Скорость

Опасно-высокая скорость выбивает из головы пыльную паутину мыслей и вышибает мозги выстрелом револьвера. Гермес едет («ты несешься как бешеный, хотя почему как», — сказал бы Аполлон, если бы мог перекричать свист ветра) на байке по горному серпантину, взяв Аполлона покататься с собой. Тот наивно согласился, будто не знаком с Гермесом тысячи лет и не в курсе, что поездка будет бешено быстрой в самом гермесовском смысле. Аполлон бы скорее от венца олимпийского божества отказался, чем признал, что он в ужасе от скорости Гермеса и перспективы оказаться размазанным бесформенной кровавой массой по асфальту и поросшим сухой травой горным склонам, если Гермес потеряет управление. Гермесу почти смешно от глупой гордости, с которой Аполлон заявил, что не боится высоких скоростей, когда Гермес спросил, не будет ли он против, если Гермес нормально разгонит байк. Аполлон сам виноват, и Гермес с чистой совестью разгоняет байк еще быстрее. Аполлон, до неприличия плотно прижавшийся к нему сзади и конечно же не в ужасе вцепившийся в его толстовку так, что едва не оцарапал сквозь нее грудь Гермеса черными ногтями, взвизгивает что-то матерное, когда Гермеса заносит на повороте, и они оба чудом не летят с обрыва на обрубки затупленных ветром камней, раньше бывших скалами. Гермес ехидно ухмыляется встречному ветру и честно старается не ржать. У него не выходит, и он, вцепившись до белых костяшек и алых следов на ладонях в руль, мелко дрожит от смеха, и Аполлон, плотно к нему прижатый, чувствует это. Гермес физически ощущает его возмущение, что он, скотина, посмел еще и ржать над чужим страхом, когда Аполлон убирает одну руку, чтобы ударить Гермеса кулаком в плечо. А на очередном крутом повороте судорожно вцепляется в Гермеса опять, как перепуганный уличный кот в дубовую ветку, с которой едва не навернулся, и Гермес снова прыскает от смеха. Аполлон лезет руками под его толстовку, чтобы держаться еще крепче и, если понадобится, вцепиться Гермесу в плоть, кости и внутренности в качестве страховки, и Гермес давится своим смехом, когда голой кожей чувствует чужие руки и неприветливую остроту лаково-черных ногтей. Аполлон немного сдвигается, чтобы устроиться удобнее и точно уж не улететь случайно с обрыва, и его руки едва заметно сдвигаются тоже, ощутимо скользя ладонями по коже, и Гермесу становится не до смеха, когда он осознает, что ему приятно чувствовать руки Аполлона на своем теле. Ему всегда нравились эти руки; матово белые, выточенные из слоновой кости и обвитые золотом — Гермес и сейчас чувствует пару золотых браслетов и россыпь золотых колец на тонких пальцах — шелково-мягкие и безукоризненно нежные, плавные и грациозные в движении — такими руками только бережно перебирать струны лир и акустических гитар и под тихий перезвон золотых браслетов размеренными движениями кисти трахать до одури красивых нимф. Гермес очень четко представляет, как эти руки смотрятся на его теле. Он не удивлен тем, что его буквально кроет. Аполлон нервно вцепляется в Гермеса ногтями на повороте и вряд ли вообще понимает, что делает, не то что осознает, как влияет на Гермеса. А Гермеса обливает горячей волной возбуждения от того, что на груди жгутся свежие царапины, и он сглатывает слюну, пытаясь прикинуть, как долго продержится так. Гермесу было бы легче, если бы он тоже боялся скорости, однако скорости, его родной и горячо любимой стихии, он не боится совершенно, и ему только жарче от того, что ветер привычно бьет по лицу и взъерошивает темные кудри, а он ходит по самому краю допустимого, где одно неверное движение — и они оба безнадежно недееспособны на ближайшие полвека, которые затребует у них регенерация. Гермес всем собой до последнего миллиметра тела чувствует прижавшегося к нему Аполлона, его до ужаса красивые мягкие руки, острые ногти, железную отделку его черной кожанки, впившуюся в спину, плотно прижатый крепкий торс и горячее дыхание сзади на шее, от которого по телу сладко течет легкая дрожь. Раньше, чем выветренный скоростью здравый смысл успевает его остановить, Гермес представляет, что бы было, если бы Аполлон боялся скорости чуть меньше и знал о реакции Гермеса на него, плотно прижатого к нему, чуть больше, чем ничего. Как его руки бы специально скользили по груди Гермеса, дразня, а не судорожно цеплялись ради ощущения мнимой безопасности, как бы царапали легонько черными ногтями обжигающе-сладко, как бы играли нагло на нервах и терпении и сминали соски до неги и едва не боли от горячей пульсации внизу живота, пока нежные малиновые губы покрывали россыпью влажных поцелуев открытую шею. Гермес шипит что-то невнятное и нечаянно дергает руль дрогнувшими руками, когда его откровенно кроет накатившее мучительно сильное возбуждение, и их немного заносит, пока они едут по прямой. Аполлон, вероятно, не особенно рад перспективе бояться слететь с обрыва не только на поворотах, и Гермес успевает морально подготовиться к тому, что в него вопьются ногтями. К тому, что его укусят, он не готов совершенно, и он громко стонет, выгибаясь от прошившего его насквозь возбуждения, когда чувствует острую хватку чужих зубов на своей шее. Гермес не знает, слышал ли его Аполлон, и ему, если честно, так до ужаса поебать, потому что он, кажется, лишится бессмертия и умрет в муках, если этот кошмар продолжится. Ему хватает минимального времени, чтобы затормозить, слететь с байка, обернуться к если не понявшему все, то определенно что-то заподозрившему Аполлону и наброситься на него с голодным поцелуем, впутывая руку в длинные золотые кудри и неудобно ударяясь коленями о пыльный корпус байка. Аполлон, немного ошарашенный диким напором, быстро ориентируется и отвечает на поцелуй, обнимая Гермеса за шею, и Гермес бесстыдно стонет, потому что поцелуй горячий и влажный, губы Аполлона малиново-сладкие и поддатливые, золото его кудрей нежным шелком оплетает пальцы, и это все до эйфории прекрасно, намного прекраснее чем то, на что Гермес мог надеяться. Аполлон слабо отталкивает его, и Гермес давится паникой, пока не понимает, что Аполлон просто хочет слезть с байка, чтобы снова утянуть в поцелуй, имея возможность прижать к себе ближе. У Гермеса подгибаются колени и из груди вырывается сдавленный скулеж, когда Аполлон целует его все также горячо и влажно, до ужаса приятно, и накрывает его пах ладонью, сжимая. Гермес безвольно подается бедрами к его ладони, потому что это больше, чем Гермес способен вынести, не умерев от возбуждения, и Аполлон негромко усмехается в поцелуй, наощупь пытаясь одолеть ремень и ширинку. Белья Гермес не носит, потому что на кой эреб олимпийскому богу белье, и Гермес уже ожидает почувствовать ладонь Аполлона на своем члене, но тот отстраняется, и Гермес хочет расчленить его и раскидать куски божественной плоти по миру за это. Аполлон, мягко порозовевший, как розовеет румяным боком спелое яблоко под обласканной солнцем зеленой листвой, с алыми зацелованными губами, растрепанный встречным ветром и небрежной рукой Гермеса, тяжело дышащий и тоже возбужденный, смотрит тяжело и до жара пронзительно плавленным золотом помутневших от удовольствия глаз и нагло усмехается, до задушенного матерного шипения красивый и горячий, когда поднимает точеную белую руку и подносит к губам Гермеса, и Гермес с тихим жаждущим скулежом мажет языком по тонким пальцам, по золоту колец, по слоновой кости нежной ладони, обильно смачивая слюной. Гермес под тяжестью плавленного золота чужого взгляда вбирает три пальца в рот и с наслаждением цепляет взглядом то, как Аполлон приоткрывает малиновые губы в немом стоне, когда Гермес посасывает его пальцы и мягко прикусывает их поверх солоноватого металла колец. Аполлон матерится на выдохе и вырывает руку из его рта, когда Гермес слишком увлекается и едва не представляет, что у него во рту член, и Гермес почти обижен, но после этой же рукой Аполлон обвивает его член, и Гермес забывает весь мир разом, захлебываясь громким стоном. Аполлон не двигает рукой и не собирается делать это, как понимает Гермес, поэтому Гермес сам трахает его ладонь, подаваясь бедрами вперед. Аполлон влажно зацеловывает его шею и сжимает член ровно так, как нужно, чтобы Гермес давился собственным голосом и не мог видеть за белыми искрами перед глазами, и Гермес не способен продержаться долго. Он сбивается с ритма и мелко дрожит, вдоль позвоночника под толстовкой холодком течет пот, а Аполлон бормочет ему что-то бессмысленное о том, как он красив, прежде чем мягко зацепить зубами шею, и Гермес изливается на его черные джинсы, сдавленно простонав. Аполлон ласково целует его, пытающегося прийти в себя после оргазма, в висок и расстегивает джинсы, чтобы кончить, мастурбируя на свежие воспоминания, но Гермес опускается на колени и отталкивает его руку, чтобы самому взять его член в рот. Аполлон мягко стонет, впиваясь пальцами в байк за спиной, чтобы устоять на ногах и не потерять самоконтроль, трахая Гермеса в рот, и Гермес, благодарный ему за осторожность, сам отсасывает как можно старательнее несмотря на нехватку опыта и заторможенность после оргазма. По языку солоно разливается привкус смазки, по подбородку к шее стекает нить слюны, и Гермесу нравится. Ему нравится, как мягко и сладко стонет Аполлон, мелко подрагивая, как едва держит контроль над собой, чтобы не сорваться, потому что он возбужден до предела и хочет больше. Ему нравится, как Аполлон беспомощно вцепляется в обивку байка и в взлохмаченные кудри Гермеса, когда он на самой грани, когда Гермес беспощадно толкает его за грань, и он кончает с громким протяжным стоном. Аполлон кое-как застегивает джинсы дрожащими руками, магией стирает их и обессиленно оседает на колени возле Гермеса, чтобы уткнуться в его плечо и остаться в таком положении на неопределенно долгое время. — Это был самый спонтанный секс в моей жизни, — бормочет он не совсем внятно, устало и довольно, и Гермес тепло усмехается, неудобно, но уютно обнимая Аполлона, позволяя им, разомлевшим и усталым, отдыхать в объятиях друг друга.