаком. — Опять главная роль? — Надо же мне отработать свой очередной контракт с пользой. Хотя последнее слово за продюсером, поэтому пока что ничего сказать не могу. Это, впрочем, решение вполне легко предугадываемое. Тяжело найти роль, для которой бы Липпман не подошел. — Напомни, о чём в этот раз? — Да так, мелодрама. Они, видишь ли, окупаются так, что даже с учетом внеплановых крупных затрат после кассовых сборов остаётся приличная сумма. Ты помнишь, какой ажиотаж был на прошлой премьере. Да, он прекрасно помнит забитый зал, отведённый под премьерные показы картин. Липпман был достаточно благосклонен тогда, чтобы достать всем членам Флагов по билету. И пусть способности молодого актера были выше всяких похвал, сам фильм Пианисту не понравился от слова совсем. (После сеанса он сказал ему: — Ты прожигаешь не контракты, а годы своей жизни, снимаясь в подобном. На что Липпман ответил: — Плохой опыт — тоже опыт. А для актера всякий опыт полезен, ведь благодаря ему нарабатывается мастерство вживаться даже в самые неприятные роли. Пианист усмехнулся: — Ты не молодеешь. В тот год ему исполнялось двадцать два.) Пианист кивает. Липпман откидывается на спинку стула, складывая ладони замкóм. — Как твоя жизнь? Чуя-кун жаловался на то, что ты не отвечаешь на звонки. — Дедлайны горят. — Решил проветриться и пообедать в хорошей компании с горящими сроками? Пианист делает деловитый вид и отвечает: — Скрепя сердце пришлось согласиться. Липпман усмехается. — Слышал бы это сейчас Огай-доно. Ему бы, скрепя сердце, пришлось бы попросить тебя уйти в отставку. Тогда Пианист хмыкает в ответ и складывает руки на груди. Два предупреждения он уже получил. — Скорее бы повысил за заслуги в грамотном распределении времени. — Премного наслышан об этом. — Ты прекрасно знаешь причину. И то была правда — только глухой, слепой, и не встречавший Пианиста человек не знал о деталях его переменчивого характера, пусть и «переменчивый» это скорее не совсем корректное слово, которое подошло бы для его случая. Скорее «многогранный». В его дотошности были и свои плюсы — качество работы всецело окупало задержку. Если подумать, то как они, собственно, оказались в этом кафе на отшибе? Особых причин на то, на самом деле, не было. По крайней мере таких, чтобы три дня подряд не отвечать на звонки. Липпман позвонил ему и после пары минут дискуссий вежливо согласился оплатить его счёт. Сейчас он смотрит на свои часы и говорит: — Пора. Они просят подбежавшую официантку посчитать их и вскоре выходят из здания. Липпман, как и обещал, платит за чужой чай. Молоденькая официантка, смущаясь, просит у распознанного актёра автограф на прощание. Он ей не отказывает. За ними наблюдает оставшаяся в стороне группа официанток. Пианиста же практически красная от волнения девушка забавляет.

***

Когда они выходят наружу, время приближается к пяти. На улице народу немного. Это не случайность — они специально выбрали окраину города и не особо людную улицу, чтобы чужих ушей было поменьше. Ведь, как известно, где не видит глаз — слышит ухо. — Нужное кое-что тебе сказать, — говорит Липпман мягко, равняясь с ним, — не хочешь перекурить? Печень и желудок ему этого не простят, но Пианист отвечает: — Почему бы и нет. Они останавливаются в каком-то переулке между домами. На улице стоит жара, и в приоритете по выбору места становится тень. Пусть и мест на выбор было не особенно много. Пианист вытягивает две сигареты. Липпман говорит: — Я не курю. Вредит коже. — Ты ведь сам предложил. Его улыбка становится отчасти лукавой. — Иначе бы ты не согласился. Пианист думает: в его словах есть толика правды. Он зажимает сигарету между губ, вторую пытаясь вернуть в практически полную пачку. Не особо плотно спрессованный табак рассыпается, стоит концу слегка погнуться. Ну и ну. Он щёлкает зажигалкой и затягивается, прислоняясь к стене. Липпман остаётся стоять с опорой на своих двух. Он говорит: — Айсмен догадывается. Или уже догадался. На что Пианист вскидывает брови, лицом оставаясь неизменным. — Как ты об этом узнал? — Он напрямую спросил меня. Ты же знаешь, насколько проницательным он иногда бывает. Пианист по-прежнему беспристрастно продолжает затягиваться и выдыхать клубы дыма, но сердце его начинает неприятно покалывать. Над ними повисает молчание. — И что ты ему ответил? Липпман в естественной манере пожимает плечами и расслабляется лицом, словно готовится отвечать Айсмену прямо сейчас. — Сказал, что между всеми членами Флагов безусловно имеют место быть тёплые взаимоотношения, но эта теплота совершенно не означает наличие в них романтики. «Уболтал.» — суммирует Пианист. — Привёл в пример Альбтароса и Чую. И вот тут-то Пианист не сдерживается и прыскает со смеху. Липпман кротко улыбается в ответ на это с какой-то непонятной эмоцией на лице. — Не забудь самому Чуе об этом сообщить, ещё и в контексте. — Не думаю, что у него найдутся слова для опровержения. И вновь молчание. Обычно им в компании друг друга молчать комфортно, но в данной ситуации оно чувствуется осадочно-неприятно, как грозы в летний сезон, когда воздух заметно заряжается и тяжелеет так, что начинается легкое удушье. Тишину режет лишь шум редко проезжающих мимо машин. — Думаешь, он поверил? Липпман с задержкой вздыхает, тоже прислоняясь спиной к стене. Светлое пальто придётся отряхивать от пыли после. — Мне сложно не поверить. И то было правдой. — Он имеет что-то против? — Нет, не думаю, — он вытаскивает руки из карманов, прибегая к легкой жестикуляции. Вообще жестикуляция во время объяснения была чем-то ему присущим. — Но никогда не можешь быть уверен, пока не столкнёшься с ситуацией лбом. Поэтому я не счёл нужным рассказывать. Полагаю, ты и сам понимаешь. «Что люди не всегда являются теми, кем кажутся на первый взгляд.» — не произносит он. Пианист смотрит прямо на него. Кажется, что словно сквозь. — Понимаю. Он думает о чём-то своём, затягиваясь, до тех пор, пока тлеющий уголёк не начинает обжигать пальцы. Приходится потушить бычок об стену и подавить желание достать вторую. Передержал. Теперь во рту горчит так, что хочется прополоскать рот с мылом. Закашливается. — Ты хотел бы рассказать? — О чём? — О нас. Липпман легко усмехается, как усмехаются, пожалуй, детям, когда те по детской глупости опровергают общеизвестные истины. — «Хочу» и «могу» — вещи, зачастую не пересекающиеся. — Флаги — не твои фанаты. Я думаю, они бы поняли. В ответ он молчит. И это молчание, пожалуй, тяжелее, чем кольчуга из свинца. Потому что Пианист тоже осознаёт положение, в котором они находятся. Потому что рассказать они и вправду не могут, даже если и хотели бы. — Конечно хотел бы. Потому что мир несправедлив. Потому что люди виноваты. Потому что они оба готовы к тому, что один из них может уйти в самый непредсказуемый момент. Потому что смысла обмениваться дополнительными условностями и посвящать в них других нет. Потому что оба изначально понимали, что большего они позволить себе не смогут. Они греют друг другу постель иногда, проводят время — зачастую в компании других Флагов — вместе, вместе работают и прикрывают друг другу спины. Но ничего не могло выйти за рамки этого. — Я тоже. И оба обязаны были с этим смириться до того, как обменяться краткими клятвами. Ведь, как известно, у клятвы наивысшая ценность. На этой ноте их диалог обрывается и они стоят так, в молчании, ещё какое-то время. А потом Липпман негромко говорит: — Посмотри на меня. Пианист по просьбе поднимает взгляд и фиксирует его на нём. На его чертах лица. На родинке под глазом. Сначала ничего не происходит, но вскоре Липпман заправляет за ухо ту часть волос, на которой особенно заметны броские чёрные пряди. Пианист перехватывает его запястье и наигранно-возмущённо добавляет: — Хватит стирать с меня то, за что меня выделяют среди остальных. — Не льсти себе, пианистом тебя назвали из-за способности, а не из-за внешнего вида. Смотрится лучше, когда цвет внешне однотонный. — Сказать, где тебе не стоит себе льстить? Кажется, Липпман хотел ответить чем-то красноречивым и колким, но в этот момент в кармане пальто зазвенел рингтон, прервавший начищающуюся перепалку. Пианист, не отпуская чужой руки, другой ладонью нащупывает телефон. Вздыхает. — Опять рыжий сопляк. — Ответь ему. Иначе он через Альбатроса изведёт и меня, и Дока, и Айсмена. Пианист качает головой и берет трубку. Мальчик на другом конце телефона, кажется, настолько оцепенел от удивления, что даже забыл, что хотел сказать. — Что-то настолько срочное, что ты сам звонишь мне, засранец? Теперь на другом конце телефона отчетливо слышно чужое возмущённое сопение. — Куда ты подевался, старый придурок? Я тебе тринадцать раз на этой неделе звонил! — Попробуй четырнадцатый, может быть и отвечу. Оба мужчины задорно ухмыляются. А потом Пианист, выслушав чужую (беззлобную) тираду, говорит что-то насчёт того, что у Чуи ругательный словарный запас слишком велик для шестнадцатилетки, и что стоило бы открыть словарь для дошкольников и взять оттуда немного базы, которую вытеснили ему ругательства. На что Чуя непременно заведется, отвечая ему какими-нибудь колкостями, а Пианист, будучи человеком изворотливым, начнет парировать. А Липпман… Липпман улыбается, смотря на него. И порой неясно, что вызывает в нём эти улыбки — привычная наигранность человека, занимающего место дипломата для дьявола в этом мире, или какая-то своя, более искренняя причина, которых в мафии по определению не существует. И быть не может. Но Пианист улыбается ему в ответ.