Mockingbird

Сяо был не самым социальным человеком. Ему не очень нравилось общаться с людьми, не очень нравилось проводить с ними время. Сяо предпочитал одиночество. Думал, что предпочитал. Пока Тао, яркая, искрящаяся и такая очаровательная Тао с двумя длинными хвостиками не села с ним рядом на биологии и не начала болтать о каком-то там просроченном сэндвиче из столовой, который съел их одноклассник. Тао села с ним. Тао, с которой заигрывали парни из спортивной команды, Тао, у которой была куча подружек, Тао, которую её красивый отец в костюме подвозил почти каждое утро до школы. Тао села с ним. Он много раз спрашивал, зачем она это сделала. Это было буквально самое странное, что ей могло придти в голову. Начать общение с асоциальным парнем с последней парты, которого не травили только потому что он выглядел так, будто носил с собой в рюкзаке пистолет. Сяо носил только обезбол, потому что часто синяки на теле ныли, а голова раскалывалась от голода, привычно скручивающего живот. Сяо не любил школу. Не любил одноклассников. Но ходил, потому что тут было лучше, чем дома. Тут можно было просто спокойно сидеть за задней партой и уходить в свои мысли, не боясь получить за косой взгляд или лишнее движение. А потом появилась Тао. Она правда сияла, он был уверен. Сияла своей улыбкой, своими вкусно пахнущими волосами, своими хитрыми, но всё равно трогательно-добрыми глазами. И кучей колечек, которые носила на своих тонких пальчиках. Тао много рассказывала ему. Оказывается, у неё два папы, один, тот, что подвозит каждое утро, работает юристом или вроде того, Тао сама не очень понимает эти тонкости, а у второго есть сеть небольших кофеен по городу. Она даже один раз отвела Сяо после уроков в ту, что была ближе всех к школе. Их там покормили бесплатно. Было вкусно, вот только дома прилетело в три раза сильнее, потому что он задержался. Но это стоило того. Каждая минута с Тао стоила синяков и жгучих царапин. Тао светилась с ним ещё ярче, и он начал позволять себе обнимать её иногда. Просто чтобы согреться. Она всегда обнимала в ответ. Клала голову на плечо и качалась из стороны в стороны, напевая что-то под нос. Тао всегда была тёплой — Тао всегда грела ему вечно ледяные руки. Шутила, что о её ляжку ладони согреются быстрее и с широкой улыбкой наблюдала, как Сяо отворачивается, лишь бы не покраснеть слишком явно. Тао умела плести из бисера и вечно дарила ему колечки и брелки. Он не знал, куда их девать, так что просто прятал на дно своего рюкзака, надеясь, что дома не найдут. Тао познакомила его с теплом. И возвращаться в холод с каждым днём становилось всё более невыносимо. У двери в квартиру на глаза каждый день наворачивались слёзы — почему ему так не повезло родиться тут? Почему его отец не возит на машине до школы? Почему в кофейне его не кормят бесплатно и не просят передать привет папе? Почему он вынужден терпеть, глотать таблетки и прятать синяки под толстовкой. Толстовкой, которая так нравилась Тао. Она хныкала и просила её одолжить. «Она пахнет тобой и выглядит такой большой» — от таких аргументов внутри становилось теплее. Но было слишком страшно снимать с себя кофту. Лишать своей брони, какой-то зоны комфорта. Тао пришла в ужасный холод в одной футболке. Специально, он знал. Сидел рядом с ней, дрожащей и всё растирающей покрывшуюся мурашками кожу, и не понимал, зачем она так поступила. Дурочка. Хотел было высказать что-то такое, но у Тао застучали зубы. Его толстовка была на ней. Она улыбнулась, ещё ярче обычного, надела, потонув в длинных рукавах, накинула на голову капюшон. И посмотрела на его руки. Улыбка пропала. Даже свет в глазах погас на секунду. Тонкие пальчики с кучей колечек коснулись цветущих по бледной коже гематом, проскользили вдоль локтя, погладили мелкие царапины и ссадины. Это был урок химии, Сяо как сейчас помнит. У Тао в глазах стояли слёзы, и она изо всех сил сжимала его руку. На перемене Тао уже звонила отцу. И всё так же держала его ладонь в своей, нервно перебирая пальцы. Сяо было стыдно — Тао рассказывала про то, о чём узнала. Тао всхлипывала, и Сяо слышал, как низкий мужской голос в трубку с нежностью и волнением просит её дышать глубже и объяснить ситуацию подробнее. Они ушли прямо после этого урока, хоть их никто и не отпускал. Сидели в парке через два квартала от школы. Сяо впервые так много говорил, Тао впервые так много слушала. Не стоит рассказывать девушке, которая тебе нравится, как больно, когда тебя бьют проводом. Не стоит показывать ей ожоги на плече. Не стоит вот так говорить, что ты совсем не такой как она. Что тебя не ждут дома с улыбкой, что папы не любит тебя до беспамятства. Что у тебя нет повода светиться. Но Сяо рассказал. Зачем-то. А Тао его поцеловала. Тоже зачем-то. А потом ревела навзрыд и всё извинялась и извинялась, как будто была хоть в чём-то виновата. Сяо думалось только о том, что она очень милая в его толстовке. И что ей совсем не идёт быть грустной. Тао повела его к себе домой. И Сяо пошёл. Лучше пусть его убьют потом, чем он вернётся сейчас. Что угодно, но не отпускать её ладонь. Он тогда первый раз надел её колечки, без страха, что их выкинут. Просто надел, потому что хотел увидеть, как она улыбнётся, как засияют её невероятные глаза. Дома у Тао было светло и пахло чем-то пряным. Дома был её папа: невысокий мужчина с яркими волосами, заплетенными в косички, аккуратными чертами лица и очень милой улыбкой. «Всё хорошо, не переживай, ладно? Ты можешь тут остаться и чувствовать себя как дома, — он сказал это с нежностью, с добротой и искренней заботой, внимательно глядя Сяо прямо в глаза. — Чжунли со всем разберётся, доверь это ему, а пока можешь располагаться». Венти был очаровательно-милым человеком. Он вот уже второй час возился на кухне, красиво напевая себе под нос. Тао просто сидела рядом. Тао просто держала за руку. От этого было не так страшно, когда входная дверь хлопнула. — Привет, меня зовут Чжунли, я папа Тао, — его глаза были такими необычными. Глубокими и очень яркими. Откуда-то из их глубины шёл мягкий свет, не такой яркий как у Тао, но не менее тёплый. — Ты ведь Сяо, верно? — Да, — кивает, жмёт мужскую руку, вздрагивает. Его пугали высокие и сильные — Чжунли был именно таким. Но он улыбался, по-доброму и нежно, садясь в кресло напротив. — Сяо, мне нужно, чтобы ты рассказал мне всё очень подробно, только так я смогу составить протокол и уже дальше подавать в суд, — Чжунли всё и без того видно. У мальчика все руки в синяках. Но нужно, чтобы он свидетельствовал. Против собственных матери и отца. Лишение родительских прав — худший процесс, который только можно вообразить. Но ради Тао он готов постараться. — Если тебе так будет комфортнее, мы можем отойти в мой кабинет. — Нет, мне лучше тут, — Тао сидит рядом с ним. Тао не отпускает его ладонь. Тао не считает его «не таким». И он рассказывает под запись диктофона. Про всё, что помнит. Про побои, голод, угрозы, про скандалы и крики, про наказания. Даже про кипяток, который на него вылили. Чжунли смотрит тяжело и отстранённо, Венти прикрывает рот ладонью и тянется обнять, Тао просто держит за руку. Сяо молчит уже минуту. Ему нечего добавить, он всё рассказал. Вообще всё, что мог. То, что никому до этого не осмеливался рассказать. — Я очень рад, что моя дочь встречается с кем-то настолько сильным, — Чжунли улыбается ему и мягко гладит свободной рукой сдерживающего слёзы мужа по спине. — Идите уже в комнату, Сяо стоит хорошо поспать, тебе, Тао, тоже. — Посади этих… на пожизненное, — последнее, что слышит, прежде чем Тао закрывает за ним дверь. У неё красивая комната. Много гирлянд, много плакатов, много цветов и беспорядок на столе. Здесь хочется остаться. — Папа со всем разберётся, у него связи в полиции, — Тао не знает, зачем пытается его успокоить. Она знает, что ему тяжело. Просто Сяо очень сильный и держится. Но как ему помочь? Выходит только держать за руку. — Ты можешь оставаться у нас, родители не против. — Прости, — он не знает, за что извиняется. Может, за то, что приносит столько проблем, а, может, за то, что не поцеловал первым. Или за всё сразу. Или за то, что сейчас, впервые за всё время, сам тянется обнять. Потому что так страшно, что хочется закричать. — Эй, нет, не извиняйся, Сяо! Не извиняйся, — у Тао тонкие руки, она в целом не очень сильная. Но сейчас сжимает его так, словно от этого жизнь зависит — её или Сяо, не особо понятно. — Папа разберётся, правда, я тебе обещаю. Ты больше никогда туда не вернёшься, никогда. Будем жить в одной комнате, нам разрешили, потом поступим вместе в университет. — Ты мне очень нравишься, Тао. Давно нравишься. Я просто, — запинается, краснеет, пряча глаза, — так и не сказал. Тао улыбается ему. Так же ясно и чисто, как улыбалась до этого дня. Тао греет, Тао сияет. Тао освящает его жизнь. На этот раз он её целует, сам. Как умеет. Потому что сильно хочет, потому что перед глазами стоят слёзы. Это от страха или от счастья? Не так важно, пока он тут, всё будет хорошо. Тао мурлычет под нос какую-то песню, Сяо лежит головой на её животе, где-то на кухне Чжунли очень серьёзно говорит с кем-то по телефону, пока Венти (у Тао даже нет сомнений) стоит рядом, прислушиваясь к каждому слову чужого разговора. — Что ты поёшь? — спрашивает тихо, почти шёпотом, большим пальцем гладя её ладонь. — Это… ну, что-то вроде колыбельной, — её пальцы зарываются в его жёсткие волосы, перебирая прядки и мягко надавливая на кожу. — Когда мама умерла, папа пел мне её. — У тебя… — «умерла мама?» Вот, что он хочет спросить, но осекается, неловко опуская взгляд. Не стоит говорить о таких вещах, Тао может быть неприятно. — Да, я родная только для папы Чжунли, с Венти они поженились, когда мне исполнилось пять, — говорит спокойно, ровно, без тени тоски по прошлому. Словно история на ночь. — Папа работал в полиции, вёл дело наркоторговцев. Я точно не знаю, кто это был и как обстояли дела, мне тогда только три года исполнилось но ему много угрожали. Говорили, чтобы папа оставил дело. А он не оставил. Маму убили — это было предупреждение. Следующей должна была быть я, но папа посадил их. А потом… потом была колыбельная. В квартире было темно. В квартире было холодно, одиноко и пусто. Только свет из детской, только плач маленькой Тао. Чжунли стоял посреди гостиной уже около тридцати минут. Смотрел на фотографию на стеллаже, на диван, на кухонный стол. Гуйчжун оставила отпечатки везде: её улыбка на снимке, пятно разлитого ей кофе на диване, аккуратно расставленные коробки с чаем на кухне. Гуйчжун любила заваривать его, долго и со вкусом, любила методично поливать посуду кипятком и ругалась на мужа, когда тот, шутки ради выпивал первый пролив. Ему так нравилось, как она злилась. Удивительная женщина. Она была чуть старше Чжунли. И в разы мудрее. У неё были блестящие глаза и мягкие руки. Она ждала его дома и рассказывала, как прошёл день у неё и у маленькой Тао. А ещё она умоляла его оставить это дело. Умоляла уволиться, сдаться и пойти в юриспруденцию, как он и хотел. Заниматься разводами, мелкими преступлениями и делёжкой имущества, а не бандами и наркоторговцами. Чжунли любил её, но не мог согласиться. Упрямство или же чувство справедливости — он не знал. Какая уже разница. Гуйчжун застрелили. Гуйчжун умерла. Его Гуйчжун, его самая прекрасная Гуйчжун уже не дышит, не улыбается и не смеётся так звонко. Вообще больше не смеётся. И ради чего? Чтобы парочка дилеров сидела в тюрьме, где их всё равно будут уважать, ведь они подстрелили «жену копа». Гуйчжун умерла ни за что. Гуйчжун умерла из-за его амбиций. Гуйчжун умерла из-за него. — Эй, милая, ну что ты плачешь? — Тао ещё совсем маленькая. У неё пушистые тёмные волосы и мамины добрые глаза. Тао ещё не понимает, что случилось, но тревожно вертит головой. — Папа тут, да? — Мамы нет, — Тао смешно хлопает ресничками и хватает своими круглыми ладошками отца за нагрудный жетон. — Да, мамы сейчас нет, милая. Мама отдыхает в очень хорошем месте, — маленькие пальчики дёргает нагрудный жетон его формы. Пусть. Он завтра сдаст его и уйдёт в юриспруденцию. Как она и просила. — А почему ты не с мамой? — смотрит ему в глаза, а Чжунли проглатывает слёзы. Чжунли давится собственным криком и паникой, от которой трясутся руки. Чжунли не плакал над телом, не плакал на похоронах и в суде. И сейчас не заплачет. — Я должен был быть рядом с ней, милая, очень хочу быть рядом с ней, — Тао закрывает глаза, засыпая потихоньку прямо на руках отца. — Но кто-то должен остаться с тобой. — А я буду с тобой, — мямлит под нос, когда её кладут обратно в кровать, цепляет пальцами рукава его формы, прося не уходить, ещё побыть тут. Она в последнее время слишком часто была одна. Присаживается рядом с кроватью, прямо на пол, опираясь локтями на согнутые колени. Тао держит его за руку. Она всегда держит за руку, так проявляет свою невинную детскую любовь. Чжунли не заслуживает этого. Он тот, кто убил её маму. Он тот, кто виноват в боли, которую маленькой Тао предстоит испытать, когда она всё поймёт. Но сегодня он должен быть рядом с ней. Потому что ей пока что не больно, потому что она пока что не поняла. Потому что он сейчас только её папа. — Now hush, little baby, don’t you cry,// Everything’s gonna be alright,— он не умел петь. Совсем не умел. Но пел, потому что Гуйчжун пела. Из последних сил заставлял свой голос не дрожать и едва различимо проговаривал слова, гладя её маленькую руку. — Stiffen that upperlip up, little lady, I told you,// that daddy's here to hold you through the night.// I know mommy's not here right now and we don't know why.// We feel how we feel inside.// It may seem a little crazy, pretty baby,// but I promise momma's gon' be alright. Сколько помнил. Раньше это пела Гуйчжун, раньше слова звучали по-другому. Папа был где-то далеко, мама была всю ночь рядом. Раньше всё было по-другому. Раньше… Тао тихо спит в своей кровати, Чжунли сидит на скамейке около своего дома, опустив голову в ладони. Ему не хочется ни курить, ни пить. Ему хочется просто уйти. К Гуйчжун. Чтобы они были вместе, как и мечтали. Тао тихо спит в своей кровати, Чжунли роняет слёзы на свои форменные брюки. — Извините, молодой человек, — над головой звучит тихий голос. Неуверенный, немного робкий. — Простите, я на минуту вас отвлеку. — Я верю в Бога, если Вы об этом, — потому что Гуйчжун не достойна быть одним трупом в земле. Гуйчжун должна быть в раю. Может, она была просто слишком замечательной для грешного мира? — Нет, я… моя кофейня на первом этаже этого дома, меня зовут Венти, — у этого парня добрый голос, а интонация так и скачет от нервов. — Я знаю, что случилось. Вот. Это Вам, — ставит что-то на скамейку рядом с Чжунли, тут же шагая назад, видимо, боясь нарушить личное пространство. — Тут выпечка. Я обычно домой уношу то, что осталось после смены. Но вот, увидел Вас, и подумал, что так правильнее будет. — Спасибо, — пусть парень идёт домой. Чжунли не нужно это. Чжунли никто сейчас не нужен. Потому что та, кто нужна, не сможет быть рядом. Уже больше никогда. — Пойдёмте со мной, — парень улыбается. Это слышно по голосу. Он хочет помочь, только помогать уже некому. — Холодно тут, а в кофейне я вам чай хоть налью. — Нет, спасибо, — качает головой, поджимая губы. Ему нужно побыть одному. — Я не знаю, как Вам помочь. Но если не постараюсь, то никогда себе не прощу, — Чжунли не видит лица, только бледные пальцы, стискивающие ремень на вельветовых штанах. — Одна кружка чая, вам нужно согреться. Чжунли пошёл за ним. Потому что Венти был тёплым. Венти светился, когда Чжунли казалось, что всё в мире потухло. В кофейне горел свет. Тут было тепло и уютно. Венти зашёл за стойку, полез куда-то наверх за чаем. Венти не обливал посуду кипятком и не делал проливов. Венти просто заварил самый обычный чай через самый обычный заварник. Венти не был похож на неё, ни капли. Но улыбнулся так же тепло, когда протянул Чжунли кружку. В кофейне всё ещё горел свет. Чжунли уже два часа не мог перестать захлёбываться слезами. — Папе был очень тяжело тогда, у него был маленький ребёнок на руках, и он держался ради меня, — Тао улыбается, с нежностью смотря на стену, из-за которой доносился голос отца. — Но не пел, не хотел вспоминать маму слишком часто. Пока не появился папа Венти. Он приходил к нам в гости, приносил выпечку из своей кофейни. Папа просил его петь мне, потому что он чудесно поёт. Я стала привыкать к нему, стала называть папой, стала ждать его. Через год Венти стал жить с нами. Папа любил маму, до сих пор любит, но и папу он тоже любит, я знаю. Иначе бы он не рассказал ему про колыбельную. Это было что-то только их с мамой, а он смог поделиться, — Сяо прикрывает глаза, плавясь под её тёплыми касаниями. — Папа дописал то, что забылось. Это стало не «их с мамой». Это стало наше, частью нашей семьи. — И как оно заканчивается? — он хочет услышать это от неё. Её добрым голосом. Пусть она говорит, что не умеет петь, пусть ни в одну ноту не попадёт. Не так важно. — And if you ask me too, daddy's gonna buy you a mockingbird, I'mma give you the world. I'mma buy a diamond ring for you, I'mma sing for you, I'll do anything for you to see you smile… — …And if that mockingbird don't sing and that ring don't shine, I'mma break that birdies neck. I'd go back to the jeweler, who sold it to ya, And make him eat every karat, don't fuck with dad. Его голос слишком грубый для колыбельных, он и без того знает. Но ей так нравится, что он не может не спеть, смотря, как у дочки, его дочки, закрываются глаза и она спокойно засыпает, перебирая наволочку пальцами. — Что ты напеваешь моему ребёнку? — она стоит в дверях, скрестив на груди руки и немного хмурясь. И всё равно светится так же ярко, как и в день их знакомства. — Это наш ребёнок, — смотрит на неё через плечо, стараясь говорить как можно тише — у Цици чуткий сон. — Я её вырастила внутри себя и я её вытолкнула наружу, Сяо, — старается быть грозной, но на губах сияет улыбка. Тао всё ещё самая невероятная девушка, которую он встречал. — И всё это было не чтобы ты напевал ей про убийство птичек! — Не кричи, — шикает на жену, и градус возмущения в её крови возрастает так высоко, что становится трудно дышать. — Милая, прости, просто она только заснула. — Конечно, так и заснула под твои строчки про угрозы ювелирам, — пыхтит, проходя вглубь комнаты и склоняясь над кроватью. — Ладно, она и правда заснула. — Кому как не отцу знать, что успокоит его ребёнка, — с гордостью складывает на груди руки, с доброй усмешкой смотря Тао в глаза. — Я сейчас же позвоню папе и расскажу, как ты продолжил его песенку, — не хочет улыбаться, строя из себя грозную жену. Но не выходит. Всё рушится, когда Сяо улыбается ей. Всегда, видя эту улыбку, она вспоминает, как в день суда он приподнял уголки губ совсем немного и сказал ей: «это ты меня научила». Много лет прошло, даже очень много, но всё равно такое из головы не выкинуть. — Это Венти и помог мне придумать, — Тао фыркает и закатывает глаза. Но всё равно прижимается ближе, когда его всё такие же холодные руки обнимают её со спины. — Не сомневалась, — качает головой, беря его ладони в свои. Чтобы согрелись. — Я люблю тебя. — Будешь ещё Цици петь про мёртвых птиц? — смотрит ему в глаза, уложив голову на крепкое плечо. — Буду, — наверное, это неправильный ответ. Но Тао зачем-то его целует. — Я тоже люблю тебя.