***
Сержант был непрошибаем и утомлял. Каждое его слово пахло перегаром и копчеными сосисками, а мутные глаза смотрели с безразличием, граничащим с умственной отсталостью. — Значит, все-таки, угрожал, — сержант подышал на чернильный карандаш и ткнул им в бумагу, где уже корчились в судорогах строки протокола допроса. — Так и запишу. Угрожал убить и завладеть домом. Почему же вы не предприняли никаких действий? Не сообщили? Вы же смотрителем поставлены именно для того, чтобы сообщать. А вот теперь сообщу я, что смотритель из вас дерьмовый и не заслуживающий доверия. По крепкому алкогольному духу можно было бы подумать, что сержант пьян до бессознательности, но речь его текла ровно, хоть и не очень внятно. В отличие от прыгающих крючков на бумаге. — Куда сообщить, когда дожди в самом разливе? — возразил допрашиваемый. — Ну, угрожал. Но не напал же... — Это он тогда не напал, а теперь — напал. И убил. — Постой, Жейс, не торопись... — Да некуда уже торопиться, — сержант, ни капли не смущаясь, приложился к деревянной фляге с вином, выцедил из нее последние капли и заглянул внутрь, проверить — видно ли дно. И достал вторую флягу — поменьше. — Зачем ему твой дом? У него же свой был. — Да крыша в его доме протекла. Учил я его заготавливать сухие дрова, но едва начались дожди, так у него и дрова вымокли, и плесень завелась, грибы полезли из-под пола, в стенах жуки повылупились... А у меня в доме сухо, тепло. И никаких жуков. — С чего бы ему не любить плесень? — равнодушно бормотал сержант, некрепкой рукой добавляя карандашом беспорядка на бумагу. — А крышу мог бы и сам починить. — Да не привык он вести хозяйство. Он даже жареный окополь от сырого отличить не мог, куда уж ему крышу чинить. Может, лет через пять, глядишь, и научился бы чему-то полезному. Эй, погоди-ка, — вдруг опомнился смотритель. — Что значит, нам некуда торопиться? Его, часом, уже не... — А чего было годить-то? Закон он знал. И ты знал. Там, кстати, под клеткой какая-то девка сумасшедшая крутилась... Сая. Знаешь ее? — Ох ты, ж, грязное небо, — расстроенно простонал смотритель, — Это жена его. Бедная девочка. Она пропала, и я боялся, как бы она на себя руки не наложила. Она же давно не в себе из-за этого Керема... Слушай, Жейс, по старой дружбе. Не гони ее, я с ней сам поговорю. — Раньше надо было говорить, — с непоколебимым равнодушием отмел предложение Жейс. — Что ей теперь твои разговоры.***
Дурно пахнущая грязь забилась под ногти и въелась в сухие, до трещин на коже, ладони. Сая бездумно перетирала пальцами пыльный подол юбки и молчала. Сержант Жейс сидел напротив и смотрел на нее, не моргая, как рыба, неделю назад стухшая в ведре с дешевым вином. — Значит, вы — супруга казненного. Сая не слышала — она все еще мыслями была под той клеткой. Клетка висела высоко на пограничной стене, из нее капало чем-то грязным и впитывалось в серый песок. Она хотела рассмотреть сквозь прутья лицо Керема, но видела только едва шевелящуюся пугающую массу, заполнившую клетку целиком и будто от тесноты просачивающаяся на землю вязкой жидкостью. Когда на лицо даже не капнуло — плеснуло сверху, Сая пискнула, присела и отползла на коленях в сторону, и только потом начала вытирать лицо шершавыми ладонями. От тухлого запаха сжалось горло, и ее вырвало прямо себе под ноги. А потом еще раз — уже на мокрое пятно спрессованного песка под клеткой. Там ее и заметил патруль, привел на допрос к сержанту Жейсу. — Пей. Сая сама не поняла как у нее в руках возникла деревянная фляга. Вино оказалось очень крепким, с примесью каких-то освежающих трав. Она глотнула раз, и даже не закашлялась, язык одеревенел, а виски будто сжало мягкими горячими ладонями. Глотнула второй, третий, уже не стесняясь, побольше. От горла и внутрь потекла обжигающая волна. — И как же тебя угораздило? — не дождавшись ответа, сержант отобрал вино и безразлично поинтересовался: — Говорить можешь? — Он был красивый, — пробормотала Сая. Пальцы вновь принялись теребить обтрепанную юбку. — Очень красивый. — Какая несерьезная причина, — сержант что-то пометил на бумаге. Потом захотел приложиться к фляжке, но оставшегося вина не хватило даже на полглотка. — Эй! — крикнул он. - Есть там кто, почему снова вино закончилось? В дверь вбежал солдат. — Так только что приносили. Сержант, вам не хватит ли на сегодня? — Вижу, ты хочешь вместо увольнительной поразмышлять об субординации в патруле? — Слушаюсь! — сразу же прекратил препирательства солдат. — И поесть чего-нибудь принеси. — Есть жареный поросенок с перцем. — Принеси похлебку из окополя, — сержант посмотрел на Саю и уточнил: — Пустую, без мяса. И флягу верни полной. Слово «окополь» унесло разомлевшую от вина Саю мыслями в тот далекий знойный день, с которого все началось. Они тогда остановились в доме смотрителя — немолодого бывшего военного. Лошади требовался отдых. Или мясник. Сая не ожидала, что квелая от жары скотина протянет хотя бы день, ведь ее уже хватило на шесть. Отчим специально впряг в повозку эту клячу, пожалев портить хороших лошадей, и теперь пытался сторговаться со смотрителем и купить одного из его двух южных коней. Смотритель ломил цену, отчим ругался, и когда торг перерос в обстоятельный разговор под вино и табак, Сая перестала подслушивать под окном, прошмыгнула мимо сухой изгороди и спустилась по тропинке в деревню. Деревня выглядела заброшенной и неухоженной. И здесь было удивительно тихо — только легкий обжигающе-горячий ветерок шуршал то ли песком по земле, то ли желтыми метелками хрупкой от сухости травы. Обычные люди здесь не выживут, говорил смотритель, который сам по виду был достаточно обычным отставным военным. Отчим в запале назвал его помесью нелюдя и прапорщика, отчего они чуть не подрались, и цена на коня еще немного подросла. И все же в деревне кто-то жил. Стараясь не дышать, Сая раздвинула сушняк между трухлявыми палками забора и засмотрелась на то, как один из жителей — чужак и настоящее чудовище, как называл его отчим, копает грядку перед хижиной. Одной рукой он легко толкал и огромный пень, и пласты каменной земли с бесчисленными змейками мертвых травянистых корней, тщательно разбивал их топором и топором же рыхлил. Сая не вмешивалась, пока смуглокожий чужак,отличавшийся от обычного молодого парня только выглядывающими из-под воротника рубашки черными узорами на шее, неумело, но кропотливо подготавливал землю под самыми стенами косой избушки. Но когда он начал сажать окополь, она не удержалась — зафыркала. И тут же зажала рот ладонью. Он так и замер с корзиной окополя в одной руке, и не посаженным клубнем — в другой. — Он же жареный, дурень! — Она, уже не скрываясь, шагнула сквозь кусты прямо в рыхлую сухую землю. — Сажать нужно сырые и сухие. А эти нужно есть. Ты что, никогда окополь не видел? Ой, ну, конечно, не видел. Ты же чужак. Давай покажу, — она деловито и не стесняясь, взяла у него из рук клубень, разломила пополам и укусила мягкую сердцевину. — Вот так надо есть. Она думала, он будет смотреть на нее настороженно, испугается или застесняется. Или обидится на «дурня». А, может быть, он вовсе не поймет ее слов — чужаки ведь часто говорят на своем, непонятном языке. Но он только растерянно переводил взгляд с нее на клубень, уже наполовину прикопанный землей. А потом его взгляд встретился с ее, и у Саи в груди что-то приятно щекотнуло. Понимающий был этот взгляд, и улыбчивый, как у папы, когда тот был еще жив. — Ты здесь один живешь? Без семьи? А имя у тебя есть? Меня зовут Сая, мы с отчимом остановились у смотрителя до утра. — Она присела на перекладину изгороди и постучала подошвами дорожных ботинок друг о друга, чтобы сбить землю. — Ах, ну и жара! Вот бы дождик! Может, ты и говорить не умеешь? Понимаешь меня? — Понимаю, — он слегка улыбнулся, а она замерла, не сдержав вздох. — Понимаю, Сая. И в тот же миг сухая перекладина под ней треснула и сломалась. Саю откинуло назад, русые косы взметнулись в воздух, она беспомощно вскрикнула... но чужак оказался быстр — подхватил ее под спину и под колени и не дал коснуться земли. Как однажды в детстве, когда она, маленькая, падала с лестницы, и отец поймал ее прямо в воздухе. Чужеземца звали странным именем Бейаду-Керем, он приехал вместе с караваном совсем недавно и еще не привык к местной жизни. И — да, он совсем не разбирался в окополе. Он не рисовался перед ней, как знакомые молодые парни, не поучал, как пытались это делать те, кто хоть на день родился раньше нее. Он улыбался, когда она смеялась, слушал, когда она говорила, и ел из ее рук жареный окополь. Опомнилась она, когда небо залилось краснотой, а палящее солнце упало за ближайший куцый лесок. Пора возвращаться. Нехотя и оглядываясь, Сая поднималась по тропинке к дому смотрителя и совершенно счастливо улыбалась.***
На следующий день выехали затемно. Южный конь — тощий, высокий, но выносливый, тащил повозку быстрее и бодрее, чем их прежняя кляча. Когда отъехали достаточно, Сая зарылась в дальний угол крытой повозки и притворилась, что уснула, а сама незаметно спрыгнула перед поворотом у холма и пешком вернулась к тому дому. — Почему ты здесь? Было радостно видеть такое удивление на лице Керема. Кажется, он даже не ложился спать, может быть, надеялся и ждал? — К тебе, вот, вернулась.— Она уперла руку в бок и перекинула на грудь косу. — Ты не рад? Или я тебе не нравлюсь? Он улыбнулся. — Нравишься, — сказал он. — Очень нравишься. — Тогда пустишь к себе жить? Отчим спохватился нескоро — только ближе к полудню — злющий, как дикий кабан, он разломал ветхие остатки забора и с ножом в руке угрожающе двинулся по только что вскопанным грядкам в сторону Саи. Ее сердце ухнуло куда-то в низ живота, а из ног будто вынули все кости. И вдруг спина Керема загородила от ее глаз отвратительное лицо отчима. — У нас так не принято, — объяснил явившийся с отчимом смотритель, а меч у него на поясе добавил словам веса. — Зато так принято у нас! Где это видано, чтобы девка ослушалась отца и сбежала не пойми к кому. — Никакой ты мне не отец! — уже смелее отозвалась Сая из-за неширокой, но такой непоколебимой спины Керема. — И тебе-то что за дело? Сам же сватаешь меня в чужую семью, чтобы с глаз долой! Сестру мою отдал, теперь и меня решил выжить? Какая тебе разница, семья Магун или семья Керема? — Молчи, дура, — прикрикнул отчим и почему-то с опаской покосился на смотрителя. — Были бы дома, выпорол бы так, что сесть не смогла, в конюшне у меня спала бы, пока не одумаешься! Пошли, мы уезжаем! — Я остаюсь! Керем снова встал между ними. — Проваливай! — прикрикнул на него отчим. — Я забираю ее в новую семью! И тут вступился смотритель. — По нашим порядкам, после семнадцати лет девушка имеет право сама выбирать себе семью, — без малейших признаков волнения пояснил он. Он казался Сае таким старым, но меч держал легко и уверенно, острием к земле. — Сая, да? Ты же знаешь, что поспешные решения доводят до беды. Пойдем-ка, поговорим и решим все по-мирному. Захочешь остаться — останешься, захочешь поехать в дом Магун — отговаривать не стану. Не сразу, но она дала себя увести — этот смотритель не внушал симпатии, но отчим его откровенно побаивался. Почему бы и не поговорить. — Я скоро вернусь, — обернулась она перед уходом. Всю дорогу отчим ругал и позорил ее перед смотрителем. До дома они так и не дошли, остановились на полдороги, чтобы отчим мог отдышаться от подъема по жаре. — Бестолковая дурища, ума не набралась, а все туда же! Разумения, как у воробья, куда тебя дуру несет? Околдовал он тебя, что ли? Потом сожрет тебя, пока ты спать будешь, или в огороде закапает, чтобы окополь лучше рос. — Ну, съесть он ее не съест, — опроверг смотритель. — И в огороде тоже не закапает. Но он и вправду чужак, и привык жить по своим обычаям. Возможно, он и любить-то не умеет так, как ты ожидаешь. — Я научу! — решительно и убежденно пообещала всем и себе самой Сая. — Научу всему, что нужно. Или буду жить по его порядкам! — Ты сдурела связываться с нелюдем? — Сам ты нелюдь! — воскликнула она, на всякий случай перебежав на другую сторону дорожки, чтобы смотритель загораживал ее от отчима. — А он красивый. И добрый. — Ты-то, безмозглая, откуда знаешь? — Знаю! По глазам вижу! — Не выдумывай! — прикрикнул раздраженно отчим. - По глазам она видит, тьфу! — Я знаю, все, что надо! — отрезала она. — Такими глазами не лгут. Всем сердцем чувствую, что должна быть рядом с ним, а он должен быть рядом со мной! А если вздумаешь меня силой забрать, я... я не знаю, что я сделаю, но ты об этом точно пожалеешь! В другое время он бы ее не слушал, но присутствие смотрителя сделало свое дело. Отчим сплюнул ей под ноги и отвернулся. — Дура! Чтоб тебя твои дети изнутри выгрызли, бестолочь малолетняя! Чтобы на своей шкуре поняла, что значит жить вон с этим, которых из империи гнали железными палками! — он не удержался и снова сплюнул и, не оборачиваясь, пошел к повозке. — О доме можешь забыть! — донеслось до Саи. — Ни тебя, ни детей твоих в семью не приму. Считай, нет у тебя больше семьи. — Не очень-то и хотелось! — крикнула она ему в спину, развернулась и, упрямо вздернув подбородок, пошла к своему новому дому. Почему-то было обидно до слез.***
Домашние и земельные дела она никогда не любила, да и кто их любит, но в новом доме работа с первого дня пошла на лад и в охотку — ее Керем не только ни разу не сказал ей дурного слова, он избавил ее от усталости, потому что сам был сильным и делал тяжелую работу быстро и легко. Главное — показать, как надо. И Сая показывала — как знала. Он внимательно смотрел, слушал, никогда не перебивал, но сам говорил мало. И никогда ничего ей не запрещал. Он доверил ей привезенные с караваном деньги, половину которых отдал на границе в качестве платы, но остатка хватило бы на то, чтобы жить долго и безбедно. Он даже отпускал ее со смотрителем купить еду и одежду, хотя Керем ехать с ней не мог — ему было нельзя. А одежда была нужна — в такой близости от границы невыносимо донимала жара. Конец сухого сезона — колодцы пустые, река за деревней превратилась в тухлое болото, трава в поле, которая из закрытой повозки на закате красилась в цвет алого золота, оказалась мертвым сушняком, а единственные зеленые пятна в этом золотом поле на деле были кустами с колючками длиной в палец. Не было и речи о том, чтобы заняться стиркой или искупаться, как она делала у себя дома. В первые же дни у нее расшалился живот, и пришедший на помощь смотритель научил, что процеживать тряпками принесенную болотную воду недостаточно, нужно ее долго кипятить и добавлять толченые травы, если не хочется прожить остаток жизни в отхожем месте. А вот у Керема живот не болел никогда, наверное, поэтому он так перепугался, когда Сая впервые слегла от плохой воды, и потом еще несколько дней ходила зеленая от тошноты. Это его беспокойство очень грело. — Сейчас же сухой сезон, почему ты не в армии? Чужеземцы же должны пять лет отслужить, так смотритель говорил. Ой, только не слушай никого, кто говорит, что ты нелюдь. Ты не нелюдь, Керем. Ты просто приехал издалека. Тебе обязательно уезжать? — Обязательно. Я приехал под конец сезона, поэтому в армию пойду в начале следующего. — Жаль. Кстати, дядя-смотритель сказал, через несколько дней начнутся дожди, и нам нужно успеть починить крышу. — Я никогда не видел дождя, — вдруг сказал Керем спокойно и даже мечтательно. — Да ты что! Ты наверное совсем юный! — она слышала, что по таким как Керем сложно угадать возраст. Может быть, он даже младше ее. Эта мысль была так неожиданна и внезапна, что Сая застыла на вдохе. А вдруг в этом и кроется причина почему они до сих пор так и не разделили постель как настоящие супруги? Может быть, он и женщин никогда раздетых не видел, и просто не знает, как появляются дети? — Сколько тебе лет? — Точно не знаю, — и не успела она подумать, что он просто не умеет считать, как он добавил. — Чтобы пережить самые тяжелые времена приходилось много спать. Я не следил за временем. — Ох, мы так похожи! Я тоже всегда хочу уснуть, когда мне тяжело. Только... почему ты не спишь со мной в одной кровати? Мы должны... ну... ты же знаешь...***
— А потом он сказал, что не хочет этого делать, потому что от этого появляются дети! — Сая от обиды сжимала губы и едва держалась — глаза на мокром месте, но рыдать перед смотрителем стыдно. Даже стыднее, чем рассказывать такие вещи. — И он сказал... он сказал, что лучше, если мои дети будут от кого-нибудь другого. Неужели я настолько нехороша для него? Тогда зачем он ... почему он тогда сказал, что нравлюсь, и почему я, дура наивная, поверила! — Я поговорю с ним, — смотритель, похоже, смирился со своей ролью миротворца. — Ты же знаешь, он приехал с далекого юга, и он очень отличается от нас с тобой. — Он не чудовище! — сразу же взвилась Сая. — Хорошо-хорошо, как скажешь, но с детьми может получиться очень плохо. — Что плохого? Вон, вся аристократия в столице когда-то родилась от таких же. А сколько они потом живут, дядя-смотритель, ты же сам знаешь! Что плохого, если мой ребенок тоже будет жить долго? — А если он будет похож на помесь блохи и ящерицы? Ты даже не знаешь, как твой Керем выглядит на самом деле... — Конечно, знаю! Я же с ним живу! Он красивый. И дети будут красивыми. И он говорил... — А там не Керем ли идет? — вдруг прервал ее смотритель. И Сая в окно увидела, как по тропинке поднимался в горку ее супруг. Она засуетилась, закрутилась на месте, метнулась в кладовку и затаилась там за дверью. Смотритель только вздохнул, но не возразил. — Здравствуй, Керем, что тебя снова привело? — услышала задержавшая дыхание Сая. — На всякий случай еще раз напомню, что я холост. Не дело женатому спрашивать у холостого что делать со своей женой, — судя по скрипу, смотритель уселся на старый стул. — Что тебя гнетет на этот раз? Наверное то, что Сая хочет ребенка? — М-м, — услышала Сая утвердительное и вспыхнула от внезапно нахлынувшего смущения и какого-то тайного страха. Вдруг ее Керем сейчас что-нибудь скажет, чего Сае слышать не полагается. Вдруг он признается, что Сая ему надоела, или что он ее не любит и никогда не любил. А если он расскажет, как она пыталась его склонить к... Сая зажмурилась — даже думать о таком стыдно. — Ну, разумеется, хочет! — продолжал меж тем смотритель. — Но она слишком молода... — Дело ведь не в возрасте, да, Керем? Дело в тебе. Поэтому ты и мучаешься, и ходишь ко мне, как пьяница в таверну. Сая прижала ладони к груди. Как же громко стучит сердце, даже в ушах отдается! — Ну, что молчишь? Хочешь, опять угадаю, в чем дело? Пускай я не женат, но всю жизнь прожил на юге и кое-что знаю о смешанных браках. Знаю то, что прилюдно не обсуждают. Давай, я буду говорить, а ты кивать. Сая очень хотела, чтобы стена стала прозрачной, как вода, но дом был построен на совесть, даже без щелей. — Вы живете вместе уже вон сколько, а ты к ней даже не прикасался. Как к жене, имею в виду. Удивительное дело! Понятно, почему она обижается и плачет. Плачет ведь? Ясное дело, думает, ты ее не любишь. И никак ты ее не переубедишь в обратном, ведь убеждают действия, а не слова. Ну, скажешь что-нибудь? Она говорит, ты по ночам куда-то исчезаешь? К другой ходишь? — и сам же хмыкнул — Хотя, откуда тут другие? — К реке. Хожу к реке. Когда Сая плачет, тяжело долго находиться рядом, — услышала, наконец, она голос супруга. Смотритель неодобрительно цыкнул языком. — Ты как воевать собираешься, если такой чувствительный? — Это же совсем другое! Я только ее так... — Любишь, видимо. Поэтому и тяжело тебе, когда она несчастна. И станет еще несчастнее, если ребенок пойдет в тебя. — Если в меня, то не страшно, но смешение кровей часто приводит к беде. — А ты с ней об этом говорил? Может быть, хватит вам ко мне бегать, сели бы да поговорили друг с другом. А то, то одной стыдно, то второму — не принято. Как вы дальше-то жить собрались? — Может быть, — нерешительная заминка. — Было бы лучше, если бы ребенок был от вас или от кого-то из города. Судя по звукам, смотритель поперхнулся воздухом. Тут Сая и не выдержала. — Да как у тебя язык повернулся такое сказать! Все! Я, наконец, поняла! Ты поэтому постоянно отсылаешь меня в город якобы на рынок, думаешь, мне все равно от кого и с кем? Так вот, запомни накрепко — если я твоя жена, то и ребенок у меня должен быть только от тебя. Если не будет от тебя, то не будет ни от кого! Смотритель самоустранился из спора. — Делайте что хотите. Керем, расскажи своей жене, что случится, если вам не хватит везения. — Это может закончиться бедой, Сая. — Это что, какая-то примета? Уверена, что все будет хорошо. Если ребенок от любимого мужа, то все будет хорошо. У нас вот такая примета. Дядя-смотритель, ну скажи ему! «Дядя-смотритель» всем своим видом показывал, что предпочел бы оказаться где-нибудь на другом конце деревни, а еще лучше — империи. — Я — военный, а не сваха и не повитуха! Керем, если она вбила что-то в голову, то уговорами это уже не выбить, ты же знаешь. Так что либо выгоняй ее из дома, либо делай своей женой по-настоящему. Если она такая отчаянная, то рано или поздно своего добьется. Да и тебе надо быть порешительнее! Кто в доме мужик, ты или девчонка? — Правильно говоришь, дядя-смотритель, — кивнула Сая и подхватив за руку растерянного Керема, потащила его домой. Смотритель выдохнул и принялся раскуривать трубку. На сердце было неспокойно.***
Как бы ни был старателен Керем, но полнейшая неопытность в ремесленных и домашних делах обернулась для Саи новыми испытаниями. Первый дождь пошел ночью и сразу обрушился ливнем, будто торопился избавить небо от лишней воды. Сая проснулась не от сухости и жажды, как обычно, а от теплой струйки, которая лилась сквозь щели в потолке прямо на ее кровать. До этого Сая думала, что хуже пыльной жары ничего быть не может, потому долгожданный дождь и прохлада заставили ее выбежать прямо ночью в мокрой короткой ночной рубашке во двор, где уже стоял, задрав голову к небу ее Керем и, кажется, тоже был счастлив. — Смотри-смотри! Скоро вся земля напитается, и начнут всходить семена! И окополь можно будет сажать! И не нужно будет больше носить воду из реки и процеживать болотную грязь через тряпки, а потом долго-долго кипятить, чтобы не маяться животом и не заставлять Керема бегать к смотрителю за лечебными порошками и отварами. И постирать можно. И попрощаться с мерзкой, дерущей горло и глаза пылью! Неладное она почувствовала к середине дня. Дождь не думал стихать, и даже усилился. Колодцы быстро наполнялись водой, пересохшая земля не успевала впитывать небесные водопады и текла по поверхности жидкой грязью. Спасало от затопления то, что деревня стояла под небольшим уклоном и потоки грязной воды, не задерживаясь, сливались в реку, которая угрожающе кипела, распухала и выходила из берегов. Тут-то Сая и поняла почему дом смотрителя находится на холме, а ее собственный стоит на каменных сваях. О посадке окополя пришлось забыть. Все долго лелеянные жалкие зеленые ростки уже к концу дня смыло вместе с навесом от солнца и верхним слоем земли, как будто слизнуло огромным мокрым языком. Пока Керем пытался залатать дыры в крыше, Сая, расстроенно смотрела, как исчезает под водой и грязью то, о чем она с таким трудом пыталась заботиться.***
Медленно потекли серые мокрые дни. Когда дождь ненадолго утихал, Сая сразу же спешила развесить мокрую одежду и постель на веревках, которые Керем помог протянуть во дворе. Да, с приходом дождей жара спала, но Сая не могла отойти из дома дальше забора — все дорожки из-за глиняной грязи, стекавшей с холма, стали скользкие, как доски, смазанные маслом. Домашние дела валились из рук. Теперь главным желанием стала не грядка окополя, а целая крыша и горячий очаг. Свои прежние мечты об огороде у дома уже казались глупыми и детскими. В один день она оставила Керема и, опираясь для надежности на палку, поднялась к дому смотрителя. Сая только сейчас по достоинству оценила и каменистую вершину холма, на которой стоял дом, и добротную крепкую крышу, и дымок, поднимавшийся из трубы. Смотритель не ждал визита, но сразу предложил Сае высушить у печки одежду и выпить горячего отвара — от кашля и болезни груди. Сая постеснялась раздеваться, но подсела поближе к огню. — Дядя-смотритель, — чтобы скрыть сиплость в голосе, она откашлялась, сделав вид, будто отвар попал не в то горло. — Не может быть, чтобы весь сезон так лило. Как же здесь жить тогда? — Так тут и не живут давно. Я же говорил тебе, а ты, похоже, снова прослушала — последние люди уехали отсюда полвека назад, через двадцать лет после того, южная столица превратилась в серую пустошь. Погода тогда сильно изменилась. И серая пыль все испортила. Видела же, что от леса осталось? Один сухостой. — Но ведь в Гранд-Диркейме остались люди, а это же совсем рядом с пустошью. Значит, там еще жарче? — Ну, ты не сравнивай южную столицу и наше селение. Южная столица нужна не для того, чтобы окополь сажать да любовь разводить. В Диркейме сплошные казармы, а где не казармы, там склады. Армия песком сыта не будет, поэтому всю еду везут с севера. И Керем твой после дождей поедет служить на весь сухой сезон. Он говорил тебе? — Говорил. — Так зачем тогда пришла? Поговорить про погоду? Нет? Учти, я Керема в твою постель не уложу, я уже немолод, силы не те. — Да ну тебя, дядя, — надулась Сая. — Я за другим пришла. Ты здесь давно живешь, расскажи, как ты ведешь хозяйство? Почему у тебя дома сухо, а у нас и крыша протекает, и в стенах личинки завелись. Признаваться в стыдных вещах Сая не решилась. И про то, что она больше не фальшивая жена, тоже говорить не хотелось — это уже личные и семейные дела. Это случилось в сырой холодной постели. Сая уверяла, что ей станет легче и теплее, что больше не будет плакать, и Керем поддался. Было странно, неприятно, совсем не так, как она ожидала, но чувство правильности, которое пришло под утро, затмило любые сомнения, и с тех пор она непрерывно прислушивалась к себе, хотя и знала, что еще рано, чтобы что-то заметить. Домой возвращалась под усилившимся дождем. Плащ почти всю дорогу хранил тепло нагретой у печи одежды. Смотритель вручил ей травы для отваров, и Сая взяла, но постеснялась признаться, что дома нечем топить печь — все дрова отсырели. С высоты холма деревня впервые показалась ей неприятным и грязным местом. Соседей было мало, и все вернулись в деревню уже после начала дождей. Значит, служат на границе. Подружиться с ними пока не было возможности. Керем встретил ее на полпути и на руках перенес через самые глубокие лужи. Его не беспокоил ни сам дождь, ни сырость, ни жара, он ни разу на ее памяти не спал и был настолько неприхотлив в еде, что, кажется, мог бы сгрызть даже кожаную подметку и не поперхнуться. Сая завидовала такому крепкому здоровью. Сама она начала по ночам тихонько кашлять и с трудом дышала носом, но мужественно терпела, надеясь, что Керем заметит ее трудности и что-нибудь с этим сделает. Ее мужества хватило даже на то, чтобы не заплакать, когда однажды утром она увидела, что все запасы еды, купленные на рынке, начали гнить. Керем, казалось, не видел проблемы, и от внезапной вспышки обиды Сая назло наелась подпорченного копченого мяса с размокшими сухарями, чтобы показать, как оно бывает, и чтобы Керем, наконец, понял и пожалел ее. Или хотя бы похвалил за то молчание, с которым она переносила все невзгоды. Она никогда его не упрекала. Не пеняла ему, что променяла обеспеченную жизнь в семье Магун на развалюху посреди грязи. Но Керем не услышал ее молчаливых просьб. Даже когда она, извергая из себя все содержимое живота, пыталась умыться и скрыть слезы дождем, он пугался, но не понимал, потому что ему эти трудности были чужды. И вместо жалости Сая дождалась того, что, наверное, окончательно устав, он бессердечно ее бросил прямо под дождем и сбежал. И тут уже Сая, не сдерживаемая больше присутствием мужа, открыто разрыдалась. Она плакала и плакала, не останавливаясь — об испорченной еде, о погибших посевах, о своей вечно мокрой кровати и зябкости по ночам. О тяжести в груди, слабости и скрываемом кашле. О запахе плесени, и плохом сне, о коже, покрывшейся ранками и не заживающими царапинами из-за вездесущей воды, о редеющих косах и несвободе выходить далеко за порог дома. Керема не было долго. Она уже отчаялась и напридумывала себе столько страшного, что едва поверила, когда он вернулся, поднял ее на руки и торопливо понес вверх на холм, без видимого труда поднимаясь по скользкой мокрой тропинке. Он же сильный, ее Керем, не то что Сая.***
Сая слишком ясно чувствовала пристальный взгляд и неискренность смотрителя, когда он уговаривал ее остаться в его сухом, протопленном доме. Даже подготовил теплый закуток за каморкой с дровами. — Я должна жить с мужем, — упрямилась она. Жить в доме, где ей не рады, чуть ли не хуже, чем есть гнилое мясо. — Мне нужно заботиться о муже. — Подумай о ребенке. Твой муж сам о себе может позаботиться. — Ребенке? — она прикоснулась ладонью к животу. — Но еще слишком рано... Я не уверена... — Твой Керем уверен. В этом ему можно доверять. Слабость и резко нахлынувший озноб оказались сильнее упрямства и даже радости от ошеломившей новости, и Сая осталась жить в доме смотрителя. От ее былой бравады и уверенности с каждым днем оставалось все меньше — Керем ее почти не навещал, а когда она, дождавшись просвета в бесконечном дожде, возвращалась домой, видела своего мужа за работой по дому. Он не выглядел скучающем или радостным, а вот его былая улыбчивость во взгляде куда-то пропала. Неужели, ему надоело? Или это просто Сая стала хуже — ее по-прежнему непрерывно преследовал запах плесени и привкус того куска гниловатого мяса, часто кружилась голова, а былой запал, которым она и понравилась ему, с которым Сая отбивала свое право здесь жить, почти потух. Зеркал не было, но бочка с водой показывала отражение, на которое не хотелось смотреть. Дожди все шли и шли. Слабый кашель по ночам усилился, иногда давило в груди, отвары помогали отдышаться и засыпать, но они не спасали от серых тяжелых снов. Рос живот — быстрее, чем следовало бы, смотритель сказал, что так бывает, а больше спросить было не у кого.***
Смотритель, кажется, был настолько стеснен присутствием Саи, что стал часто пропадать с Керемом — помогать приводить дом в порядок и выводить сырость. Справились они как раз к концу сезона, и Сая смогла вернуться в свой дом, когда дожди начали стихать, а в сером небе появились проблески голубого. — Керем, мне кажется, у меня начинается, — со страхом проговорила Сая. — Но ведь прошла только половина срока. — Так бывает, Сая, не всегда нужно долго носить ребенка, чтобы он родился. — Неужели мой первый ребенок умрет? — не слушала она. Керем промолчал. — Дядя-смотритель предупреждал, что ребенок может родиться в любое время, — она разговором пыталась отвлечь себя и успокоить Керема. На его лице не было видно волнения, он всего лишь ронял миски с горячей водой, чуть не сжег дом, когда закинул в печь слишком много дров и забыл закрыть заслонку, опрокинул на себя горячую воду и запутался в одеяле. — Тебе нужно уйти, — прошептала она и закусила губу от вспышки резкой боли. — Тебе нельзя быть здесь. У нас такое не принято. Я обещала жить по твоим правилам, но не сейчас. Сейчас тебе нужно выйти. Ох! Он не ушел, и может быть поэтому все прошло так быстро. Керем чистой рубашкой закутал появившегося ребенка — крохотного, размером с ладонь, и не дал Сае его увидеть. Только тоненький писк показывал, что он жив. Поразительно. И какое облегчение. Она сомневалась, что смогла бы выдержать весь срок — здоровье совсем подводило. — Его нужно покормить, — пробормотала Сая и ненадолго закрыла глаза. — Не нужно, — услышала она. — Ничего не нужно. Отдыхай, Сая. Она лежала в полузабытьи и больше не стыдилась — ни того, как Керем ее моет, кормит жидкой мясной похлебкой, меняет одеяло и одежду на чистое. Почувствовав в себе силы, она все же поднялась и тихонько прошла к очагу, где ее муж пытался справиться с еще одной порцией невкусной похлебки. Керем обернулся к ней с полной тарелкой. Она улыбнулась ему через силу, взглянула на стол за его спиной, и ее лицо застыло. Сердце стукнуло и... умерло. Еще не понимая, что она видит, она сделала шаг вперед. — Это обязательно нужно съесть, Сая, — Керем протянул тарелку. — Чтобы следующий ребенок родился хорошим. Она попятилась. Изо рта родилось сипение, будто горло передали удавкой. — Матери нужно вернуть ее ребенка, — как сквозь воду слышала она. — Даже если он не может жить, нужно вернуть... Она больше всего на свете сейчас хотела бы извергнуть из себя съеденное, но живот сжало от всепоглощающего ужаса. «Он был живой. Он же был живой...!» — билась в голове мысль. Сая смотрела себе под ноги, только бы не увидеть еще раз то, что лежало на столе. На краю зрения маячила знакомая рукоятка тесака — им рубили тонкие ветки для печи и свиные кости. Она резко отбросила тянущуюся к ней руку и схватилась за тесак. Керем не защищался, когда ударила его наискось, прямо по лицу. Но то ли тесак затупился, то ли силы ее покинули — Керема даже не поцарапало — только зацепило край тарелки. Похлебка расплескалась по полу, и от этого Сая обезумела. Она вслепую била Керема, рыдая и выплескивая все, копившееся десятки дней, бесконечную ненависть и горе — острое и колючее, как иглы сухого куста. Керем стоял, как оглушенный, и удары не наносили ему заметного вреда. Не помня себя, Сая бросилась прочь. Скользя по грязи, бежала по деревне, куда несли ноги, и не заметила, как оказалась у дома смотрителя. За дверью ее встретил тот, кого она не ожидала когда-либо увидеть. — Ну что, Сая, — проговорил он вместо приветствия. — Заработала свое счастье? И Сая отмахнулась тесаком. Оказалось — и тесак наточен, и сил достаточно. Первый же удар пришелся по лицу, и его было бы достаточно, но руки не могли остановиться. Она снова била и била, зажмурившись, и от ужаса забыв как дышать. Пока кто-то сильный не схватил ее поперек талии и не вырвал из судорожно сжатых ладоней скользкую рукоять.***
— Значит, ты его поймал у тела убитого? С ножом в руках? — Да не поймал, он же не убегал. И во всем признался. Я сообщение сразу послал, его в тот же день приехали и забрали. — А жена его? — Пропала, я же говорил. После того, что я увидел в его доме, я даже чуть не подумал, что он и с ней что-то сделал... Да что теперь обсуждать! — А ты даже не подумал, что это она могла убить отчима. Например, за то, что он хотел ее продать в солдатский бордель? — Так она этого и не знала. Я не говорил ей. Все, завязывай, Жейс. Тошно уже от тебя. — И правда, — сержант Жейс нетвердой рукой поводил карандашом над бумагой, но не стал ставить точку. — Пора завязывать. Куда поедешь? — Не знаю пока. Съезжу, отвезу Саю к матери. Может, помогу чем вдове. — Знаешь что. Отведи-ка сначала девчонку к магам, пускай ей голову полечат. А то и до матери не довезешь. За оплатой пусть ко мне присылают. — Вот так щедрость! — удивился смотритель. — Смотри, не пожалей потом, когда останешься без последних штанов, — он поднялся. — Если вопросов больше нет, то пойду я.***
Путевые документы сержант подписывал в буквальном смысле на коленке. Ляпнул печать поверх неразборчивых строчек и приложил отпечаток пальца. — Еще пару дней голова поболит, — сказал он, отдавая бумаги. — Будешь забывать какие-то мелочи. Местные дознаватели не слишком церемонятся на допросах с малолетними балбесами. Этот сезон прослужишь у каньона. И чтобы никаких женщин. Найди себе кого-нибудь из своих. Потом тебе и новый дом дадут, — сержант выдохнул в морду лошади, и та, с отвращением фыркнув, отвернулась. — Если не наделаешь новых глупостей, кто знает, может, еще и прорастет на твоей грядке жареный окополь.