Только ты

      Серёжа целует резко, сильно и глубоко. Дима успевает лишь возмущённо вздохнуть: хвостатый придурок прервал его на середине фразы.       Серёжа проводит языком по тонким губам. Лёгкие Димы стягивает, а тело отказывается слушаться, вспыхивая словно спичка. Руки с силой тащат Матвиенко на себя, наконец соприкасаясь. Ощущение чужих пальцев, крепко вцепившихся в тёмный ворот свитера, только подливает масла в огонь.       Серёжа зло цепляется зубами за чужой язык, и Дима пропускает момент собственного предательского стона. Руки прижимают Матвиенко ближе, пальцы стремятся расплести знаменитый пучок, а губы с тем же рвением отвечают на внезапный поцелуй.       Позов теряется окончательно, растворяется в сладком безумии, наслаждаясь подаренной возможностью. Лихорадочно проведя пальцами по щеке, с жаром распахивает чужой рот шире, чтобы быть ещё ближе. И сам уже губами ловит низкий стон, когда они начинают борьбу языками.       Шипит исключительно раздражённо: маленький ублюдок отстраняется также быстро как и присосался.       Тяжело смотрит своими бесяще-тёмными глазищами из-под низко опущенных бровей, разжимая пальцы. Диме до скрипа зубов хочется разгладить глубокую складку на переносице.       Руки безвольно повисают на плечах Матвиенко, рассеяно перебирая пальцами отросшие пряди. В глаза напротив смотреть не хочется совершенно: страх увидеть в них что-то водоворотом тянет на дно.       Тело бьёт крупная дрожь, адреналин гонит кровь по венам как сумасшедший. В голове каша, но беглая мысль: «Его тоже трясет», — ощущение чужого беспорядочного сердцебиения доходит словно спустя пять миллионов световых, — заставляет подобраться. И, кажется, стать чуточку трезвее. А ведь ни капли в рот не было взято: в «Главкино» алкоголь под строгим запретом.       Мужчины стоят друг напротив друга в чём-то на подобие странных объятий, словно готовясь к внезапной атаке. Тишину нарушают лишь звуки съёмочного процесса за стеной, — дверь отделяет будто от параллельного мира.       Время, кажется, течёт неравномерно: то ускоряясь до сверхзвуковой, то патокой растекаясь в пространстве. Поэтому долгие девять секунд, за которые Дима решается всё же посмотреть на Матвиенко, кажутся вечностью.       И когда они, наконец, встречаются взглядами, мужчину уёбывает от накативших чувств. Паника. Чистая, кристальная. П-а-н-и-к-а. Охватывает. Словно лесной пожар.       От осознания, что Серый предпринимает попытку сбежать, уёбывает ещё сильнее. Позов не позволяет беглецу отстраниться, глубже вжимаясь в стену, вновь сокращая расстояние. Хватает за руку, притягивая ближе раздражённого Матвиенко, — будто не этот корректный хвостатый идиот начал весь этот пиздец, — к себе.       Вглядываясь в карее море и чувствуя холодок, мелкой рябью пробежавший по спине.       Серёжа смотрит исключительно зло, с чистым гневом, будто надеясь, что этим невозможным поцелуем сумел отомстить-заткнуть-отрезвить выбесившего коллегу. Старательно демонстрируя: «Ещё раз, долбаеб, и я трахну тебя прямо здесь».       (Словно Позов вообще стал бы возражать).       Серый будто не понимает, что своими безумными выходками к чертям снёс плотину Диминого терпения. Поэтому, при новой попытке оттолкнуться от мужчины, им же самим прижатым к стене, Матвиенко оказывается втянут в новый поцелуй, занимая место Димы и встречая ровную поверхность лопатками.       На этот раз никаких злости или раздражения. (Желание, страх, отчаяние, мольба — что угодно, только не отталкивай). Рот Матвиенко закрыт и Дима физически ощущает, как боль струится по венам.       Спустя долгих десять секунд, Позова от себя оттащить всё-таки удается, — Диме явно в это мгновение меньше всего хотелось потерять такой желанный контакт, — крепче сжимая сильные плечи.       — Ты ебанулся?! — Серёже кажется, что он ревёт, когда на деле из горла вырывается лишь сдавленное шипение.       Дима скрещивает руки на груди и раздражённо выдыхает, чувствуя себя на ёбанных американских горках.       — Я ебанулся? — требуется несколько секунд, чтобы обработать информацию и побороть накатывающую волну внутри: — Это не я!.. — голос надламывется, мужчина старается не думать, как же, оказывается, сложно сдерживать собственные эмоции. (А казалось бы, да?). Горькую усмешку, тихо сорвавшуюся с губ Димы, они оба оставляют в неприятной тишине.       Позов слегка отходит, давая себе чуть больше пространства, но так, чтобы в случае чего остановить внезапный побег не самого лучшего собеседника в мире. Отмечает задним числом, что руки свои Серый с его плеч не убирает. Хочется думать, что причиной тому служит желание прикосновения, а не предупреждение очередного поцелуя. Вновь возвращая взгляд к Серёже, Дима раздражённо щурится.       Лицо Матвиенко, – теперь больше просто хмурое, чем гневное, очень быстро спускает с небес на землю – словно Солнце, испепеляющее крылья Икара. Отчего-то хочется загуглить, как незаметно давить истерический смех.       Так. Надо успокоиться. Дима вздыхает, но сердце всё ещё бьётся где-то в глотке, отдавая барабанной дробью в ушах. Он хрипло продолжает, пытаясь держать себя в руках.       — Не я затащил себя в сраную подсобку, — тычет в грудь Серёжи, стоящего у стены так, будто здесь же он и родился, пальцем, — не я практически уебал себя об стену, и не я! — Дима смотрит прямо в тёмные глаза напротив, стараясь сильно не вдумываться, стараясь спрятать нарастающее давление в груди за клокочущим раздражением: — Не я, блять, себя засосал.       Дыхание тяжёлое очень, будто марафон пробежал. Глаза отчаянно мечутся по лицу напротив. Ничего. Серёжа молчит. Пусто. Почему он, блять, молчит?! Почему взгляд такой тяжёлый, такой нечитаемый, такой… причиняющий. Больстрахнадежду.       Это так нечестно и в то же время справедливо, что на стену лезть хочется. Желание услышать какую-нибудь Матвиенковскую чушь захлёстывает куда сильнее обычного.       Привычно наорать друг на друга, обматерить и чуть позже обшутить всю эту ебланскую ситуацию, – чёткое понимание происходящего на хмуром лице совсем не вписывается в классический рецепт их общения. Но, безусловно, кое-что другое останется неизменным. Идеально подходящим.       – Ну, ты так-то тоже меня засосал, – холод в голосе режет без ножа, – но я не о том спрашивал, дурочка из себя не строй, – давление на плечи пропадает, и Диме хочется взывать от потери столь желанного контакта. И от непрекращающегося давления в груди.       Вина.       Так много кристально чистого леденящего чувства вины. Даже терпя его много лет, Дима до сих пор не научился с ним жить, лишь выработав защитную реакцию       – О, ну конечно, это ведь твоя прерогатива, – даже сквозь плотную вязь свитера Позов чувствует, насколько сильно впивается пальцами в собственную кожу: – “Я ничево ни вижю, я ничево ни слисю!„ – рисует пальцами кавычки в воздухе, удивительно точно передавая интонации Серёжи во время выступлений «Импровизации» и пытаясь остановить самого себя. – Что, застрял в вечном Громком вопросе, а?       Слишком едко, слишком высокие нотки в голосе. Диме на какое-то мгновение кажется, будто он уже на дне, будто он оглушён собственным язвительным тоном. Однако голос Сергея звучит отчётливо, резко, будто доказывает обратное.       – Что видеть, Дим? – усталость. Она волнами исходит из Матвиенко, словно он отчаянно сильно хочет ею поделиться. Отталкиваясь от стены, подходит ближе, пытаясь заглянуть другу – другу ли? – в лицо. – Сексуальное напряжение между нами? Симпатию? Так ведь оно нахер тебе не сдалось! – делает шаг назад и широко разводит руками, фальшиво улыбаясь.       Чувство вины захлёстывает с новой силой, и Поз отводит глаза, рассматривая маленькое пространство подсобки.       – Я... – Диме хочется возразить, схватить Серёжу за плечи и трясти, пока не дойдет, что всё совершенно не так. Что на самом деле Позов чертовски сильно боится причинить ему боль. Снова.       Матвиенко же, видимо, расценивает заминку Димы, как подтверждение собственных слов, горько хмыкая.       – Ты скорее удавишься, чем будешь с таким как я, – тихо, на грани шёпота. Что?       – Что? – неверящим голосом вторит собственным мыслям Дима, ошарашенно смотря на уже совсем отошедшего к двери Серёжу – вот-вот и сбежит: – Какого ты сейчас?..       – А в чём я, блять, не прав?! – срывается Матвиенко, скрещивая руки на груди. – Как три года назад кинул меня, чтобы жениться, так и сейчас! Я же недостаточно умный, смешной, красивый, – что там тебе ещё надо? – так, варик на потрахаться в перерывах между съёмками.       Серёжа дышит тяжело, пока Дима пытается переварить только что услышанную информацию. Мудак. Какой же он грёбаный мудак.       – Ты вечно говоришь, что я не уделяю тебе внимания – ну так вот он я! Какое ещё дерьмо Ваше Величество хочет на меня вылить?       По затылку бегут мурашки, руки безвольно опускаются вдоль тела. Зрелище перед Позом страшное: Матвиенко выглядит несчастным.       «И опять из-за тебя, – просыпается внутренний голос. – Что делать будешь?».       А что ему ещё остаётся?       – Никакое, – осторожно настолько, насколько это вообще возможно, начинает Дима: – Послушай, – предупреждая всякие желания Серёжи съязвить, быстро добавляет, – только, блять, не перебивай!       Матвиенко молчит, но не отходит, когда Позов решается вновь сократить расстояние между ними. Не возражает, значит можно говорить.       Глубокий вздох, чтобы собраться.       – Я мудак и это факт, – смешок, – пожалуйста, – отчаянно.       – Боже, ладно.       – Помимо очевидного, – быстро продолжает Дима, – я походу совершенно не умею говорить словами через рот, – на всякий случай становится спиной к двери, оказываясь на расстоянии вытянутой руки от Серёжи: – Иначе откуда в твоей голове эти мысли про, – нервно трёт рукой шею, – кхм, про “недостаточно хорош„ – я никак не могу взять в толк.       Позволяет себе осторожно положить руки Матвиенко на плечи, задевая пальцем эту его невероятно притягательную серьгу.       – Потому что это херня полная, Серёж, ты хорош во всём, и я поцелую тебя, если начнёшь сейчас пиздеть, – по телу разливается тепло, когда Дима осознаёт, что на этот раз мужчина хмыкает с искренним весельем в голосе. – Нам нужно уже наконец поговорить, так что это угроза, – голос нарочито грозный, скрывающий улыбку. – Пока.       Серёга закатывает глаза, приподнимая бровь, но не перебивает. Дима делает очередной вздох, будто перед погружением на морское дно.       – Мне жаль, что заставил тебя так думать, – тихо тараторит, предварительно отведя взгляд и чуть усилив хватку на чужих плечах: – Ты заслуживаешь гораздо большего, чем такой кусок дерьма как я.       Прикосновение теплых пальцев к подбородку и последующая за ним встреча с карим морем посылает волну электричества по позвоночнику.       – Арс частенько говорит, что у меня отвратительный вкус на мужчин, – с улыбкой в голосе спокойно говорит Серёжа, – я, конечно, согласен, но менять ничего не хочу.       Дима обвивает его шею в робком объятии, возвращая пальцы ко всё ещё распущенным волосам, и снова давит в себе желание просто уже, блин, поцеловать эти чёртовы губы.       Ведь сейчас есть кое-что поважнее.       – Ты же сам знаешь, я не мог тогда её бросить, – с плохо скрываемым волнением в голосе говорит Поз, чувствуя, как напрягаются мышцы под его руками: – И уж точно знаешь, – притягивая ближе, но недостаточно близко, чтобы окончательно потерять нить разговора, – между нами никогда ничего не было. А развелись мы, потому что больше друг другу не нужны.       Серёжа проводит пальцами по его щеке, и Дима, довольно жмурясь, трётся лицом о тёплую ладонь.       – Теперь и она, и я можем быть с теми, с кем хотим, – шепчет умиротворённым голосом, всё ещё держа глаза закрытыми.       – И с кем же хочет быть наше Занудное Величество? – спрашивает Серёжа Диме в тон, очерчивая большим пальцем острую скулу.       Позов смеётся, окончательно сокращая расстояние между ними и, наконец, крепко обнимая придурочного убийцу романтики, утыкаясь носом ему в шею.       – Только ты можешь выебать мне мозг так, что я захочу ещё, – Серёжа не мог видеть лица Поза, но в низком голосе отчётливо слышалась улыбка.       – Сомнительный комплимент, – когда Матвиенко в ответ руками обвивает спину Димы, сдержать порыв снова поцеловать это чудо просто не получается: – Но это взаимно.       И на этот раз никто из них не стремится отстраниться.