я рядом

Холодная пустая комната практически оглушает ужасающей тишиной, сдавливая мозг буквально до размеров микроскопического и заставляя сигнальные молоточки в голове отстукивать привычный ритм тревоги. Нурлан не знает, в какой момент все пошло не по плану и его состояние из «все в порядке» резко превратилось в «боже помоги мне пожалуйста». И самое главное: он не знает, как сделать так, чтобы это состояние прекратилось. Началось все, наверное, когда Нурлан впервые узнал о том, что умер его отец. Честно, все было насколько неожиданно и громко, что он не смог даже сразу воспринять всю информацию. Он отчётливо помнит отчаянные слёзы матери, растерянное лицо Дианы и будто бы невпопад брошенное «он умер». А потом все как в тумане – боль в груди, паника, слёзы, все накрывает с головой, перекрывая доступ к нормальному дыханию. Сабурову страшно, страшно так, как не было ещё никогда в жизни, и он сам не понимает отчего – то ли от осознания ситуации, то ли от собственных выплеснувшихся наружу эмоций. Или, ещё хуже, от всего сразу. Нурлан с удовольствием бы забыл все, что было после: постоянный плач матери – не от горя, скорее от испуга; бушующая в груди тревога и вечно потерянное лицо Дианы. Сабуров не винил ее в том, что она не может помочь: это не ее забота, не ее проблема, она сделала все, что могла. Успокоила мать Нурлана, его самого как-то скомкано, но очень нежно обняла, оставляя на щеке почти неощутимый поцелуй, и ушла. Вернее, уехала к своим родителям на окраину города вместе с детьми. А если ещё вернее, ее отправил туда Нурлан. Он не хотел, чтобы она видела его таким – разбитым, опустошенным, слабым. Она не должна видеть его таким, не должна. Нурлан сильный мужчина, он справится, обязательно справится. А Нурлан не справляется. С каждым разом паника в груди становится все больше и сильнее, а кошмары теперь приходят чуть ли не несколько раз за ночь. Он подолгу не ложится – его клонит в сон, однако он не позволяет себе прилечь, зная, что тут же отрубится, а в голове снова будет звучать голос покойного отца. Нурлан глушил все алкоголем и кофе: алкоголем, чтобы хоть немного отдохнуть от всей боли, кофе, чтобы дольше не спать. Со съемками тоже начинаются проблемы: Сабуров не то что с материалами – он с собой то справиться не может, так ещё и работа подгоняет сзади, наступая на пятки и с силой толкая в плечо, напоминая о себе. Ребята замечают изменения в друге, но культурно молчат: понимают, они все понимают. К нему не лезут с ненужными вопросами, не выкидывают в его сторону неуместные шутки – даже Тамби перестаёт засыпать Сабурова подколами и колкостями, понимая, что сделает только хуже. Макар бросает частые сочувствующие взгляды в сторону Нурлана, Эмир понимающе молчит и иногда руку на плечо кладет, как бы подбадривая, а Лёха…а Лёха перестаёт доебываться. Более того, он перестаёт вообще как либо реагировать на присутствие или, к примеру, отсутствие Нурлана. Даже его улыбка сияет уже не так ярко, как до всего этого: словно внутри Щербакова сломался какой-то проводок, который поставлял свет наверх и озарял мрачные лица всех, кто проходил мимо него. Нурлана это напрягает, но Лёхе он об этом не говорит – вдруг Щербаков сочтет его ненормальным или, того хуже, вообще параноиком. Ещё Нурлан не знает, когда то, что он сейчас думает о Лёше, вообще проявило себя в его душе и разуме. Просто в какой то момент он взглянул на Щербакова, на его улыбку и светящиеся радостью глаза и подумал: «во я попал». Пожалуй, это и было началом того, что Сабуров называл именно вот этим «во я попал». И называет до сих пор. С Лёшей хорошо – с ним можно не бояться шутить на скользкие темы, не бояться услышать осуждения в свою сторону за неверно сказанное слово: даже подъебы с его стороны звучат как то слишком ласково, чтобы обижаться на них. С Лёшей хорошо – не только потому, что он не даёт поводов ненавидеть себя за что либо, но и потому, что Лёша просто ебанный луч светам освещающий дорогу в темное нурланово будущее. Один только взгляд, брошенный в его сторону – и Сабуров практически тает, как девятиклассница перед красивым новеньким, только что переведённым к ней в класс. С Лёшей ахуеть как хорошо, и хотя Нурлан никогда не признается себе, но ему бы хотелось, чтобы это хорошо не заканчивалось даже когда все полетит к черту. Когда оглушающую тишину разрезает громкая трель дверного звонка, Сабуров даже не вздрагивает: только отставляет полупустой стакан виски в сторону и плетётся открывать дверь. За дверью обнаруживается Щербаков – красный от мороза на улице, запыхавшийся, но совершенно беззлобный, как будто ему плевать на то, что Нурлан открыл ему дверь только спустя минут пять. — Лёх?..-сил хватает только на короткий, абсолютно бессмысленный вопрос, но этого достаточно, чтобы в Лёшиных глазах заполыхало что-то похожее на возмущение. И Нурлан, по правде сказать, от этого даже слегка теряется. — И только попробуй сейчас спросить, что я тут делаю,-сейчас в голосе Щербакова уже проскальзывает неприкрытый гнев, который, судя по всему, он ещё пока с трудом, но сдерживает. — Я тебе одиннадцать раз звонил! Одиннадцать!! Нурик, скажи честно: неужели так сложно было хотя бы сбросить СМС по типу «потом отвечу»? Нурлан слабо, еле заметно кивает, но не в знак соглашения, а в знак того, что он Щербакова вообще слышит. После пары стаканов виски перед глазами все слегка плывет и рассеивается, а грудь снова сдавливает тревога, пока не такая сильная, как обычно, но Нурлан уже знает: потом будет хуже. — Прости, я..телефон не слышал,-голос хриплый, как после погружения в ледяную воду, и Сабуров подмечает замешательство в глазах Лёхи – тот секунду даже колеблется, стоит ли вообще в квартиру заходить, но когда Нурлан снова слабо кивает, Щербаков не раздумывая проскальзывает внутрь, стаскивая на ходу куртку и обувь. А Нурлан плетётся в кухню – допивать оставшийся виски. В кухне Щербаков первым делом наклоняется к стакану, принюхиваясь, почти как собака – Нурлан не сам провел эту аналогию, это ему немножко помог его опьяневший мозг – и поджимает губы: не презрительно, но как то даже оценивающе. Лёха, не глядя на мужчину, про себя отмечает, что виски хороший, дорогой – отравиться таким от одной стопки шансов почти нет. Нурлан же тем временем возвращается за стол и залпом вливает в себя остатки алкоголя : бутылка на столе уже пустая. — Сколько ты выпил?-как бы между прочим интересуется Щербаков, опираясь локтем на стол напротив Сабурова. — Это важно?-вяло отговаривается Нурлан, и Лёша почти морщится: видит, что у мужчины сил нет даже на два простых слова. Значит все точно плохо. — Важно. — Не знаю. — Ты не считал? — Ты зачем приехал? Права качать?-резко обрубает тему Нурлан, чувствуя, что сам уже медленно закипает. Алкоголь бьет в мозг, заставляя эмоции изливаться в три раза сильнее, и Сабуров ощущает, как сердце снова сдавливает, будто ему на грудь опустили железную клетку, сжимая ребра. Сердце начинает стучать чуть громче, и Нурлан прикрыл, стараясь унять пожар чувств внутри себя: на душу давит уже не тревога – паника. Слабенькая, но точно паника. Щербаков удивленно хлопает глазами, и Сабуров замечает, как прокатываются желваки на чужих скулах: вечный знак Лёхиного напряжения. Сам нервничает, зараза. А уж как Нурик-то нервничает, и не описать словами.. — Ты на звонки не отвечал: что я должен был подумать? А вдруг ты тут болен или, того хуже, умер? Нурлан качает головой, отгоняя болезненные, хаотично летающие в голове мысли, и рвано выдохнул. Умереть сейчас было бы самым действенным и, главное, самым лучшим для Нурлана способом избавиться от всех проблем сразу. И от давящей боли в груди, которую Сабуров из раза в раз пытается заглушить алкоголем, и от нервных, волнительных доебов Алексея. Скорее, избавиться от второго Нурлан хочет даже больше, чем от первого – зная Лёху, можно смело сказать, что рано или поздно тот докопается до правды и узнает в полной мере, что и почему происходит с Сабуровым. А Нурлану нагружать Щербакова своими проблемами совсем не хочется. — Ехал бы ты домой лучше, Лёх,-еле выдавливает из себя Нурлан, сцепляя руки в замок на столе и нервно перебирая пальцами выпирающие сухожилия. Паника подступает ещё ближе, на этот раз устраиваясь практически где-то в горле, грозясь перекрыть доступ к кислороду и окунуть Сабурова головой в море собственных страхов и переживаний. И где то в этом море кошмаров обязательно будет злобный покойный отец с бутылкой водки в одной руке и двадцатилетней лопатой в другой. — Нур, я только приехал..-начинает было отпираться Лёша, но Нурлан наконец поднимает на него взгляд и тяжело сглатывает: он уже на пределе. Даже чувствует, как проступающие слёзы клокочут в горле, силясь выступить на глазах и выдать Щербакову настоящее состояние Сабурова. Затем пойдут вопросы, мол, в порядке ли ты, в чем дело и так далее: Нурлану только этого не хватало. А с учетом того, что Лёха в такие вещи вообще с трудом верит, ему и вовсе не стоит ни о чем знать. Меньше знаешь крепче спишь, так то. — Езжай домой,-как приказ, и Нурлан сам пугается своего голоса: стальной, холодный, как клинок длинного ножа, он одной фразой рассек все только-только установившуюся между ними связь, обрывая все Лёшины надежды как-то помочь Сабурову. Но сказанного не воротишь, и Лёше приходится прогнуться: он несколько раз заторможенно, но понимающе кивает и, развернувшись спиной к уже почти лежащему на столе Нурлану, исчезает в коридоре, ведущим к выходу. Едва щербаковская спина пропадает из виду, Нурлан роняет голову на руки, сложенные на столе, судорожно хватая ртом воздух. Его душат слёзы, и через секунду после того, как он успевает помолиться, чтобы Лёша ушёл, щеки уже становятся влажными, а сам он остановится уже не может. Вот только Лёша не ушёл. Он стоит за стеной кухни ещё секунд семь после не очень вежливой просьбы Нурлана уйти: его гложет совесть. Он не может просто так уйти и оставить Нурлана в беде, не может бросить его – это верх бесчеловечности. А Лёха не такой: быть может, он и не верит во всякие психологические заболевания, но в проблемы лучших друзей и дорогих людей точно верит. А Нурлан был как раз одним из самых дорогих для него людей. — Прости, Нурик, но я не уйду,-Щербаков круто разворачивается, возвращаясь на кухню, и Сабуров тут же дергается, лихорадочно стирая слёзы с болезненно побледневшей кожи. — Что?.. — Я говорю нет,-Лёха смотрит нагло, бесстыже, и Нурлан понимает, что переубедить его сейчас будет непросто. Поправочка: это будет невозможно. — Делай что хочешь, Нур, я никуда не уйду. Тебе хуево, и я это так не оставлю. Нурлан держится ещё несколько секунд – под строгим, но беззлобным и даже тёплым взглядом Щербакова это получается довольно трудно, а потом сдаётся окончательно. Слёзы бегут по щекам с новой силой, дыхание прерывается, и Нурлан прилагает все усилия для того, чтобы не взвыть. Вся боль наваливается разом, заставляя опустить голову и умолять судьбу, чтобы эта боль его не сломала, не раскромсала на мелкие кусочки: Сабуров все ещё хочет жить. Больно, плохо, ахуеть как тяжело, но он все ещё хочет жить. Несмотря ни на что. Лёха оказывается рядом как то слишком незаметно, чтобы Нурлан успел что либо сообразить: тёплые руки обнимают мужчину за плечи, легонько сжимают их, тянут на себя – и вот Сабуров уже в успокаивающих Лёшиных объятиях. От такой близости кружится голова, но Нурлан пропускает этот момент: списывает все на оборванные нервы. Лёшино худи становится мокрым от чужих слез примерно через минуту, но, если честно, всем на это плевать. Нурлан хватается за руки Щербакова как за спасательный круг, который мог бы помочь ему всплыть со дна на поверхность и наконец вытянуться из цепких оков вечного страха и боли. Рядом с Лёшей тепло, спокойно, невероятно комфортно – от такой атмосферы Нурлан ещё сильнее захлёбывается в слезах: ему этого так сильно не хватало. Ему так сильно не хватало Лёхи. Он успокаивается через минут 10 – к тому времени толстовка Лёши мокрая насквозь, но тому, кажется, абсолютно плевать: его волнует только Нурлан. Лёша заваривает чай, почти вслепую ориентируясь в чужой кухне и наугад открывая шкафы, пытаясь отыскать заварку и сахар. Сабуров молчит, но это молчание скорее благодарное, чем напряжённое или тревожное: ему хочется говорить Щербакову «спасибо» столько раз, пока язык не отсыреет. Даже не за то, что Лёша остался с ним и не бросил – скорее просто за то, что он есть, что он бывает рядом, когда это важно и нужно, сам того не замечая. Лёха он такой – всегда там, где нужно, но сам никогда этого не заметит, только пока пальцем не ткнёшь и не скажешь. За это Нурлан Лёшу, пожалуй, и любит. Не благодарит, не уважает, не почитает – именно любит, всем сердцем и душой. Нурлан держит в руках кружку со свежезаваренным чаем, чувствуя мурашки от приятного тепла и руку Лёхи на своём плече. Тот поджимает губы: волнуется, этого от Сабурова не скрыть; но Лёша волнуется не зло, а по доброму, так, как волнуется молодой человек за свои невесту, когда та подхватывает простуду и целую неделю проводит в постели, не выходя из дома ни на минуту. Нурлан проводит эту аналогию уже сам, без пьяных мыслей и чувств, а совершенно осознанно и обдуманно, и думает, что обязательно отблагодарит Щербакова за то, что тот для него сделал. Быть может, не сейчас, но даже если потом, Нурлан не забудет об этом. Ни за что на свете. Когда Сабуров устало выдыхает, отставляя чашку на край стола, и поднимает голову, он тут же ловит на себе обеспокоенный, немного испуганный взгляд Лёхи. Тот все ещё переживает, и Нурлан не знает, как сказать Лёше о том, что он может не волноваться. Он и правда пытается что то сказать: даже открывает рот, чтобы произнести уже обыденную фразу «все хорошо», но с губ срывается только новый тяжелый вздох. Рука на нурлановом плече ощутимо сжимается. — Все, Нурик? — Кажется, да.. — Нормально? — Лёх, я не знаю.. — Ничего, я рядом. Нурлан впервые за последнее время улыбается, когда губы Лёхи касаются его волос, а сам Щербаков уносит кружку на другой конец кухни: доливать новую порцию чая. И, кажется, Нурлан чувствует себя немножко счастливее, чем когда-либо.