***
Леса к западу от Митрим густые и нетронутые. Это к югу и северу теперь поля сплошными покрывалами, а здесь стоят старые дубравы, и огромные дубы на холмах тянут ветви во все стороны, будто обнимают ветер, а рядом подрастают их дети, и прошлогодние жёлуди хрустят под босыми ногами обоих, шелестят в траве. Вот он, дуб с орочьим надрубом на стволе. Середина между землями двух народов, невидимая граница, которую так старались не пересекать, чтобы не увидеть тех, других. Здесь она увела его добычу в первый раз. Олень бился на земле, пронзенный ее стрелой, а он смотрел с изумлением и злостью, сперва на потерянную добычу, потом на охотницу. И Хуан тогда рванулся приветствовать ее — и он удержал собаку. А она — взвалила оленя на спину лошади, словно всегда так делала, и ушла, не оборачиваясь. И взгляд Келегорма сверлил Арэдель спину. Сейчас ее рука вздрогнула в его руке. Его пальцы сжались. Он помнил. Дальше, между склонов, через ручей, чтобы вода холодила босые ноги. Тропа тянулась дальше и дальше, к подножию коронованного дубами мощного холма, чтобы взобраться на него с востока. Здесь они столкнулись зимой, в промозглый ветреный день, и Келегорм красовался в безрукавке рысьего меха, а ее простая суконная накидка была распахнута, потому что слишком тепло. Здесь она кричала так, что эхо шло по лесу. — Какое дело тебе до полусестры?! Не все ли равно, утонула я, вмерзла в лёд или осталась в Валиноре! — Как это — вмерзла в лёд? — спросил он, не понимая. — Очень просто! Когда в пургу падают в мокрый снег, потому что сил нет! И потом другие вырубают из него тело, чтобы хоть в лагерь принести! И оно всё белое, и ни капли крови из ссадин, и иней на серых губах! И Келегорм опустил глаза. …Как легко было его ненавидеть. Греться об эту ненависть, когда пробирал холод и ныли кости. Растить и лелеять ее в себе, словно дубовый росток. Меряться с ним силой в мыслях, вонзая копьё в шею белого медведя, чтобы перервать тому кровяную жилу. Мечтать воткнуть это копьё ему в живот, в конце концов. Потом в первый раз по эту сторону моря посмотреть в лицо, на котором только удивление и непонимание, плюнуть под ноги и уйти. Тоже в первый раз. И потом приходить раз за разом, и снова разворачиваться, и уходить с добычей. Уходил с добычей и он, но реже. Его пламя было о другом, словно бы чадящее и потускневшее. Это она, когда орёл вернул домой Фингона с добычей, повезла весть на южный берег озера. Хотела видеть эти лица, и что с ними станет. А пока говорила, следила все больше за одним из шестерых. Ждала именно его стыда и смущения. Дождалась безумной радости и стремления немедленно мчаться за ней в чужой лагерь даже в одиночку и без оружия, как требовал Нолофинвэ. Так и случилось, потому что это Маглора стыд грыз волком одновременно с радостью, да ещё Куруфин краснел хуже краснолицего Карантира, вот и вырвался Келегорм в гости первым. Следовал за ней вокруг озера неотступно, порываясь обогнать, а она нарочно ехала шагом, притворяясь, что ее синдарская лошадка слишком устала… Хотелось многого. Чужой беды, чужой вины, чужого раскаяния. Временами, когда тайком приходила поглядеть на спящего Маэдроса, похожего на собственную смертную тень, она думала: радовалась бы, окажись на этом месте Келегорм? Пошел бы за третьим сыном Феанора хоть кто-нибудь? Хватило бы на это огня у Куруфина? И когда ей представлялось на подушке другое лицо измождённым и худым — уходила в смущении. Не было в этом ни удовольствия от возмездия, ни злой радости. Одна усталость. Та же, с какой сыпали каменистую землю на могилу младшего брата на этом берегу.***
— Когда мы наконец избавимся от них?! Дверь распахнулась, хлопнула по стене и — закрылась, когда Келегорм привалился к ней спиной. — Поясни, — ответил Куруфин, продолжая шлифовать тускло блестевшую кромку. Стояла глубокая ночь, все мастера и подмастерья давно уже спали, в кузнице пахло сухим теплом и окалиной. Хорошее время — можно думать, можно вспоминать, можно даже притвориться, что пары прошедших лет не было. Есть металл, есть мастер. Что еще нужно? Точно не натянутый до предела, как тетива, брат. — Когда уже… — Келегорм вспыхнул, шагнул ближе, но вдруг остановился и заговорил уже спокойно: — Я не понимаю, почему Майтимо всё еще остаётся у Ноло. Он вполне может выдержать короткую прогулку в санях на наш берег, и нам не придется больше ездить к ним и… разговариваться с ними… Просить! — А что тебе Макалаурэ ответил? Ты ведь был у него? — Был. Ответил, что так решил Нельо. — Ну, значит, так решил Нельо, — Куруфин отложил ветошь, которой полировал, и полюбовался работой. — Пожалуйста, не вскидывайся. Майтимо умнее и тебя, и Макалаурэ и…. — И даже тебя? — не удержался от шпильки Келегорм. — Именно, — кивнул Куруфин. — Даже меня. Думаешь мне приятно ездить каждый раз в их лагерь, слышать шепот за спиной, ловить взгляды, склонять перед Ноло голову? Но так надо, Турко. Нам не победить одним, мы просто не сможем, разве что разобьёмся о врата Ангбанда, к вящему удовольствию Моргота. Ты готов оказать ему такую услугу? Я — нет. — Ты сам прекрасно знаешь, что и я — нет! — Ну, вот и подумай. А чтобы идти с кем-то в бой плечом к плечу, нужно, чтобы этот кто-то не мечтал тебя придушить. — И как, скажи, наш старший брат и наш король, оставаясь в их лагере, этому поможет? — Оставаясь в лагере. Келегорм переставил лампу подальше и сел на край стола, требовательно глядя на брата сверху вниз. Куруфин вдохнул и отбросил ветошь. — Скажи, что это? — он протянул Келегорму почти законченную работу. — Мотыга, — пожал плечами тот, проводя пальцами по идеальному обводу. Никаких украшений, чистая практичность, но даже так она была красива. — Ну, обуха пока нет. И не заточена. — Именно. Мотыга, не меч. Прежде чем бросаться в бой, нам придется здесь врасти в землю. Построить крепости и города, разбить поля и сады. Жить — пусть отдельно, но рядом и мирно. Нельо, оставаясь сейчас у Ноло, заставляет нас говорить друг с другом. Мы пришли сюда раньше них, мы знаем больше об этих землях, мы видели больше. Именно с нами подняли дружескую чашу синдар Фаласа, тебе за это спасибо. Чем больше проходит времени, когда мы соединены слабостью и ранами Майтимо, тем быстрее наступает… Если не прощение, то хотя бы принятие. Огонь гаснет, когда угли выгорают. — Это у кого гаснет! — Келегорм соскочил со стола и заходил по кузнице. — Может, у кого-то и гаснет. Но уж точно не у Турукано! Его аж передёргивает, когда он видит кого-то из нас. Погас, как же… — А у Арэдель? — А что Арэдель? — Турко… — иногда разливалась в голосе Куруфина такая ленца, будто не он младший брат, а вовсе даже наоборот. — Что такого тебе сегодня сказала Арэдель, что ты до сих пор шипишь, как лесной кот, обжегший лапы? — Ничего она мне не сказала. Только смотрела, будто я эту самую кошку за усы тяну, хотя я бы ни в жизни так не сделал! А уж когда фаласцы… — он махнул рукой. Что тут рассказывать? Фаласцы и впрямь были благодарны нолдор Первого Дома за снятие осады с городов, и не стеснялись об этом говорить. — У Ноло губа дергалась, когда он услышал, что и с ними будут дружны благодаря нашим воинам. — А нисси в посольстве были? — Были. Двое, кажется. А что? — Да ничего, — у Куруфина светились в полутьме глаза. — Скажи, а что ты от Арэдель ждал? Что она простит и бросится тебе на шею, будто ничего не бывало? — Нет, конечно. Не после Хэлькараксе. Но кто мог догадаться, что Нолофинвэ и все остальные не вернутся в Валинор, а полезут на север? Вот ты — ждал? Я — точно нет. Да и никто такой глупости от них не ожидал! — Ты так это ей и сказал? — Ну… Не такими словами, конечно. Куруфин вздохнул, глядя, как брат перекладывает из одной корзины в другую откованные днём гвозди. Спросил: — А чего ты от неё ждал тогда? Она не оторвала тебе голову, и то спасибо. — Не знаю, чего ждал, — гвозди падали в корзину с коротким металлическим лязгом. — Я… Я ведь обрадовался, когда её увидел. Думал, покажу здешние дубравы, и к горам съездим, там, где земля тёплая… Она ведь — как я. Оромэ рассказывал, какие они, Смертные земли. О бескрайних лесах и лугах под звёздным серебром, об озёрах и реках, в которых отражается темное небо… Он рассказывал мне, а я рассказывал ей. И вот мы здесь и — что? Ненавидим друг друга? Уж лучше б!.. — Что лучше? Лучше б её здесь не было? — Да. Нет. Не знаю! Келегорм снова заходил по кузнице — широко, размашисто. Не хватало только хвоста, как у снежного барса, когда тот в ярости приближается к жертве. — А представь, что её нет, — недобро усмехнулся Куруфин и наконец отложил мотыгу в сторону. — Представь, что она осталась в Валиноре. Хотя нет, такого даже я представить не могу… Представь, что она ушла под лёд в Хэлькараксе, — и он продолжил, жестко глядя в глаза замершему на месте брату. — Представь, что упала в снег и не поднялась. И осталась там, молчаливая, с белым инеем на губах… — Замолчи! Кулаки Келегорма ударили в стол. Дерево застонало, а Куруфин даже не вздрогнул. Медленно поднялся, мягкими движениями обернул мотыгу в ветошь. С утра можно будет наточить, и готово. — Представь, что она не на том берегу Митрима, до которого час рысью, а на том Берегу, до которого ни ты, ни я живыми не доберемся. Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Небо на востоке уже начинало бледнеть, оставляя на сон пару часов, не больше.***
— Что тебе за дело? — крикнула она снова, встретив его вот здесь, на вершине холма, прямо под венцом старых дубов. Первые желтые листья шуршали под ногами, и молодые кабаны приходили сюда есть жёлуди, уже по-осеннему толстые и блестящие. — Я больше не трогаю твоей добычи! Что ты забыл здесь? — Тебя, — сказал он негромко. — Убирайся, — бросила она, пнув добычу. Сапог испачкался в натекшей крови. Хотелось бросить добычу и уйти немедленно, хотя дома кабанчик был бы совсем не лишним. — Ступай к синдарским красавицам, защитник Фаласа. Пусть носят тебя на руках! — На руках меня разве что ты унесешь. — Да я скорее в болоте руки отмывать буду! Стрела сама вскочила на тетиву. Острие нашло горло в вырезе рубахи, над шнуровкой. Там вздрагивала жилка под чужой кожей. Так явно, что хотелось прикоснуться к ней. Она сломала ту стрелу об колено. — Не стану рушить мир из-за одного… Дурака! — бросила она тогда и ушла. Вернувшись через три дня, нашла его на том же холме. Через пять дней. Через семь. Каждый вечер вставало перед глазами острие, открытое горло и та бьющаяся жилка. Ещё через десять дней, холодной ночью, она встала, оседлала лошадку и поехала в лес. Маленький костер горел на вершине холма, среди дубов. Хуан грел спящему сидя хозяину бок. Подходя, она думала обо всем сразу. О непонимании. Об уведенной добыче и синдарских девушках. О чужих победах и о своих собственных. О молчаливом состязании, о котором не знал никто, кроме нее. И поцелуй ее вышел злой и крепкий, как перегонка, глотком которой можно было согреться перед сном среди льдов. И Келегорм ответил сквозь дрёму, жадно и быстро, как делал многое в своей жизни. Она разорвала ворот его рубахи, потянув его к себе. Он уронил ее на сырые от росы листья. Сперва мешались носы, но они быстро с этим справились. Ей хотелось кусать его до крови. Он обнял ее до боли в ребрах, дышать стало трудно. Положила пальцы ему на горло, чтобы найти ту самую жилку, и под кончиками пальцев забилось и задрожало. Почувствовала его руки в своих волосах, как он пропускает скользкие черные пряди сквозь пальцы. Другое сердце колотилось ей в ребра. Она всё-таки укусила его за губу, и Келегорм зашипел. Слизнула выступившую кровь, вздрогнула. — Что, — спросил он шепотом, — выкуп кровью возьмёшь? — Может, и возьму, — сказала она и укусила за ухо, не так сильно. Он попробовал повторить, но слишком осторожно. Было жарко без костра. Одежды сделалось вдруг слишком много, и она сунула руки под его темно-красную рубаху. И конечно, на боку нашелся грубый шрам. Будет ли ещё? — Это Фалас? — Нет. Это… балрог. Тогда. Его рука вздрогнула, чуткие пальцы нащупали шрам под ее волосами. — А это? — Первый белый медведь дотянулся, — сказала она нехотя. Дальше целовались молча. Иней под ними таял. Они едва не сожгли подошвы сапог в костерке. Потом пошел мелкий снег, они укрылись его большим плащом и лежали молча, голова к голове. Пойти этой дорогой, думала она, это же будет как поединок каждый день. Как напоминание каждый день о том, что он ее оставил позади и сжёг проклятые захваченные корабли. Это надо будет забывать и забывать. Нет, не так. С этим надо будет жить рядом. Перевесит ли остальное — это? А ему она подумала — согласия нам никто не даст. Даже если сказать, что это укрепит Примирение. «Не даст, — согласился он. — Поэтому только прийти и сказать». «Если ты снова бросишь меня позади, — подумала она, — я тебя снова найду. И застрелю уже точно». «Договорились, — подумал он очень серьезно. — Я больше не брошу. Но ты знаешь, что на мне уже есть одна Клятва, и она может увести меня прочь». «Мы можем погибнуть в любой день, — думала она ему, перебирая конец его косы, стянутый хитроплетеным шнурком. — Лечь в мерзлую землю на берегу моря, как наш младший. Оказаться в подземелье, как твой старший. И цена вашей Клятве станет — ломаная стрела». «Старшему Клятва помогла продержаться, — возразил он. — Будем ссориться про это?» «Не сейчас». Она потянула его к себе за косу, вдохнула чужое дыхание. «Будем ругаться много и громко». «Непременно, — согласился он, улыбаясь. — Можешь жаловаться на меня хоть всем шестерым». Она укусила его за другое ухо.***
…Зима была очень снежной и очень длинной. Буран за бураном приходили с севера, били в стены гор Эйтель и засыпали глубоким снегом Хитлум и берега Митрим. Охотники и звери равно вязли в снегу, и порой в лес не выходили даже лучшие. Ветры гудели в лесу, ломая деревья, заметая невысокие дома по самую крышу. Даже гонцы между северным и южным берегом в ту снежную зиму ездили лишь однажды — уведомить о чем-то важном. Более важном, чем то, что Маэдрос исцеляется все быстрее. Арэдель молчала, по утрам завязывая косу хитроплетеным кожаным шнурком. Никто в ту зиму на охоте не заходил далеко в лес, не достигал границы земель народов. Весной они приехали все семеро, и Маэдрос, который ещё ходил, опираясь на трость, из рук в руки передал Нолофинвэ корону народа нолдор. А позже, когда стаял снег и высохли дороги, с юга пригнали виру за совершенное Феанором — валинорских коней, привезенных на тех проклятых кораблях. Арэдель ждала. Жемчужно-серая кобыла сама выбрала ее тогда — втянула ноздрями воздух и ухватила зубами проходящую Арэдель за косу. А потом пошла следом, толкаясь лбом в плечо — ну посмотри же на меня… Но когда зацвели дикие яблони, Арэдель первым же утром взяла Мариллэ и поехала в лес привычной тропой до самой границы, и ехала вдоль нее, пока Хуан не выбежал ей навстречу и не привел к хозяину. А потом они взялись за руки, сбросили обувь первый раз после холодов и пошли пешком на холм, увенчанный дубовой короной. И лошади шли позади, фыркая и тыкаясь друг в друга мордами, словно давно знакомые. Здесь, на холме, сверху разворачивались зелено-золотые молодые листья, сквозь них сияло солнце, а внизу шуршал прошлый год, прошлая осень, и темнел след костра посреди дубов. И Арэдель бросила на землю свой плащ, подбитый белым мехом. А Келегорм сказал «Охраняй», и Хуан скрылся за дубами. Они снимали друг с друга одежду нетерпеливо, дёргая шнурки, едва не разрывая вороты, и бросали под ноги. Его серая безрукавка и ее белая накидка. Его красная туника и ее белое платье. Его алая нижняя рубаха — и ее белая… Потом остался только ее браслет, который он носил на запястье под рубашкой, и ее плетёный шнурок в волосах. Было жарко. Стало ещё жарче, когда прижались кожей к коже, и она снова его укусила, только уже не до крови, и руки заскользили по телам, и она находила шрамы и насчитала пять, и он тоже искал шрамы и выдохнул, больше не найдя… Потом прижались сильнее, коснулись друг друга внизу, и захотелось этого ещё сильнее и дольше — тереться, переплестись, как полоски кожи в плетении. Его копье поднялось и уперлось ей в живот — она коснулась его пальцами, дивясь, какое оно грозное с виду и нежное, бархатистое на самом деле. Он вздрогнул, втянул воздух, сжал ее бедра сильнее. Плащ и одежда мялись под ними, ноги сплелись, ей стало влажно и горячо снизу, и все сделалось понятно и просто, и она направила его внутрь в первый раз, обхватила собой внутри, оплела ногами снаружи, они покатились по земле и листья полетели во все стороны. И снова кровь на губах, и уже он кусает ее в плечо, и волосы спутались, и его ухо перед глазами, и жилка бьётся на шее, так хочется укусить его, чтобы он закричал… Это как петь вдвоем, только лучше, и хочется ещё быстрее, и голоса и мысли путаются, сплетаются, чужая Песня звенит рядом, и снаружи и внутри… Он не закричал, только выдохнул длинно-длинно, со стоном, а потом из ее глаз побежали слезы почему-то. Кровь из его уха осталась на губах. — Ненавижу, — прошептала Арэдель, отдышавшись. — Я знаю, — вздохнул Келегорм и потерся о нее щекой, как кошка. — Тогда почему? — Ты как я, — он укрыл их тем, до чего дотянулся. — Почти как я, только наоборот. А я так долго не видел. — Тетерев ты слепой! Он засмеялся и заскрипел тетеревом. Пришлось закрыть ему рот — так, как научилась. …Искусанные губы распухли и болели у обоих. Нижние рубахи были в земле. Кровавое пятно из прокушенного уха Келегорма осталось на ее накидке. Они долго лежали клубком, и он гладил ее ступни под плащом — там шелушились ещё ожоги холода. А когда солнце садилось, Келегорм, не одеваясь, встал и достал из мешка, что принес с собой, драгоценную чашу. Она подняла брошенную сумку — и достала мех с синдарским яблочным вином, слабым и кислым, куда отцовский повар влил полчарки крепкой перегонки. — Я, Келегорм, сын Феанора… — Я, Арэдель, дочь Нолофинвэ… — …призываю в свидетели Валар… — …Манвэ и Варду… — …что беру в жены Арэдель, дочь Нолофинвэ, и буду беречь ее на этом берегу моря, сколько хватит моих сил… — …беру в мужья Келегорма, сына Феанора, и готова ответить ему любовью на любовь, глупостью на глупость и ударом на подлость, сколько хватит моих сил… — Хм, такого я ещё не слышал даже от тебя! — Ты ещё не знаешь, как я научилась ругаться! Глоток яблочного вина, лёгкого и резкого, на губах остаётся кислинка, ранки жгутся. Пальцы их сплетаются на мгновение, когда чаша переходит из рук в руки. Келегорм делает большой глоток, наполовину осушая чашу. Последние лучи солнца пробираются между стволов, освещая их, нагих и с перепутанными волосами, играют на золотых узорах чаши. Остаток вина Келегорм выплескивает на траву — пусть запоминает. Поднимает плащ, накидывает ей на плечи. — Завтра отец едет на южный берег, — Арэдель поежилась и подняла нижнюю рубаху. — Делает вид, что охотится. — Да. Нельо устал после того выезда, мы его не отпустили. Лучшее время, чтобы объявить им. — Не думаю, что отец попытался бы меня удержать в лагере, но… — Не стоит давать ему такую возможность, — закончил Келегорм, усмехаясь. — Надеюсь, Старший меня не убьет. — Это… шутка? — Скорее, да. Хуан возник из сумерек, скользнул к ним, посмотрел обеспокоенно. Становилось прохладно, и она медленно оделась: штаны, нижняя рубашка, укороченное охотничье платье, смятое теперь сверху донизу, накидка с пятном… Жаль, поблизости нет озера, только родники и ручьи. Нет, никакой больше ледяной воды! Когда они спустились, Мариллэ игриво схватила Келегорма за рукав, тот потрепал ее по шее. — Она знает тебя? — Она из моих конюшен. — Вы что, сговорились?! …До стоянки на южном берегу Митрима они добрались перед самым рассветом. Хуан тенью скользнул вперёд, к шатрам, и исчез. Стражи не задали лишних вопросов — кажется, они привыкли, что их лорд приходит и уходит в любое время. Два больших шатра стояли чуть в стороне от остальных, выше по склону над речушкой. Келегорм отвёл ее в левый, отбросил тяжёлый полог входа. Внутри были лишь стол с бумагами, резной стул и ложе, покрытое мехами. Большое плетение из шнуров, веток и перьев украшало стену над ложем. Маленький очаг посреди шатра белел приготовленными поленьями. — Из чего твой шатер? — Арэдель, не удержавшись, потерла пальцами толстую ткань. — Валяная шерсть. В нем и зимой тепло. Дома строят для тех, кому нужнее, а я один живу в таком полный год. Хотя теперь нам дом понадобится. — Ты так думаешь? — тихо засмеялась она. — Если здесь тепло зимой… — Подумаем об этом завтра. Если придется сбегать на восток от гнева наших старших, шатер будет намного удобнее. — О, нет, отец остынет и смирится. Он не захочет терять ещё и меня. — А кто не смирится? — Турукано. И многие другие, потерявшие близких. — Настолько, что ты не сможешь показаться на северном берегу? — Какое-то время, — сказала она задумчиво. Сбросила сапоги, забралась на ложе с ногами, села, обхватив колени. — Не могу сказать — какое. — Твои вещи? — У меня мало что есть. Оружие и доспехи мне привезут, если я пошлю весть Финьо. — У моей жены, — сказал Келегорм спокойно, — будут лучшее оружие и доспехи. — Тогда самый главный вопрос. Где вы здесь моетесь? Он запрыгнул на ложе, обнял ее, повалил рядом с собой. Снова захотелось прижаться крепче, обхватить его ногами… стало жарко. — Мы запрудили речку. Вышло чудесное мелкое озеро. А утром нам принесут воды. — И погорячее, — сказала она алчно. Словно сами собой руки скользнули под его рубаху, погладили твердый живот. — Тогда я скажу ещё кое-что, — он поцеловал ее в ухо и зашептал, щекоча ее волосы своим дыханием. — На юго-востоке… В трёх днях пути отсюда… У подножия гор… есть долина… — Ты что делаешь?! — …И там бьют… Горячие источники! Она ахнула, засмеялась и снова куснула его за ухо.***
На пороге дома Маэдроса они появились вдвоем. Охотники Нолофинвэ скучали вокруг, честно исполняя обязанности охраны, но им оставалось лишь холить лошадей и разговаривать. По эту сторону гор не осталось ни орка, а из верных Дома Феанора к ним не подходил никто, кроме слуг. Одним было стыдно, другим грустно. Арэдель вскинула голову, проходя мимо них и ловя удивлённые взгляды. Дом был ещё совсем новым: дубом пахла тяжёлая дверь, сосновой смолой — внутренние лестницы, и ступени даже не скрипели под лёгкими шагами двух охотников. Потому их не ждали, только повернулись с удивлением к распахнувшимся дверям зала. Внутри было тепло — Маэдрос все ещё плохо переносил холод, и каждый вечер здесь по-прежнему топили печь. Сам Маэдрос сидел в мягком кресле, накинув на колени теплый шерстяной плащ, его отрастающие волосы взъерошились и торчали в стороны. Он посмотрел так недобро, словно ничего хорошего не ждал. Ноло склонился над большой картой и взглянул удивлённо и весело — вот уж кто не ждал подвоха. — Что случилось? — сухо спросил Маэдрос. «Он всегда теперь такой колючий?» «Нет, это он беспокоится». — Ты хочешь что-то передать? — спросил у Арэдель отец. Хочет. Прости. Второй раз дети устраивают тебе… неожиданности. — Я вышла замуж, отец, — выпалила Арэдель первой. — Прости. — Что? — Нолофинвэ медленно выпрямился. — Что?! — вскочил Маэдрос. Его шатнуло, он опёрся культей о стол, но устоял сам. — Турко!!! — Я взял ее в жены, Нельо. Вчера на закате мы разделили чашу. Левая рука Маэдроса сжала трость как копьё. Швырнёт? Келегорм посмотрел в глаза брату с каким-то бешеным восторгом. «Да. Всё так. И я не сожалею» Мгновенье — и Маэдрос развернулся к Ноло. Может, и случайно, но так, чтобы закрыть плечом стоявшую у порога пару. — Я подозревал, — сказал Ноло мрачно. — И ждал, что она придет просить согласия, но не представлял… — Я тоже, — согласился Маэдрос. — Но уже поздно. — Да, уже поздно. Ноло сел первым, чуть задумавшись, за ним опустился в кресло и Маэдрос. Плащ остался валяться на полу. — Подумайте о том, что это будет значить для Примирения, — предложила Арэдель от дверей. Рука Келегорма в её руке была почти горячей. — Ты разозлишь многих, — Ноло покачал головой. — Она сказала, что убьет меня, если прошлое повторится. Я согласился, — теперь Келегорм смотрел Нолофинвэ в глаза. — Я же приеду и найду тебя… — Тебе придется встать в очередь, Ноло, — сказал Маэдрос устало. — Трогательное единение, — заметила Арэдель, глядя на всех троих. — А тех, кто будет много ругаться, я не позову праздновать рождение ребенка. «Я ещё не думал об этом!» — мысль Келегорма была растерянной. «Я тоже. Но на этой земле, кажется мне, не стоит откладывать важные дела» — Прочь с глаз моих, чудовище лесное, — Маэдрос вытер лоб рукой, кажется, его бросило в жар. — Мне нужно… Смириться с тем, что вы натворили. — Нам, — вздохнул Нолофинвэ. — Нам обоим. Арэдель осторожно подошла, быстро обняла его и почти выбежала прочь. Келегорм поднял плащ и подал брату. Маэдрос, закусив губу, принял плащ и махнул головой. «Проваливай» За дверью Келегорм и Арэдель снова взялись за руки. «Вот, — подумала она растерянно, — мы это сделали…» «И думаю — что же теперь делать?» — подхватил он. Оба засмеялись. — Пойдем домой, — сказал он. — И там подумаем. — Домой… Да, — согласилась она задумчиво. — Пойдем домой.***
Дождь начался после заката — почти неслышно, едва заметно зашуршал по листьям. Мелкий и теплый летний дождь. Добежав до своего шатра, Куруфин скинул промокшую рубаху, распустил косу. Тихо, стараясь не разбудить, заглянул на половину сына — тот вернулся днем с северных гор, с Эред Ветрин и уже спал. Быстро умывшись, упал на низкую походную постель. Думал — сон придет быстро. Но сон опаздывал, а шепот дождя уводил за собой в грезу, но не усыплял. Порыв напоенного влагой воздуха, чуть слышный шорох промасленной ткани, что служила дверью, — и ощущение большого и живого рядом. — Что, они снова ругаются? Огромный пес вздохнул и лёг у кровати. Он него пахло травой, листьями и совсем немного мокрой шерстью. — А… Не ругаются. Хуан вздохнул ещё глубже, обдав теплым дыханием Куруфину лицо, и подсунул морду под свисающую руку. — А почему ты ко мне пришел? Шёл бы себе… в лес. Черные собачьи глаза насмешливо смотрели сквозь длинную белую шерсть. Куруфин погладил мощный лоб, почесал за ухом, хотел еще что-то сказать, но так и уснул — запутавшись пальцами в мягком живом тепле.