machinae supremacy — pendulum
сломленный,
сражающий просто за то,
чтобы дышать,
те дни прошли.
хотя бы скажи мне,
что тебе нужно,
чтобы пережить этот шторм.
Мгновение: солнце окрасилось в красный. Яркая вспышка моргнула, озарив сизый Род-Айленд и его морские берега. Где-то в домах лопнули стёкла: кто-то лишился глаз, выпрыскивая их вместе с осколками в густую субстанцию у ног; кого-то погребло в затхлых брёвнах родного очага, а рядом с развалинами громко выли собаки, хрустели люди, рыдали сироты. Руки, ноги — ярмарка обрубков. Сломанные, скрученные, оторванные, как на рынке несвежего мяса. Тихий город заурчал, как лава в жерле уснувшего вулкана, начиная рвать трепещущиеся жизни, окрашивая воскресное утро кровью и неизвестностью. Он упал. Джисон спотыкается на последней ступеньке у входа церкви, поворачивая мутнеющий взгляд на 180 градусов назад. Он должен был упасть ещё в холодном феврале, но выбрал утро воскресенья в зародыше марта. В небе постепенно смешивался серый дым с порезанными пополам белыми облаками. Воздух окутали запахи неопознанного металла, сажи и безымянной крови. Джисон слышал по радио, что метеорит упадёт в високосный на 29 февраля. Но он упал 3 марта. Как апрельский снег, который никто уже не ждал. Лесная роща стонала от ожогов и переломов, пока незнакомый космический объект теснил бока в язвах промёрзлой грязи и сломанных конечностях сосен. Джисон блуждал в похожем состоянии: мёрзло, грязно, с тянущими царапинами и язвами в проталинах загнивающей души. Раны сильно болели, душа отчетливо пульсировала в висках, а во рту очень многое растворилось из недосказанного в тот момент, когда в нём губили тлеющие обрывки ещё живого существа. Находясь в таком состоянии, он снова надеялся оставить всю горечь под языком и сырость в глазах перед Господом Богом. Разноцветные стёкла витражей переливались оранжевыми цветами на редком свете солнца, отражая лучи на асфальте возле ног Хана. Это было красиво, но бессмысленно сейчас. Джисон находился в нескольких километрах от места падения непрошеного гостя из глубин бескрайнего космоса. До него успели добраться только писк, гул и встревоженные шептания утренней толпы. Он смотрит в небо туманным взглядом стеклянных глаз. Его глаза были прекрасной лазурью, но в них больше не осталось ничего, напоминающего о жизни. Керосин заменили мутной водой, погасив последние отголоски огня. Болотная вода тушила, не разжигала. Джисон давно не сиял, но где-то там, в нескольких десятках километров искрил космический незнакомец. Хан отшвыривает мысли в свободный полёт, опустошая ноющую голову от них. Он входит в церковь, перед этим перекрестившись полюсами: во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь. Внутри было светло и тихо. Пахло свежими свечами, ладаном и хвоей. — Много людей, должно быть, погибло. Помолимся за упокой их душ? — неожиданно рядом с Джисоном вырастает сестра Миранда, сложившая сухие ладони в премолитве. Между пальцев сверкнул крест с выкрашенными бусинами из можжевельника. Джисон молча кивает, не решаясь парировать. Он шёл сюда молиться и ему без разницы за кого: себя или тех, кого уже, возможно, не стало. Хан чувствовал себя так, словно здесь не было только его. А то, что бродило изо дня в день по пыльным тропам Род-Айленда — это бесплотная, пакостно отслужившая тень Мураками из Страны без тормозов. — Помолись как следует, сынок. Помолись за них, как в последний раз. «Как в последний раз…» — Джисон излюбленно перекатывает во рту вкус брошенной фразы, надеясь услышать когда-нибудь её для себя. Но не было никого, кто бы мог помолиться за упокой его растерзанной души. Он с глубокой печалью смотрит на распятый образ Иисуса, затем на монохромный силуэт сестры Миранды, после покидая потрескавшиеся стены серого храма. Рядом с церковью росли ивы и кладбище. Здесь давно жила его мать. Она была прилежной слугой Всевышнего, молившаяся каждое чётное утро с другими горожанами. — Всё в порядке, — проходя через маленький обрывок поля перед церковью, Джисон нарвал горсть ромашек, нежно возложив их на холодный гранит обелиска. Он никогда не рассказывал матери, что на самом деле не всё в порядке; что его душат, губят, терзают каждый день острыми пальцами и бляшкой ремня. — Я помолился. Твои любимые ирисы тоже полил, — Хан напрасно пытается вспомнить хоть что-то ещё, но так ничего и не добавив, покидает безмолвный камень. Он скудно надеется, что там, где сейчас находится его мама, спокойно и тепло. Потому что там, где находится Джисон — противно и холодно. Перед уходом с кладбища Хан оборачивается на могилы, задумываясь о том, насколько глубоко спят усопшие в своих броских футлярах.мое единственное стремление —
это немного успокоить твой разум.
ты не одинок.
Маленькая радость Джисона была заключена в заброшенном месте у Маяка. Он с 90-х перестал функционировать, когда Хану только-только подарили бесполезную функцию жизни. Здесь он проводил всё своё свободное время, когда хотел побыть наедине с горькими мыслями и слезами. Плакал он тихо, так, чтобы даже свист ветра и шелест старого клёна не смогли его услышать. Растирал худыми пальцами красные щёки, глаза и нос. Пытался тем самым скрыть то, что копилось колючими годами в зеркале души. Ему казалось, будто слёзы были не прозрачные, а чёрные, как сажа. И если не постараться их оттереть с грустного лица, то следы оставят глубокие борозды на коже — доказательство слабости. Никто не должен знать, что он сломан внутри безжалостно и рвано. Но! Здесь действительно было очень чудесно! Это всегда было важно. Его крохотный мир, сосредоточенный в мёртвых кирпичах Маяка, напоминал ему о том, что иногда стоит бороться за место в жизни. Джисон мог часами сидеть и воображать, как могло быть, если бы… Если бы могло быть вообще. «Всё в порядке», — все его мысли были о глупостях, неиспробованных радостях и возможностях, которых у Джисона не могло быть. И, возможно, уже никогда не будет. Он шмыгает носом, вырисовывая сорванной веткой клёна непонятные науке узоры на сыром песке. — Здесь так сыро, а ты ещё и плачешь, — позади раздаётся чужой голос, от чего Хан вздрагивает. Он нервно начинает тереть грязными руками глаза в попытках исправить беспорядок на лице. — Расскажешь, почему плачешь? — аккурат рядом с Ханом на мёрзлый песок садится парень, выглядевший примерно на один возраст с ним. Он был одет не по сезону слишком легко: в льняную рубашку и светлые штаны. Джисон машинально поморщился, понимая, что парень испачкает белый цвет в грязный. — Уходи. Это моё место, — Джисон жалит и колит, не позволяя незнакомцу вторгнуться в его карманный мир. — Я долго сюда добирался. Так просто ты меня не прогонишь, — смеётся, — лучше поговорим, чтобы моё путешествие не стало напрасным, — незнакомец обворожительно улыбается, игнорируя колкие слова Хана. «Он такой красивый. Сияет, подобно звезде», — думает Джисон, но вместо этого молча встаёт с песка, направляясь внутрь Маяка. Он хочет скрыться от незнакомца, спрятать то, что скрупулёзно скрывал все эти годы от любопытства человечества: свою тайную и острую боль. Он не оглядывается назад. Не думает о том, почему незнакомец не дрожит от холода, почему его ступни голые, почему он так знакомо прекрасен. Внутри Маяка всегда блуждали морской сквозняк и жалобное эхо облезлых чаек. Хана вдохновляла эта печальная мелодия природы. Он забирался на самый верх по винтовой лестнице, разглядывая ровный горизонт через веранду смотровой площадки. Могло ли быть по-другому там, за полосой, делящей море и небо ровно пополам? — Больше не плачешь? Незнакомец, как призрак, является беззвучно. Из-за того, что он был босиком, Джисон не успел уловить, когда тот оказался рядом. — Перестань ходить за мной, — Джисон быстрым взглядом обводит его фигуру, колышущуюся плавными изгибами на ветру. У него были красивые, выцветшие из фиолетового в лиловый волосы, спокойные глаза и мягкий с хриплыми нотками голос. — Тебе разве не холодно? — Ты переживаешь? — незнакомец загадочно кривит улыбку, пронизывая сквозным взглядом силуэт Джисона. Хан ещё никогда не видел такой искренности в человеке: он не отталкивал, наоборот притягивая. — Не выдумывай. Ты заболеешь и умрёшь, — Хан знает, что звучит грубо и прямолинейно, но ничего не может поделать со своим внутренним барьером, выстраивающимся бессознательным механизмом защиты. — Всё в порядке, мистер Звёздочка, — Джисон это слышал раньше, — я не могу чувствовать холод. — Ты ведешь себя странно. — Ты тоже. Зачем носишь линзы, скрывая бирюзовые глаза? Хан элементарно не хотел отличаться от других, привлекать лишнее к себе внимание. Ему казалось то — явный признак уникальности. Джисон словно не такой, как все — даже звучит невероятно. Но пока Джисон размышлял внутри себя о себе, незнакомец испарился, будто его и не было здесь никогда. — Показалось? — он трёт глаза, последний раз взглянув на лиловый горизонт. — Я, должно быть, схожу с ума. По радио воодушевлённый ведущий обещает слушателю наблюдать сегодня особенно яркую звёздную ночь. Джисон до сжатых в кровь ладоней хотел бы посмотреть на мерцающие звёзды с Маяка. Бесполезно: отец ни за что ему не позволит. Сегодня он влил в себя настолько много, что Джисону удаётся прошмыгнуть в свою комнату без новой порции синяков и болячек. Отец с омерзительной точностью всегда знал, куда бить так, чтобы никто никогда не узнал о том, что Джисона уничтожают. Хан смотрел на своё заляпанное отражение в зеркале, проводя невесомо пальцами по впалым рёбрам и хрупким плечам. Он с жестокой озлобленностью надавливал туда, где угасшими созвездиями были оставлены многочисленные следы побоев от всех попадающихся под руку отцу предметов в доме. После каждого пережитого насилия Джисон мечтал о том, чтобы оно стало последним; чтобы однажды отец случайно переборщил с выплеском гнева, не рассчитав силу удара, лишив наконец-то возможности существовать. Дышать с этим ублюдком одним воздухом равнялось адской пытке в чреве самого Ада. А Джисон все годы был бездушной игрушкой Дьявола, варившейся в котле бесконечного пламени. Хан до сих пор не знал, за что отец так сильно его ненавидел. Джисон устал. Как же он устал от этого всего. В его комнате было окно с ветхими деревянными рамами. Зимой они часто стонали, впуская в комнату Джисона мёрзлый воздух, вой ветра и запах снега. Мамины ирисы по ту сторону окна иногда заглядывали внутрь, напоминая о том, что они смогли пережить ещё один морозный сезон. Ироничный момент: Джисон каждый сезон умирал. Он хотел вернуться обратно на Маяк, где не было маленьких окон и давящего пространства. Там была огромная смотровая вышка, с которой Хан мог видеть небо и море, бережно уместив их на ладонях. И звёздную ночь. Такую далёкую и манящую. И опять — не сегодня. Возможно даже никогда, но безнадёжно мечтать — это всё, что у него осталось. В голове неожиданно появляется образ незнакомца в льняной рубашке. Интересно, чем он сейчас занят? Он думает о Джисоне? Хан отмахивается от непрошеных мыслей, вырывая с корнем из головы воспоминания о странном незнакомце. Мимолётный образ чужого человека не станет для него спасительной панацеей. Всё, что нужно было вновь — это пережить ещё одну ужасную ночь. То, что он делает всегда, когда выносить не остаётся больше никаких сил. Джисон всё ещё надеется, что в одном из завтра ему станет чуточку легче. И он впервые улыбнётся ирисам, глядя на их фиолетовые лица из окна. Будние дни Джисон проводил в Госпитале И. Левитана. Он подрабатывал в этом месте санитаром, убирая мерзкие выделения, предрассудки и мнимые попытки существовать истерзанных больным сознанием пациентов. Людьми их было сложно назвать: всё, что у них оставалось — это липкая оболочка, изо дня в день требующая дозу морфия и терзаний. Джисон, аналогично им, являлся искалеченной душой. Но в отличие от обитателей госпиталя, она у него всё ещё была. Трепыхалась хрупкой бабочкой в клетке, так и нарываясь стереть себе крылья в пыль. Рано утром в стенах Левитана бродила тишина. «Ходячие мертвецы» ещё спали, пока юркий Джисон бегал с белизной и вонючей тряпкой по длинным коридорам. С пробуждением пациентов становилось сложнее: они требовали много внимания, разговоров о странностях и парацетамола. Хан криво выполнял их капризы. Сегодня местный Миллиган предложил сыграть с ним в покер. По правде говоря, Джисон знал, что азартные игры тому всегда плохо давались. Безымянный пациент заведомо проигрывал, начиная ругаться со своими вторыми, пятыми и десятыми «Я». А после, когда выносить самого себя становилось невозможным, ему вкалывали успокоительное, унося в белые апартаменты «отдыхать». Джисону было всё равно. Он ждал окончания рабочего дня, чтобы сбежать отсюда на Маяк. Там его ждала маленькая иллюзия жизни, а может, случайно, и незнакомец в белой рубашке. Всё ещё незнакомец? Он снова думает о нем. Почему? Хан ещё не знал ответа.ты гораздо больше,
чем то, что с тобой сделали.
и я знаю, что я тебе скажу…
В конце дня Джисон всегда чувствовал себя одинаково: словно забытая и ржавая зажигалка в пустой пачке сигарет. Но сегодня его человеческая оболочка ощущалась иначе. Он осязал трепет на содранных подушечках пальцев, крохотные искры в кровавых расщелинах заусенцев, скромную надежду, мелькающую редкостью на сетчатке глаз. И в маленьком сердце расцветали белые подснежники. Обычно в Джисоне они только увядали. Маяк такой же холодный и пустой. Он был таким до вчерашнего дня. На том же месте, что и вчера, возле голого клёна и мраморной старой плитки стоял незнакомец в белой рубашке. Завидев приближающегося Джисона, он помахал, мягко улыбнувшись, как давнему другу. Его ступни были серыми, наполовину погребённые в песках. С рубашкой и волосами дурачился ветер, а сам он держал в руке алый закат. — Ты опять босиком, — первое, что бросает Хан, хмурясь на внимательный взгляд незнакомца, — возьми. Джисон совсем не понимает, зачем так поступает, что подвигло его взаимодействовать. Но прежде чем выйти с работы, он берёт из каморки дежурные тапочки, а из своего шкафчика — разноцветные носки с динозаврами. Его действия не поддавались логике. Так он считал даже протягивая вещи незнакомцу. — Не стоило, — парень бережно берёт пакет, прижимая к грудной клетке, — но спасибо, Джисон. Хан дрогнет изнутри. Он не говорил ему своё имя.я подниму тебя, когда тебе это понадобится.
и буду удерживать тебя, когда ты захочешь.
всё, что ты чувствуешь,
ты можешь чувствовать со мной —
это реально.
На закате дня здесь было легко и межзвёздно: цвет, градиентом стекающий от кровавого до темно-бордового по небесному стеклу; первые тусклые звёзды моргали, обещанные вчера вечером громким голосом диктора по радио; тихий ветер, гуляющий по Маяку, Джисону и прозрачному облику незнакомца; и он, рядом сидящий и вечно улыбающийся чему-то эфемерному. Хан его не понимал. Но почему-то больше не прогонял; не пытался и сам уйти, трусливо спрятавшись под покровом ночи на верхней веранде. Он тихо сидел рядом, лукаво делая вид, что смотрит на небо. А над головой замерцали первые звёзды. И всего мира становится мало. — Поговори со мной, если тебя что-то тревожит. Я должен знать, почему ты нуждаешься во мне, — незнакомец всегда говорил загадочно, заставляя скрупулёзно читать между строк. Джисон всё ещё его не понимал. — Как тебя зовут? — Хан игнорирует неловкую странность, переводя тему в своё русло. — Думаю, у меня нет имени. Он внимательно смотрит на Джисона, глуповато хлопая красивыми глазами, отбрасывая теневую рябь ресниц на бледные щёки. Хан отвисает: — Так не бывает. К тебе же как-то обращаются? — незнакомец скрипит лёгким смешком, притягивая пучинами чёрных зрачков. Он переводит взгляд на звёздное небо, улыбаясь обволакивающей бездне. С такого ракурса его чёрные омуты становились космосом. — Хорошо, — он медленно встаёт с холодного песка, пронзительно смотря сверху вниз на маленькую фигуру Хана. — Я — Минхо. Так ты меня называл. Джисону кажется, что в тот миг он будто видел знакомый янтарь в его глазах. В небе рождались созвездия, падали самолеты и перистые грёзы, а в душе Джисона подснежники впервые начали расцветать. У Хана спёрло дыхание. Он жадно хватал ртом угасающий воздух в лёгкие, пытаясь успеть домой к комендантскому часу. Все попытки были напрасными — с часа, как он опаздывал в Ад. В доме его ждал безжалостный монстр, гневно дышавший из своего логова. Он глядел из темноты на Джисона, сверкая злобно-пьяными глазами. — Отец, я… — Джисон стоял у порога, выплёвывая твёрдое дыхание и горечь из вздымающейся грудной клетки. — Твоё место в углу, — мужчина встаёт с дивана пошатываясь, вынув со свистом из переплёта на штанах кожаный ремень. Бляшка сверкнула тяжёлым металлом. Как на зло массивная и ржавая. Хан с дрожью во всём теле повинуется стальному голосу отца. Он встаёт худыми коленями на колючий ковёр в углу комнаты, где висели полки со старыми альбомами и рамками для фотографий. Некоторые из них были треснутыми. «Тысяча один, тысяча два… Тысяча десять…» — Хан считал про себя секунды, ловя протянутыми ладонями жгучий металл бляшки. На тысячи сорока он перестает чувствовать боль; на тысячи шестидесяти — себя. Щёки туго стянуло от тесных слёз, в груди рвали и стонали чайки, а в голове мелькали фотопленками янтарные глаза незнакомца и свет серебряных звёзд. «Тысяча сто восемьдесят». Три минуты плахи и Джисон обессиленно плетётся в свою холодную каморку под ругань отца из-за стены. Сегодня он больше не сможет плакать и смотреть на блеск звёзд. Ирисы не увидят его горьких слёз, как и не увидит их этот прогнивший, бесцветный мир. Кроме него. Возможно. Джисон чувствует, что скоро это закончится. Утро разбитое, как фарфоровая кукла на синем кафеле ванны. Осколки разбросаны по всему полу, а сердце Джисона по всем, к удивлению, ещё действующим органам внутри. Его не собрать и не залатать заново. Его проще вырвать и выкинуть в болото бесполезных вещей. Нельзя сломать то, что уже давно было сломано. Хан наивно верил в это когда-то. Верил вплоть до того, как по его разбитым осколкам души не начали плясать демоны. И каждый новый день они продолжали свой безжалостный танец расправы. Каждый новый день они топтали то, что должно было быть уже давно сломанным. Утром нежные лучи весеннего солнца будят скрюченное тело Хана. Ладони ещё горят от красных отметин непослушания. Вокруг мир стал алым: душа, кисти, щёки и запёкшая кровь в складках ладоней. «Только бы хватило бинта», — единственное, о чём может думать Джисон в этот час. Бинта хватило на три оборота вокруг дрожи кистей. Для сердца — нет. Бессмысленно. Только грязь да муть разводить. Но этого вполне достаточно. Джисон не жалуется, предварительно успокаиваясь. Никто не увидит следы. Никто не узнает, что его отравляют.ты гордишься, это не значит,
что я этого не вижу,
но я знаю, что ты чувствуешь.
здесь и сейчас нет никого, кроме меня.
давай просто будем настоящими!
Джисон трусливо сублимировал. Каждый раз он со скользящей точностью ходил по краю, оставляя ледяной металл попытки на краю раковины. Снова и снова смывая капиллярную кровь с лезвия, он не боялся, что оно может заржаветь. Однажды, надеется он, с лезвия смоют венозную, но только уже не он, а кто-то другой. Джисону было очень страшно по-другому. Он боялся столкнуться лицом к лицу со смертью: с её холодным дыханием, белым фоном и глухим шумом. Это был тот особенный случай, когда страх его отрезвлял и контролировал. Поэтому всё, на что способен был Джисон — это отчаянно сублимировать: в раковине, ванной или у Маяка. Там, где он мог быть наедине со своими демонами. Когда-то точно мог. Иногда он играл с бездомными котятами. Такими же бесхозными, как и он сам, бродившими по бордюрам своей жизни. Они были голодные, пыльные, иногда совсем вялые, но Хан их бережно хранил; помогал, как мог — кормил, поил, дарил ласки. Взамен он получал то, что не решался углубить сам: маленькие царапины, приятно щипающие в алых швах. «Теперь чувствую», — мирские пустяки, о которых Хан никогда не перестанет грезить, ловя пушистые лапы с когтями. О, чудо! Минхо вовремя оказывается рядом. — Мы снова встретились… — как-то совсем грустно констатирует он, глядя на то, как Джисон кормит молоком четырёх котят. Тот кривит подобие улыбки, но не ощетинивается. В их встречах начала прослеживаться волшебная закономерность. — Что с руками? Джисон смотрел на пейзаж вдали. Туда, где маяк гудел лёгким сквозняком, в танце разнося графитовую пыль. Минхо смотрел на Джисона и потертый пейзаж его забинтованных в три оборота кистей. — Я упал, — лжёт. Минхо печально улыбается. Дни безмерно тянулись маревом, превращаясь в последние недели марта. Они, не сговариваясь, встречались в одно и то же время возле вечернего Маяка. С очередной их встречей Джисон не узнавал о Минхо ровным счётом ничего нового. И, что странно, ему действительно хотелось знать о нем немного больше, чем сейчас. — Ты меня выжидаешь? — звучит Хан теперь дружелюбно. Любопытство безгрешно одолевает. А для Джисона то — крохотная отрада, глоток хрупкой концепции жизни. — Не думаю, что это трудно — каждый день находить тебя здесь, — и Минхо был абсолютно прав. Джисон не изменял своим привычкам, стабильно посещая одинокий Маяк. — И как тебе? — Джисон кивает на укутанные ступни Минхо, увидев на них свои тапочки и носки с динозаврами. — Мне страшно, — Хан вопросительно смотрит на юношу, не понимая, — страшно, что я могу привыкнуть к твоему недолгому уюту. Возможно, Джисону тоже страшно. Возможно, он чуточку был польщён. Как и всегда, их встречи ограниченные. Хан помнил, как в прошлый раз, захваченный таинственным образом незнакомца, потерял счёт времени. Он не решался больше плошать. Потому что постоянно лгать о побоях перед Минхо становилось всё труднее и труднее. — Мне бы хотелось встретиться с тобой не здесь, — Минхо светит ярче звезды, улыбаясь мягкими чертами. — Тогда где? — Джисона будоражит. — Может, в другом месте? Или в другом мире? Например, в том, за полосой? Минхо вглядывается в горизонт, отражая его параллель в своих стеклянных зрачках. Он снова уходит, оставив после себя бордовое небо, неизвестность и сырые буквы на песке. «Ты сейчас не здесь», — Джисон прочитал про себя немыми словами. Тогда, где он на самом деле? Необычайно прекрасные осколки запечатлел после себя погибший в людском мире метеорит. Он сокрушил тихий Род-Айленд в начале продрогшего марта, но даже спустя месяц остался никем не забыт. Явление частицы из космоса сохранило после себя ярко-красный след: в бескрайнем небе и пушистых облаках, на земле, нырнув вместе с человеческой плотью в могилы. «На данный момент времени специализированный отряд ведёт активные работы в зоне падения метеорита. Учёные пытаются выяснить, что привело за собой кардинальную смену цвета облаков и неба в Род-Айленде. Объявления об особом режиме от военных не поступало. Оставайтесь с нами, чтобы узнать подробности далее после короткой рекламы…» — Джисон лениво жуёт дешёвые хлопья с молоком, слушая на периферии оглушающую неизвестность силиконового телеведущего. По-прежнему ничего неясно, информация стремится к нулю. Хан усмехается. Пока все толпятся и крутятся вокруг незнакомца из космоса, Джисон пытается хоть что-то узнать о своём незнакомце. Ещё одно удивительное совпадение: Минхо появился в жизни Хана в тоже время, что и метеорит. Стоит ли это обвести красной линией в календаре? Джисон решает, что в следующий раз обязательно спросит мнения Минхо. «Одной из версий проявления аномального красного цвета в небе, по словам группы специалистов из ESO, является давно наблюдаемый из VLT сверхгигант Бетельгейзе. Ученые считают, что его странное поведение может быть причастно к текущей ситуации в Род-Айленде. Что касаемо самой Бетельгейзе…» — Бетельгейзе… — Джисон перекатывает на языке знакомое слово, ностальгируя. Ему кажется, что где-то он уже об этом слышал. За окном пестрит алое небо. Оно взволнованно пленит в свои объятия и в тоже время страшно отталкивает. Джисон ассоциировал красный только со взрывами и кровью — зияет и болит. В голове резко хлопнули искры, а вокруг оккупировали туман из дыма и повторяющиеся кадры. Джисон лежит в луже крови, а в руках его — кровавые слёзы и запястья. Рядом — приглушенные звуки шума и гула. Множество людей суетятся и гремят. Машины скрипят шинами по мокрому асфальту. Хан пытается оттереть руками лицо от мазута, но только сильнее смешивает чёрные и алые разводы. Бесформенные попытки, но надежда ещё не угасала. А лицо в его руках издаёт последний вздох. Хана передёргивает. Состояние блуждающее, а мысли мелькают, повторяя недавние слова Минхо: «Ты сейчас не здесь». Так где же сейчас Джисон?ты гораздо больше,
чем то, что с тобой сделали.
и я знаю, что я тебе скажу…
— Это всё — не может быть реальным, — она сидела в белых одеждах между большими ставнями окна душно забитого пациентами холла. Кресло под ней противно скрипело, а в руках шелестел "Норвежский лес" Мураками. Мина была очень красивой девушкой. Белые волосы, платье и кожа. Словно заживо похороненная молодая невеста. Джисон грустно смотрел на её облик, когда она вот так спокойно сидела с мёртвым взглядом у окна. Мина о многом рассказывала ему, совершенно не казавшись странной на фоне других пациентов. Конечно если не брать в расчёт её семь попыток самоубийства. В отличие от Хана, ей, видимо, совсем не было страшно с такой легкостью избавиться от тяжёлого бремени. — Что ты имеешь в виду? Мина перестаёт путать пальцы в потрепанных страницах, обращая своё внимание на Джисона. С нескрываемой нежностью во взгляде она смотрит на его любопытную смесь эмоций, невесомо улыбаясь уголком губ. — Мысли вслух. Не бери в голову, мистер Звёздочка. Мина — хороший человек. Но хорошие люди часто несчастны. После слов Минхо Джисон маниакально начал задумываться над происходящим вокруг, подмечая детали там, где раньше откровенно их не замечал. Легче от этого не стало, но существование обрело давно забытый сакральный смысл. Какова вероятность того, что всё это — не сон или иллюзия? Может, где-то там, за горизонтом, была другая реальность? Получается, Минхо был абсолютно прав. И его слова заставляли разжигать в Джисоне слабую искру будущего. — Знаешь, в том месте трудно воспринимать слова людей за чистую монету. Они сидели на веранде с прохладным Доктором Пеппером в своих руках. Он славно шипел в железных банках, разнося по горлу маленькие пузырьки. Воздух был пропитан остаточным дыханием зимы, но им не претило на контрасте потягивать холодные глотки газировки. Руки мёрзли — некритичный конфуз. — Мина — славная. Но я не знаю, верить ли тому, что она говорит, — Джисон хотел услышать истину только из уст Минхо. По правде говоря, он грезил о воздушных замках. Джисону казалось, если бы кто-то особенный сказал ему, что весь мир — иллюзия и они проживают вымышленную жизнь, он наконец-то бы смог вздохнуть с облегчением. Не так страшно жить в аду, зная, что на самом деле — это время взаймы. В другой реальности ведь лучше? Положительное вместо отрицательного, оно должно так работать, правда? Даже в аду на самом деле холодно. — Джисон, — Минхо звучит строго, но его голос надрывается, — я знаю, ты хочешь услышать от меня нечто определённое. То, что бы заставило тебя чувствовать… Легче. Хан кивает, а в его лазурных глазах мелькают надежда и северное сияние. — Нет. Всё не так. Что бы я не сказал, легче не станет. Но пока я здесь, позволь мне постараться для тебя. Они долго кутаются в тёплых объятиях, оставив пустые банки газировки на краю скамьи. Джисон вдыхает тонкие линии вен на шее Минхо, впервые за столько лет ощущая безмолвный покой. Минхо не обладал запахом свободы на воротнике белой рубашки, не обещал малиновые грёзы и вечный звёздный свет; но он приятно ощущался, как глоток горного воздуха весной, в каждой секунде, проведённой вместе. «Постараюсь для тебя, пока я здесь. Потому что там, откуда я пришёл, нас уже нет», — Минхо умолчал правду и в этот раз. К сожалению, в жизнь прокрадывались скользкими ужами суровые законы математики. И что бы ты не делал с переменными, отрицательное в большинстве случаев остаётся отрицательным. Минхо боялся лишь одного: Джисон не готов ещё принять реальность той стороны. Сегодня у Хана болели рёбра. Капилляры разрывались на тонком слое кожи, расцветая за ночь пурпурными синяками. Жестокий шедевр отца. Джисон лежал в своей кровати и крепко спал неестественно глубоким сном. Ему снились фиолетовые ирисы, созвездие Ориона и улыбка Минхо. Они ехали в далёкую неизвестность, не подозревая о том, что в жизни случаются несчастья и взрывы. Джисон лежал в своей кровати и искренне улыбался млечному сну. В том мире существовал счастливый Минхо. И счастье они делили на двоих.я подниму тебя, когда тебе это понадобится.
и буду удерживать тебя, когда ты захочешь.
всё, что ты чувствуешь,
ты можешь чувствовать со мной —
это реально.
Апрельским утром Джисон окончательно потерялся в пространстве. Всё превращалось в сплошную недосказанность, загадку и временами в нарастающий хаос. Он запутался в себе, в Минхо, который говорил на фантастическом языке, в окружающем мире, что будил его чудесами и головной болью. Где граничил сон с реальностью? Главная сенсация его воспалённого мыслями подсознания. Не остались без внимания и его странные видения. Они существовали здесь и сейчас, но проектировались в голове будто из другого мира. Ретроспектива иного мира была идентичной, только ощущения врезались иначе: они были тёплыми, ласковыми — полностью амбивалентными. Хан, счастливый, держит горячую ладонь Минхо, рассказывая ему о всякой чепухе, которая случается с ним по-настоящему. Это не выдуманные грёзы и небесные замки. Оказывается, чувствовать счастье возможно настолько легко. Счастье… Как славно было бы греться в его лучах всегда. У любого терпения есть свой срок годности. Терпение Джисона трещало печальными нитями по швам. Удивительно то, что он ещё так долго продержался. В начале апреля на Хана приходит озарение: всю свою жизнь он только и делал, что терпел. Ему внезапно захотелось прервать этот порочный круг принятия. С него действительно было достаточно. Он молится в церкви. Высказывается жалким манускриптом перед сестрой Мирандой. Возлагает ромашки на могиле матери, снова заверяя её ледяной портрет, что всё и правда хорошо. На Маяке его привычно ждал Минхо. Он встретил его нежными объятиями и взглядом, окутывая первозданным уютом и теплом. И Хан впервые позволяет себе открыто всхлипнуть. С Минхо у него очень многое происходит впервые. Звук он издал тихий, но печально-глубокий, из каньонов души. Нижняя губа покрылась мелкой дрожью, а в плечах гуляло 3-балльное землетрясение. Минхо исцеляет его поцелуями в макушку, крепко держит антисептическими руками, оставляет тревожные вздохи где-то на периферии сердца. Понимает. — Я слушаю тебя, мистер Звёздочка… Джисон рассказывает всё: о тирании отца; о боли, копившейся внутри кровавыми архивами; о своих ощущениях и чувствах, которые усиливались рядом с Минхо; и даже о том, что он теперь не знает, где заканчивается вымысел и начинается реальность. Минхо слушал его сердцем, убаюкивая в белых рукавах. Тепло передавалось неуверенно, через кончики пальцев и прерывистое дыхание. Джисон плакал на плече, на груди и в груди, в поцелуях. Он плакал впервые и впервые получал облегчение. — Что мне делать дальше? Минхо, я так запутался… — хрипит, кусает губы и жалобно воет о печальном. — Ты не запутался. Ты застрял, — он мягко гладит его лопатки, отстраняя от влажной груди, — обещай, что поверишь мне, мистер Звёздочка, — взгляды соединены. Хан уверено кивает: не может иначе, когда он смотрит кристально-чистыми. Сегодня Джисон узнает, что Минхо не отсюда. А его видения имели смысл и твёрдое основание. — Мы застряли здесь недавно, — Минхо крепко держит его запястья, но всё ещё пускает импульсы нежности, аккуратно, не передавливая свежие раны, — мы должны выяснить, как нам вернуться домой. — Минхо, обещай мне только одно: в том доме… Там хорошо? — Джисон тайно хотел, чтобы в том месте был Минхо. Минхо тайно не хотел огорчать Джисона. Но он не врал, когда говорил: —… да, там наш дом. И он — чудесный. Хан вспыхнул радостью, зарываясь в тёплый шелест слов и хлопковые объятия юноши. Так получилось, что для Джисона дом стал местом, где по умолчанию существует Минхо. И неважно, в какой из Вселенных они находились сейчас. В любую из них Хан смело поверит, если там будет странный, но теперь такой родной незнакомец. — Тогда вернёмся скорее назад. Закат таял. Маяк таил много загадок, храня внутри себя историю двух маленьких людей из разных Вселенных. И, может, это крошечное счастье было мнимым и неизведанным, но вместе они были готовы поверить этому в последний раз. Чудеса случаются. Мина задушилась. Чудеса случаются. Всё отделение покрылось налётом тишины и пыли. Но мысли из ассортимента пациентов и персонала были громкими и осязаемыми. Вопросов её смерть не вызывала: рано или поздно это должно было случиться. Санитары монотонно убрали тело в белом платье, освобождая тесные стены для следующего постояльца. Заведующий отделением наугад записал время смерти, хлопнув папирусной картой пациента в руках. Медсёстры демонстративно вздохнули, вернувшись к своим будничным делам. Им безразлично: одним чудиком больше, одним меньше. И как просто, оказывается, случается: был человек, а теперь его нет. Джисон не смотрел на её холодное тело, боясь покрыться мёртвой мглою. Сегодня костлявый пепел витал в стенах Левитана. Он хранился на полках, за плинтусами, в карманах, смиренно дожидаясь своего дня независимости. Хан стоял возле окна, из которого так любила наблюдать рассвет Мина. В его заживающих руках были белые ромашки, которые так любила заваривать мать. А в сердце — облик незнакомого Минхо, которого так любил… Жизнь не имеет цены. Но её ценность оказывается ведомой под хрупкими мыслями человечества. И Мина не стала легендарным исключением. Она стала марионеткой собственного отчаяния. — Грустный конец… — Джисон шепчет для себя, и его никто не пытается разобрать. И только Билл с диссоциативным расстройством личности тихонько подходит к нему, предлагая сыграть в покер. Джисон кладёт ромашки на стол, а Билл раскладывает карты вверх рубашкой. Ближе к полудню, когда Джисона сослали подготовить комнату усопшей для нового пациента, он находит под подушкой адресованную ему записку. «Смотри на него внимательнее. Истина сокрыта в деталях, мистер Звёздочка». Буквы жгли под пальцами, а бумага хрустела, как шейные позвонки. Все вокруг знали слишком много в то время, как Джисон не знал ничего. Джисон смотрел внимательно. Он видел в Минхо сказочное недоразумение. И в этом была вся его прелесть: фантастическое существо, идеально вписывающееся в окружающую реальность. Минхо видел иначе. Он считал, что Джисон слишком настоящий для этого мира. — Кому под силу всё это выдумать? Минхо смеётся в ключицы, а его плечи дрожат грустными синусоидами. — Твоя заслуга, мистер Звёздочка. Джисон почувствовал, как стремительно приближается к истине.у тебя две улыбки —
одна для всего мира и одна для меня.
и в этом реальном я могу видеть
что-то невообразимо прекрасное.
Вы знаете Ли Минхо? О нём можно долго говорить весенними вечерами, выкидывая шум из глаз, под аккомпанемент ромашкового чая и вони бензина. Однако. Последнее, что помнил о себе Ли Минхо, он видел смутно. В глазах были осколки стекла, а где-то в области груди жёг металл. Он погиб космической тишиной: хотелось отчаянно плакать и кричать. Но силы предательски покинули в последний миг перед застилающей мглой. И если можно было бы назвать счастьем — умирать в руках любимого человека, Минхо поклялся бы на могиле, что в момент своей смерти был самым счастливым. Человеку нужен человек. Один из факторов двуногой жизни, трансформирующийся в неоспоримую аксиому. В доказательствах не было необходимости. Но доказательством была их история. Любовь нельзя выдумать. Это явление по-настоящему многолико: спонтанное, как бунтарская затяжка Мальборо в бездомном детстве; долгожданное, как вернувшийся в семью астронавт; машинальное, как то, что обретает единую форму с безобразно-изменчивым временем. Минхо и Джисону удалось познать все её ипостаси. В детстве это вызывало восторг и озорство. Оно стучит в маленьких рёбрах пташкой, отдавая в мозг глупыми мыслями. Первозданный образ чего-то неизведанного, но притягательного. Что-то происходит, и это что-то достаточно приятно. В те далёкие дни Минхо впервые предложил Джисону закурить. Но Хан тактично отказался, боясь быть пойманным родителями. Ли безобидно улыбнулся его невинному послушанию, предложив заманчивую альтернативу. — Тогда давай по-другому, — он сделал последнюю затяжку, близко наклонившись к румяному лицу. В те далёкие дни Джисон впервые попробовал поцелуй со вкусом дешёвых сигарет и вишнёвой жвачки. Его лёгкие пропитались горьким дымом, вдохнув который через обветренные губы Ли, он ощутил ещё маленькое, но уже плотно зародившееся чувство первой любви. Человек — по образу и подобию тлеющей сигарете. Постоянно используют, покупают, нуждаются и зависят. Голова горит огненными мыслями, а в горле саднит гадостью. Но для кого-то подобное становится спасательной пилюлей: пробуя снова, мы исцеляемся горем, болью и надеждой. Джисон не понимал сакрального значения первой любви. Поэтому каждый раз натыкался на вторую, третью, энную. В конечном итоге жизнь возвращала его к первоначальной итерации: Минхо всегда был рядом — ждал с пачкой сигарет, тёплыми ладонями и вишнёвой жвачкой. В этом и была вся суть маленького детства: то, что однажды зародило в сердцах фейерверки, так просто сквозь года не утихало. И теперь Джисон здесь. Здесь — это рядом с Минхо. Уже подростком появляются сомнения: в выборе, поступках и лицах. Никто не знает наверняка, была ли та самая сигарета — судьбой. Методом проб и ошибок Джисон убегал, возвращаясь снова и снова к Минхо. Ли терпеливо ждал своего дня. Того дня, когда Джисон будет здесь. Здесь — это рядом с Минхо. Будучи взрослым, на отрезке между юным опереньем и осознанным выбором, Хан вырастает продрогшим на пороге дома Ли с мокрыми слезами и ромашками в руках. И с тех пор его дом они делят на двоих. Впрочем, как и всё остальное: чувства, моменты, и самое главное — любовь. Минхо смеётся солнечными зайчиками, понимая, что взаимно было с самого начала. С самой первой сигареты и вишнёвой жвачкой под языком. Джисон здесь. Здесь — это теперь точно рядом с Минхо. Любовь благосклонна. Особенно благосклонна к тем, кто строил её на потрохах, хворосте и спичках в руках. А что взамен? Вознаграждение в том, что Джисон был у Минхо, Минхо у Джисона. Они были друг у друга, и бренный мир вокруг растерял приземлённое назначение. К чему первобытные муки, когда растворяешься в автономной Вселенной его глаз. Там пестрили галактики, звёзды, световые годы. То, что ласково называют судьбой. И в горе, и в радости. Рука об руку пройдя все испытания, заносчиво подбрасываемые жизнью. Продолжали таять в щелочном растворе и любить, любить, любить. И багровым пером написана была их история. Даже самую яркую звезду в измерении беспощадно поглощает взрыв сверхновой. Ярко вспыхнув, звезда погибает. Мгновение: и солнце окрасилось в красный. Безжалостный цвет залил небо, глаза и весь мир, погрузив в кровавый склеп. Минхо запомнил тот день, как последний. Ирония судьбы: таким он и являлся.моё единственное стремление —
это немного успокоить твой разум.
ты не одинок.
За недолгое знакомство с Минхо Джисон железно был уверен в одном: он был из тех, кто сдерживает обещания. Минхо обещал ему однажды оказаться в другом месте. И обещание он сдержал. В один из мрачных вечеров, когда Джисон глотал слёзы и обиды, уткнувшись краснеющими щеками в подушку, прозвучал глухой стук в стекло. Шорох был слышен на периферии тихой истерики, но у Джисона не хватило сил среагировать. Минхо забрался через открытое окно, бережно обойдя стороной мамины ирисы. Он прекрасно помнил, как Хан ими дорожил: в каждой из возможных Вселенных. — Теперь всё позади, мистер Звёздочка, — он лёгким видением сел на край кровати, нежно пригладив каштановую макушку дрожащего тела, — поговорим? Хан издал жалобный всхлип, приоткрыв завесу своего синего одеяла. Это выглядело обычным приглашением лечь рядом. Но Джисон в этот жест вложил глубокое значение: он пригласил Минхо в свой тесный мир. Когда-то такое уже случалось. Только тогда дверь открылась в пульсирующее сердце. — Где болит? Минхо лёг напротив мокрого лица Джисона, поглаживая холодными пальцами горячие от слёз щёки. — Везде, — Хан не преувеличивал, — особенно тут, — он приложил ладонь Минхо прямо к сердцу. Они долго молчали, наслаждаясь и упиваясь скользкой болью между ними. Минхо искал в его голубых глазах скрытый смысл, Джисон искал смысл во всём. — Ты холодный, как айсберг, — Джисон боялся, что слова прозвучали как претензия. Хуже было то, что он верил в эту несносную идею. — Времени остаётся мало, — юноша печально усмехнулся, как всегда это делал, находясь в непосредственной близости с Ханом. Ещё одна несносная идея, которую пугливо заметил Джисон. — Джисон… Ты понимаешь, почему я здесь? Почему ты всё ещё здесь? — он запнулся, будто тщательно обдумывал следующий вопрос. — ... ты понимаешь, почему мы здесь? Одним неуверенным взглядом Джисон безмолвно дал понять, что не знает. И тогда Минхо решается. Решается открыть всю правду. — Как же жарко! Почему мы решили поехать именно сегодня? — Не «мы», а «ты», мистер Звёздочка, — Минхо тактично поправляет Джисона, влюблённо целуя его в горячий висок. — Это всё из-за Плутона, — Хан смеётся, высовывая руку из приоткрытого окна. — А он тут причём? — на лице Минхо выгравировано явное удивление. — Не позволю ему грустить одному во Вселенной. Жара и правда стояла обжигающая. Того и гляди обуглит всё тело, оставив от тебя только подошву обуви. Но Джисон прошлым вечером твёрдо решил, что время пришло. Он морально приготовился спустя полгода утраты вернуться в родительский дом. Они ехали нулевой трассой, рассекая пейзажи лесных строев и ровных полей. С одной стороны — жёлтые подсолнухи, с другой — хвойный шлейф пихт. Находились в моменте, как говорит сейчас молодёжь. Солнце шпарило над головой, кондиционер старенького доджа переставал справляться, а до ближайшего мотеля оставалось каких-то жалких 50 километров. И это — исчерпывающие мелочи, издержки жизни и дальних поездок. В настоящем удельного веса это не имело, даже если бы им оставалось жить последние 24 часа. «Небо не выбирает фаворитов», — так пишет Ремарк, и так считал Джисон. По крайней мере он пытался в это уверовать, когда хоронил мать под грузом жёсткого известняка. Полгода назад Джисон не сразу ощутил горечь потери. Осознание пришло незадолго до того, как затянутые по горло эмоции взорвались дремлющим гейзером изнутри. Спасение — это Минхо рядом. Помог в трудный час, как умел: собрал солёные литры слёз; спрятал крепкими объятиями за пазухой; показал звёздное небо и рассказал о созвездиях, метеоритах, галактиках. Этого было достаточно, чтобы успокоить трясущиеся хрупкостью плечи любимого человека. — Представляешь, Плутон — больше не планета нашей солнечной системы. Как думаешь, ему грустно? — Джисон улыбнулся сквозь пелену слёз, принимая своеобразное утешение от Минхо. — Перестань плакать, мистер Звёздочка, — Минхо ласково убаюкивает, а его шепот создает приятную колыбель. — Теперь мне грустно из-за Плутона… Всю ночь они говорили о несправедливой судьбе Плутона, новом цвете волос и мечте увидеть воочию северное сияние. И тогда Джисон уверено решил, что наконец-то готов встретиться с матерью под тихой ивой. И сейчас, когда они рассекали пыль по дороге стареньким доджем, Джисон широко улыбался горизонту, веря, что всё самое страшное — давно за их спинами. Заблуждение — не порок. Никто не знает наперёд, когда достигнет последней страницы романа. «Как в последний раз» — своего рода договор, табу, в скором времени гештальт, который закреплён печатью-улыбками двух маленьких людей в большом мире бездорожья. Нож в спину: любовь — благосклонна, а судьба любит точить острые ножи. Между монолитными пейзажами природы и пёстрой галереей заправок, Джисон замечает одинокий Маяк. — Сходим проверить? — спонтанность родилась моментально. — И что ты хочешь там найти? — Минхо наиграно вредничает, но придаёт внезапной идее волшебный смысл. — Тебя, растворяющегося в закате! — в свои слова Хан вложил магию, а судьба — жестокость. Первая остановка в реалиях становится отправной точкой в параллельном мире. Закат встретил гостеприимством: багровые занавески, бархатные облака и счастливое лицо Минхо. Джисон сохранил момент на камеру, рассматривая получившееся фото в руках. Под лучами заходящего солнца и алым полотном неба Минхо выглядел особенно чудесным: слишком волшебный для этого мира, слишком настоящий для иного. Волосы он всё-таки перекрасил. Теперь они были цвета маминых ирисов. — Мне повезло. Ли вопросительно переводит взгляд на Джисона. — Говорю, ты — красивый. И Минхо ловит себя на мысли, что так безумно, как сейчас, никогда не был влюблен. В такого Джисона трудно не влюбиться. Он здесь — настоящий. В это мгновение Минхо хочется его крепко обнять, а поцелуем вывести из равновесия, вынимая весь воздух из лёгких. Его мысли — созидательные, а он — созидатель прекрасного, поэтому притяжение неизбежно обволакивает их тела. Между ними сквозь года царила гармония. Границы разрушены, но они ни к чему двум любящим сердцам. — Опять твои сентименты… — Джисон танцует босыми ногами на песке, цепляясь крепкими узелками пальцев за плечи Ли. — Не могу иначе, когда ты смотришь на меня так, — улыбка Минхо ощущается в прикосновении губ на виске. — Как? — Как человек, переворачивающий время вспять. Слова не кажутся бредовой манией. Они вьют клубок заманчивой идеи. Обрести магические силы, утвердить закон на значимые моменты. Чтобы однажды, встретив обособленное счастье в предплечьях, навсегда оставить его в сердцах. — Нам пора, мистер Звёздочка, — в интонации колебания маятника. Ещё совсем немного хочется задержаться в моменте. — Да, — Джисон кивает, — конечно, только провожу закат. С тобой вместе. Вряд ли кто-то узнает, что в тот тихий вечер любовь посетила одинокий Маяк. Что ветер свистел сквозь старые камни, провожая вальсом двух путников вдаль. Фотография останется лежать в бардачке, а воспоминания — зарытыми в закате. И только следы босых ног на песке хранят вещественное доказательство. Ничто не вечно. До первого дождя. С наступлением сумерек духота постепенно спала. Лёгкий бриз ласково трепал челку на глазах, лицо источало блаженную метафору. В глазах отражались первые звёзды, а если приглядеться внимательнее — новые галактики. Так видят мир люди, которых посетила любовь. Так любят люди. Следующие пару километров они преодолели словно во сне, под влиянием момента. Незаметно пролетевшее время они переварили в бульоне разговоров о пустяках, странностях гиганта Бетельгейзе и пока ещё эфемерном будущем. Мотель появился в поле зрения после, в точности до последней координаты. Минхо плавно припарковался возле неоновой вывески, Джисон направился к дверям-каруселям. — Добрый вечер! — за ресепшеном стояла заметно сонная девушка, немного бледная, но этот облик ничуть не портил её открытой красоты. Она была в белом ситцевом платье, её светлые волосы плавно скользили кудрями по плечам, как скрытый водопад в горах. Взгляд окутывал нескрываемой усталостью, скромный румянец играл на щеках. — Добрый! Один номер на двоих, пожалуйста, — Джисон оставляет в журнале их имена, дату и время прибытия. — Принято! — девушка достаёт ключ из деревянного шкафчика, продолжая, — если вас заинтересует, — она переводит взгляд с Хана на звук колокольчика у входа. Следом зашёл Минхо, озарив холл любопытным взглядом и улыбкой. — У нас есть бар внизу по лестнице. А ещё на крышу, если хорошо попросить, можно вытащить телескоп. Она подмигнула им, указав рукой на полку, где стояли коробки с различными приборами и оборудованием. И в этот момент от Хана не ускользнула правда: на левом запястье девушки оголились семь рубцов её усталости. — Большое спасибо, — Джисон перевёл взгляд с рук девушки на бейджик возле воротника, — Мина, семь — счастливое число. Больше не надо. А нам, пожалуйста, телескоп на крышу. Очень хорошо просим. Идея с телескопом поглотила их двоих в прямом смысле слова: они быстро закинули рюкзаки в номер, так же ловко два сэндвича в пустой желудок, и, прихватив с полки коробку, украшенную символичными звёздами, планетами и галактиками, направились на крышу искать Сириус и мечту. — Напомни, что там с Бетельгейзе? — Джисон разглядывает открывшийся пейзаж с высоты третьего этажа, пытаясь найти созвездие Скорпиона. — Думаю, трудно будет разглядеть её через эту старушку, — Минхо ласково погладил холодный металл телескопа, — но я могу в теории тебе нашептать. У Ли ещё с невнятного детства была астрономическая мечта — он страстно желал увидеть космос из толстого стекла иллюминатора. Но грёзы эти так и остались в своём развитии мечтой: далёкой и недосягаемой. Минхо идею не бросил, глотал её горько, со скрежетом во рту. Так, как мог. Книги, научные журналы, фильмы и много того, что смогло бы заменить прикладную возможность на иллюзию причастности. — Бетельгейзе — красный гигант. Звезда по своей натуре странная, но яркая. В научной среде её тихо называют космическим уродом. И так же тихо ей восхищаются, — в такого Минхо Джисон когда-то влюбился. А точнее, в его взгляд, искрящийся неизведанными аномалиями, жаждой научного познания и сильной гравитацией. Уместить в себе бескрайнюю Вселенную, где за каждым парадоксом и складкой есть тайна, упорство и притяжение — то, что было свойственно только его человеку. Джисон, осознав это, ощутил себя, как в открытом космосе: почти задыхаясь, он среди миллиарда звёзд нашёл свою. Чудо в перчатках забралось через скафандр в диаграмму сердца. Отпечаталось там прочной координатой — не вычислить, не изменить. Теперь это чудо совсем рядом: сидит в скромной позе, рассказывает о красном сверхгиганте, который вовсе и не красный, как оказалось. В это же время Мина за стойкой перебирала на руке розовую фенечку, думая о словах Хана. Может в этом и был сакральный смысл удачи: не испытывать её, как судьбу. — 2 августа, 2010 год, 21:00 по местному времени. Ли Минхо и Хан Джисон. Рядом она рисует маленькое сердечко красным фломастером, оставляя подпись, подтверждающую их существование. Раннее утро они проводят втроём. Маленький местный бар оказался не вычурным, но уютно-тихим и спокойным. Джисон разглядывал разноцветные брошюры за стойкой, Минхо бурно рассказывал Мине о ярких моментах в жизни и увлечениях. О самом главном он умолчал: Мина и без слов понимала, что его микрокосмос отражался в карих глазах напротив. — Лечебница И. Левитана. Наши специалисты помогут найти путь заблудшей душе, — Хан без энтузиазма вслух читает заголовок брошюры, обрамленной в зелёные цвета — сколько пафоса для грязи под ногтями, — он усмехается, брезгливо откидывая в сторону обжигающую рекламу. Минхо и Мина обратили внимание на яд, сочившийся из высказывания Джисона, но никто не придал его словам значения: Мина — потому что не знала, а Минхо — потому что знал. Отец Джисона был там. В тех стенах, он — «заблудшая душа». Но то утверждали только маркетологи и продажные врачи Левитана. На самом деле аннотации были пропитаны гнилой ложью и смрадом. Вся подноготная этого места слепила отвращением и падалью — Джисон, как никто другой, хорошо это знал. Его отец отбывал там своё бессмысленное наказание. Бессмысленное — потому что именно он убил мать Джисона в порыве гнева и пьяного угара. Джисон ненавидел те дни, когда отца отправляли в Левитан. Он считал его преступником, убийцей, но никак не пациентом, нуждающимся в реабилитации. — Ты должен гнить за решёткой, а не на белых простынях! — это было последнее, что выплюнул в лицо отцу Джисон в тот роковой вечер после суда. Тот же лишь ухмыльнулся, закрывая за собой дверь в накрахмаленную палату. — Это место куплено мерзавцами. И внутри там только мерзавцы. Ад на земле существует. Черти пляшут на размазанных слезах, — Хан продолжал гнуть своё, заметив на себе взгляды. Он делал это неосознанно. Старая рана буйком всплывала, напоминая о тех трудных днях холодного сентября. — Джисон… — Минхо взял его руку в свои объятия, бережно избавляя прикосновениями от нахлынувших воспоминаний. — Извини. Я в порядке. Просто реальность в глаз попала. В путь они собирались молча. Ехать оставалось немного, но что-то заставляло их машинально оттягивать липкую жвачку времени. Джисон всё ещё колебался. Тяжело возвращаться туда, где тебя не было очень давно. Но дань уважения тянула обратно. Минхо лишь тайно поддерживал Хана, вынимая мрачные мысли и прошлые занозы. — Спасибо за всё, — Минхо отдаёт ключи Мине, формально прощаясь рукопожатием и подписью в журнале. — Быть может ещё свидимся? — её голос прозвучал надрывисто, будто она знала, что следующего раза могло не быть. Отчаяние — то, что скрипело выше на одну октаву. — Если судьба будет благосклонна! — Джисон парирует, улыбаясь. Мина проводила их грустным взглядом, растворяя образы в пару горячей кружки какао. Счастливые люди иногда страдают. Не хочется верить этой мысли, но приходится держать её на карандаше мнительного подсознания. Эта история о сильных людях, о картине мира на закате, невидимой простому глазу любви. Их существование было научно-доказанным. Ведь столько ярких звёзд по пути выпало из карманов. Но взрывы случаются — Большие и Маленькие, Сверхновой и Людские. И никто наперёд не знает, когда взорвётся красный гигант. Но всё-таки, он взорвался. Метеорит в мире грез — эвфемизм катастрофы в реальности. Они ехали под крылом совместного счастья, не смотря на то, что впереди ждал затаившийся хаос. Это случилось внезапно: скрежет металла, скрип шин и крики, пробирающиеся сквозь сверкающие осколки багрового дождя. Мгновение: мир окрасился в алый. Авария на мосту — так передали позже по радио. — Нулевое шоссе. Нужно подкрепление. Столкновение двух машин. Пострадавших пятеро; в критичном, по состоянию на данный момент — двое. Колебания. — Нет. Уже один. Второй скончался на месте… Минхо был прав. Джисон застрял. Сейчас, находясь наполовину в перевёрнутой машине, он чувствовал себя оторванным органом — отдельным от чего-то целого. Физическая боль ощущалась теперь не так остро. Другое дело — душа. Она болела адским пламенем: огонь полыхал вокруг, внутри, на кончиках пальцев и сосудах сердца. Самое поганое — осознание собственной беспомощности. Джисон был бесполезным куском мяса, болтающимся между железными мирами. Он больше не хочет быть здесь. Тогда где он хочет быть сейчас? Но Минхо был здесь. Здесь — это рядом с Джисоном. Он лежал подозрительно тихо. Так, будто заснул глубоким сном в одночасье. Лужа крови обрамляла его красной рамкой — картина разорванными частями впиталась в её края. Что происходит с человеком в его последние минуты жизни? Он обрывисто дышит, разлагается и мечтает о том, чтобы всё перестало быть реальностью. Хан бежал через коридоры своих воспоминаний. Он бежал не оглядываясь, жадно пытаясь ухватить последний глоток кислорода на другой стороне от закрывающейся двери. Там, где ещё был Минхо. Там, где они всё ещё были счастливы. — Джисон… Ты понимаешь, почему я здесь? Почему ты всё ещё здесь? — Ты понимаешь, почему мы здесь? В конце ответ всплыл холодным трупом на поверхности. Мы здесь, потому что в реальности нас больше нет.ты гораздо больше,
чем то, что с тобой сделали.
и я знаю, что я тебе скажу…
— Нас больше нет. В сплетённой нитями тишине слова прозвучали громко и отчетливо. Минхо вздрогнул, но не от испуга. Осознание обрушилось лавиной. Атмосфера стала тесной и воздух пропитался тяжестью. Хан почувствовал тошноту. Она ползла вверх по пищеводу кровавыми кляксами вперемешку с горькой правдой и слепым неведением. — Твои глаза — не янтарные. Они карие. Как томленный на солнце шоколад. Минхо смотрит в стеклянный взгляд Джисона, который направлен в серый потолок лазурным преломлением. Его глаза тоже были карие — настоящий сплав меди. Состояние Хана было опустошённым, прозрачным. Так выглядят люди, которые потеряли самое важное. — Волосы у тебя фиолетовые. Мы тогда решили все-таки их покрасить, — Джисон улыбался. Те воспоминания были далёкими, но трепетными. — Когда ты смеёшься — это лихорадка. Никогда не мог уступить твоей заразительной улыбке. — Когда ты злишься, тебя хочется поцеловать в хмурые морщинки. Мне всегда казалось, что поцелуями я исцеляю. Джисон неожиданно затих. Многое из того, что было сказано или так и осталось недосказанным, теперь значения не имело. И дело не в том, что впоследствии слова растеряли краски. Неожиданно, даже для самого себя, Джисон банально устал говорить. — Это правда. Твоё существование и есть моё исцеление, — Минхо сотрясает тишину объятиями. Невозможно сопротивляться их взаимному притяжению. Минхо слушал его всю ночь, щекоча хриплым дыханием шею. Джисон больше не плакал: он тихо лелеял те рассыпанные времена, которые они делили совместно в песочных часах. Вакуум разбился, вместе с тем выкидывая в открытое пространство всё то, что они годами бережно хранили за пазухой: где-то там, в потаённых местах, в проталинах остывшего сердца; на охваченном пламенем мосте и металле, что плавился от взрыва и скорби человеческой. Минхо знал, что скрытая правда усугубит положение. До сегодня он терпел эту элегию за двоих. Но страшно было при других обстоятельствах: если его конец уже давно настал, то для Джисона это было только началом. Ночью все мысли скрипели иначе: они стерегли покой двух маленьких душ, потрёпанных действительностью и вспышкой огня. Но если дождь смывал все доказательства по ночам, то утро становилось мудрее. Оставшееся время они долго и тягуче любили друг друга в постелях. Джисон отдал Минхо всё, что у него осталось: избитую оболочку и трепетную душу. Поцелуи исцеляли каждый атом тела: Ли прокладывал бесцельный путь мокрыми губами, оставляя пламенные ожоги на шее и запястьях. Хан извивался под его нежными руками, выстанывая имя Ли, как никогда раньше. Голос мелодичной патокой раскрепощал разряженный воздух между ними, после каждого слова расставляя многоточия. Минхо путался в худых конечностях Джисона, продолжая оставлять свои следы там, куда дотягивался. Горячее дыхание они перекатывали в приоткрытых устах, извергаясь томительным желанием. Погружаясь в пиковый момент эйфории, они не заметили, как погрузилась в самый сладкий сон. Снился им уютный очаг родного дома. Того, что они делили на двоих. Утром действительно стало чуточку легче. С парадоксальной терапией обнаружилась близость и правда. Горькая, колючая, царапающая стенки горла, но настоящая, возможно, долгожданная. Такая, которая была с самого начала в своей первозданной ипостаси. Истина спряталась в туманности печальной Андромеды: — Мы погибли. Статус: не героями блокбастера, а случайными людьми, к несчастью. Жизнь — смертельно-азартная. Она держит в своих скрюченных руках кости: игральные и людские. Выпало двенадцать. Поздравляем! Вы — выиграли! — Приз? — Взрыв. Джисон проснулся разбитой вазой. Последний месяц Джисон был сам по себе разбитым, как забытый фарфор на антресоли: чувства — осколки, собираешь, но ранишь других и ранишься сам; в глазах стагнация из слёз — режет радужку стеклом, раздражая белок; а в душе паршиво ноет, скрипит, гудит и что-то сверкает. Этот блеск среди осколков помогает Джисону всё ещё оставаться здесь. У Минхо глаза всегда блестели. В любой из Вселенных его открытый взгляд говорил слишком много: больше, чем детская энциклопедия, но меньше, чем жёлтая пресса. Минхо давно не было рядом. В этой фразе скрывалась новогодняя петарда. Найдя её в дырявом кармане, неожиданно взрываются мечта и плоть — это факт, написанный кровью. Ли в действительности не было рядом. Но его присутствие, оставшееся после таинственно-мрачной ночи, сохранилось в фантомных ощущениях. Хан чувствовал это где-то внутри себя — не снаружи. В этом и заключалась суть дорогого для тебя человека: рядом нет, но в мыслях постоянно. После того, как Джисон узнал реальный ход событий, первым делом ему хотелось отвернуться от правды и обреченно забыть, оставив на произвол судьбы. — Словно дурной сон… — тёрлись слова на сбитых губах Хана. — Кошмарная реальность, — Минхо признал тьму, замыкая в клетке передавленных рёбер. Той ночью в Джисоне заиграл бунтарский дух. Инфантильный защитный механизм заработал активнее. Он кричал тихо. Спотыкался глухим шёпотом о слёзы, пытаясь собрать себя в кривое подобие структуры. Он продолжал неистово всё отрицать, отбрасывая свои заключения к началу. В минуты распада и созидания Минхо старался быть рядом. Он помогал тишиной, мягкими прикосновениями и лекарственными объятиями — действующая панацея. Позже Хан осознал, что бег от реальности — бесполезная трата ресурса. Особенно когда не знаешь точно, от чего бежишь. Ли был прав, когда говорил, что та правда окажется не самой гуманной. Впоследствии это о многом заставило задуматься Джисона. После тяжёлого утра мысли начали копать яму глубже. Появились первые сомнения, а следом за ними и навязчивые идеи. Страх закрепил всю картину безысходности — почва была рыхлой. И легче перестало быть окончательно. Минхо не было рядом. Прошли целые сутки, а его будто след простыл. Хан параноидально задумался: «Вдруг это всё — иллюзия, подкинутая больным разумом?» Он искал его повсюду: на Маяке, на протоптанных тропинках, в пыли церкви, даже у себя в комнате под кроватью. Пустота. Это было тем, что первоочередно почувствовал Хан. Она была неуютной и острой, резала где-то в изгибах, отдавая мигающей болью в затылок. Стало страшно. Могло ли быть так, что Минхо и вовсе не существовало? Вопрос встаёт ребром и мокрым комом в горле. Когда становится по-настоящему страшно? В реальности, где их больше нет или в этом мире, где Минхо — очаровательная выдумка? Джисон безмолвно расставлял приоритеты. И вышло так, что Минхо нужен ему здесь. Здесь — это рядом с ним. Вечером следующего дня Джисон был на песчаном пляже аккурат рядом с Маяком. Он снял свои потрепанные кеды, утопив истёртые ступни в холодном песке. Время было чарующим: дымчатые сумерки в ансамбле с лёгким ветерком создавали прозрачную таинственность и необыкновенный покой. Иногда таких мгновений очень сильно не хватало в рутинной жизни. Хан смотрел вдаль, пытаясь разглядеть край неизведанной стороны, но ничего кроме заходящих лучей солнца и первых ярких звёзд представить не мог. У Минхо получалось видеть больше, чем было возможно. Джисон только сейчас понял, как фантастически им восхищался. Завернувшись в свои эфемерные мысли Джисон не сразу услышал вкрадчивые шаги позади. Когда послышался скрип старой скамейки, прохрустевшей отсыревшими досками на периферии, он резко обернулся на звук. Перпендикулярно ему сидел незнакомец. Это был не Минхо. — Никого здесь не видел? — они одновременно выбросили одинаковый вопрос, утопив свою жажду надежды во взглядах друг друга. «Необычайное совпадение», — задумался каждый в одночасье. — Парня с белыми волосами, например? — продолжил незнакомец, вытряхнув последнюю сигарету из помятой пачки Винстона. Джисон покачал головой. — А ты не видел парня с фиолетовым волосами? — Аналогично, — незнакомец грустно улыбнулся, с третьей попытки наконец-то подкурив. В этом мире все улыбаются грустью. — Интересно, — парень на скамейке делает глубокую затяжку, рассматривая стоящую напротив фигуру Джисона. Маленькая и несуразная, сутулая и потерявшая что-то важное, — ты ищешь или потерял? Как думаешь, в чём разница? Хан задумался. Интересная пища для размышления. В чём разница между поиском и потерей? Очевидное различие присутствует, но Джисону кажется, что именно здесь есть нечто сакральное, возможно, ключевое. Здесь были все ответы на мучающие его так давно вопросы. Парень на скамейке не был случайностью или закономерностью этого мира. Джисон уверен, что он — это судьбоносная встреча. В другой жизни они бы могли быть друзьями? — Я ищу то, что потерял, — Джисон сел рядом, расслабленно посмотрев на профиль незнакомца. Чёрные волосы, собранные в ленивый хвост с колтунами; протёртые косуха и коленки на штанах; запах сигарет, насквозь пропитавший одежду и кожу парня; фигура хрупкая, травмированная, но с внутренним стержнем — такие люди стирают кровь с кулаков по ночам. А глаза всё ещё слабо сияют чем-то далёким — яркие звёзды в забытой галактике. Таким он был в глазах смотрящего. Таким он казался для Джисона. — Так и не нашёл? — в глазах незнакомца Джисон выглядит уставшим, но этой усталости хотелось завидовать. В этой же усталости хотелось утопиться. — Нашёл и потерял. — Забавная штука — жизнь, — парень встаёт, отряхивая невидимую пыль с лацканов. — Я, кстати, Феликс. Может быть, ещё свидимся? — Если судьба будет благосклонна, — некоторым фразам свойственно повторяться. Провожая силуэт Феликса, Джисон заметил тенью уходящую правду. Это не закономерность. Феликс, Мина, Минхо и даже отец — все они не случайность. Все они действительно существуют в настоящем мире. Прямо сейчас.я подниму тебя, когда тебе это понадобится.
и буду удерживать тебя, когда ты захочешь.
всё, что ты чувствуешь,
ты можешь чувствовать со мной —
это реально.
— Ты только останься с нами! Большое пространство моста, растянувшееся вдоль нулевой трассы, из-за собравшихся людей вокруг казалось автономным мирком. Он скрылся за туманным утром, бережно укрывая от человечества пограничную катастрофу. Джисон смотрел в кучное небо, которое заволокло клубами дыма и горелым запахом. Пепел продолжал опадать причудливым танцем на вымученное лицо юноши, пряча за сизыми хлопьями засохшие слёзы и кровь. Остатки аварии ещё окружали окрестности вдоль моста, неумолимо напоминая о грустном. Люди вокруг то и дело суетились, плакали, стонали. Рядом с Ханом столпилось несколько пар любопытных глаз. Они смотрели на него трагичными взглядами, молчаливо оказывая поддержку, но скрывая первобытный страх. Красивая девушка с длинными светлыми волосами держала его за руку, тщетно пытаясь стереть с пальцев кровь. Парень в чёрной косухе с забавным пучком на затылке кусал кончик незажженной сигареты во рту, нервничая. Полиция выполняла свой долг, тарабаня ту сторону рации и опрашивая пострадавших. Время не стояло на месте. Медленно сыпалось тяжёлым грузом с плеч, отсчитывая минуты до следующей итерации. — Минхо… — Джисон боролся с адской болью во всем теле, пытаясь подняться с мёртвого асфальта и обернуться назад. Жгло везде: не только автомобили и дорогу. — Тихо, милый, тебе нельзя двигаться… — девушка аккуратно придерживала Хана у затылка, перемещая тяжёлые мысли в голове к себе на хрупкие колени. В этот момент Джисону было неуместно стыдно: белое платье незнакомки окрасилось в алый вперемешку с грязью. Ему очень жаль. — Минхо… Он здесь? — Крис, как он там? — парень с сигаретой обратился к тому, кто сейчас был рядом с Ли. Ответа Джисон не услышал. Крис безмолвно покачал головой. — Всё в порядке, — продолжает незнакомец в кожаной косухе и помятой сигаретой, теперь уже между пальцев, — ты главное держись. Джисон узнал его — парня со смешной причёской и стертыми штанами на коленках. — Я вспомнил, — в зеркальных глазах Хана отражались сырое небо и безмятежность облаков, — Феликс, ты нашёл то, что потерял? Феликс машинально кивнул, нежно убрав острую чёлку со лба Джисона. Он совсем не понимал, о чем говорил Хан, но чувствовал приятную усталость, в которую притягивало утопиться. — Останься с нами, — продолжает твердить теперь уже бессмысленные слова девушка, стирая солёные капли с бледного лица Хана. Хан узнал и её. Это была Мина — красиво-уставшая девушка, встретившая их ранее у ресепшена. — Судьба благосклонна. Мы снова встретились, мистер Звёздочка. Джисон закрывает мокрые глаза, снова погружаюсь в багровый мир. Пограничный мир неизменно существовал в своём исходном состоянии. Здесь жизнь кипела иначе — её не было здесь изначально. Багровое небо, алый закат. Ярчайшие признаки событий, происходящих в настоящем. Метеорит, который упал внезапно, окрашивая иллюзорный Род-Айленд в красный, но сотрясая взрывом мост. Грустная история параллельных миров. Джисон перманентно ждал своего конца. А ещё, отчаянно хотел увидеть Минхо в последний раз. Куда он пропал, когда так сильно был нужен Джисону? Громкий заголовок для билборда сегодняшнего дня. Метеорит упал. Минхо появился. Хан решает, что на этот раз истина скрывалась в абсурдном совпадении. Он должен найти то, что потерял. Теория выстраивалась убедительной, но могла быть обоснована лишь проверкой её на практике. Джисон выбирает последнее, направляясь к месту, куда упал эфемерный метеорит. Шанс встретить там Минхо — ничтожный, но надежда в этом мире была единственной причиной двигаться дальше, продолжая царапаться, цепляться, срывать провода. Путь предстоял долгий — через одинокую церковь с витражами, цветущие поля и забитое кладбище. Джисон чуть не забыл проститься хотя бы здесь с матерью. Поле пестрило белыми макушками ромашек. Утопая на пересечении миров в белой простыне, Хан усмехается настолько явному знаку. Ромашки не цветут в апреле. Оказывается, всё очевидное всегда было на поверхности. Небо не бывает красным; человек должен чувствовать холод весной; а поле, которое завораживает красотой милых ромашек, не должно быть таким сейчас. Очевидное и невероятное — там, где в итоге параллели пересеклись. Цветы пахли лекарственным дурманом и очень складно вмешались в сухие ладони Джисона. Он нежно перебирал стебельки маленьких ромашек, рассматривая пробуждение природы и солнечных лучей внутри красного купола. И дышалось легко, и сердцу почему-то стало спокойнее. Гнаться за истиной так долго и узнать её таким простым образом эквивалентно упавшему камню с души. Джисон вдыхает полной грудью утреннюю росу, аромат свежести, снова направляясь по выстроенному маршруту. Узкие окна церкви символично игрались с солнечным светом: впитывали его цвет на входе в стекла, преломляя на выходе в алый. Тишина грелась в изгибах архитектуры, создавая иллюзию обособленности освященной локации. Внутри здания тоже царило спокойствие и умиротворение. Едва слышен был треск искр в каминах. В самом дальнем углу, скрытом тенью массивных колон, плавно изгибались две одинокие свечи. Судя по размеру и свежему дыму — совсем новые. Кто-то недавно уже побывал здесь. Джисон подходит ближе и видит напротив подсвечника небольшую статуэтку с Распятием. Теперь понятно. Две свечи предназначены усопшим. Сомнений нет: Минхо был здесь. За эту идею Джисон маниакально вцепляется, двигаясь дальше. На выходе из церкви, дежурно перекрестившись, Хан направляется вглубь кладбища. Его встречает ещё одна разновидность тишины — умертвляющая, по воле случая. Могила матери покоится под пушистыми изгибами плакучей ивы неизменным изваянием. На твёрдой земле лежали увядшие ромашки, которые Джисон возлагал крайний раз. На их месте появляются новые и нежные. Хан проводит рукой по ледяному камню, стирая толстый слой пыли — ночи ветреные. Кладбище ему напоминает пасть невиданного зверя: в ряды выстраиваются белые зубы, отколотые и потрепанные в исключительных местах временем и стихией. Через три ряда на десять часов, Джисон улавливает заметно отличающийся от других обелиск. Он выглядит совсем новым, ещё эмально-белым и чистым. Любопытство притягивает рассмотреть поближе. Позднее Джисон понимает, что притянут был бдительной судьбой. На земле лежат фиолетовые ирисы, а на надгробье написано «Ли Минхо». — Ли-Мин-Хо… — Хан стальным голосом протягивает каждый слог невербально, затем вслух. В таком амплуа его имя звучит трагично: странно было встретиться здесь при таких обстоятельствах. Воспоминания подкидывают картину, залитую кровавыми кляксами. В ней отчужденно плавал Минхо, как в уютной колыбели. И спал крепким сном в ней же. — Мне так жаль. Почему Джисону жаль, он сам не знает. Никто не виноват в их трагичной истории, если не верить в предназначение судьбы. Воля случая, как могилы, приобретается не под заказ. Никогда не знаешь, зарезервировано ли для тебя место в сырой земле. Джисон задумывается, глубоко уходя в себя. Неслучайно в голове всплывают брошенные ранее фразы Минхо: — Кому под силу всё это выдумать? — Твоя заслуга, мистер Звёздочка. «Моя заслуга», — Хан приближается ещё к одной истине. Этот мир — принадлежит ему. Пограничье — его территория. Твори сколько угодно. Хватай новые краски и рисуй, рисуй, рисуй. И Джисон рисует, хватаясь за тонкую кисть иллюзий. Он стоит напротив могилы дорогого ему человека, медленно закрывая налившиеся свинцом веки. Открывая глава вновь, он видит перед собой так давно ставший родным Маяк. Теперь он здесь. И снова стало легче дышать. Окрестности одичавшие. Прохладный воздух ворошит одежды, волосы и вставшие поперёк слёзы в глазах. Горизонт чертит чёткую границу между реальностью и былью. Песок хрустит под подошвой старых кроссовок. Всё так, как и должно быть. В мире грёз это называют долгожданным принятием. Минхо рядом всё ещё нет, но Джисон позволяет себе задержаться здесь на ещё одно мгновение. Хорошо, когда спокойствие лелеет тебя в безмятежно-тёплых объятиях. Было бы больше времени, Джисон, ведомый этими ощущениями, тут бы и остался. Он бросает мимолётный взгляд на Маяк; на деревянные скамейки, где беседовал с Феликсом из настоящего; думает о том, что в этом волшебно-одиноком месте мог бы ещё раз признаться Минхо в важных чувствах; рассказать любую глупость, лишь бы только остаться чуть дольше. То, в чем никогда Хан не сомневался в любой из реальностей — он любит и любим внутривенно. В таких чувствах хочется свёртываться и купаться. И в них же хочется утопиться. Страшно не будет. Он снова закрывает глаза, представляя лесную рощу: помятую и пепельную — туда, где упал незваный гость из космоса. В сером мареве стоял знакомо-белый облик Минхо. Он смотрит янтарными глазами на Джисона, всем видом демонстрируя фантастические ожидания. — Я здесь, — Хан тянет к нему руки, заключая в дрожащие объятия. — Здесь — это рядом со мной, — заканчивает за ним Ли. Вместе ничего не страшно. Даже смерть авансом получает отсрочку. Стоять в объятиях любимого человека в последний раз — высшая награда Вселенной. Джисон трется ласковым котёнком о крепкое плечо Минхо, медленно раскачиваясь в громкой тишине. — Спасибо, что нашёл меня. — Я не мог иначе. — Давай так постоим до конца. Их последний путь окрашен багровым цветом. Но любовь между ними бесцветна. Ей в любой момент времени подвластны все оттенки красок. Предпоследняя мысль, от которой чуточку легче. Ли становится прозрачным, тихо исчезая в цепких руках Джисона. Оставаясь в рваных окрестностях одиноким началом, Хан медленно закрывает мокрые глаза. Последняя мысль была о Минхо.я подниму тебя, когда тебе это понадобится.
и буду удерживать тебя, когда ты захочешь.
всё, что ты чувствуешь,
ты можешь чувствовать со мной —
это реально.
В следующий раз перед собой он видит Мину и Феликса. Они что-то кричат через толстый слой вакуума, пытаясь достучаться до его сознания, но Джисону бессовестно на это наплевать. Он смаргивает солёные слёзы с редких ресниц, не замечая суету и шум вокруг себя. Главное было проститься с тем, кто ему дорог. Остальное перманентно неважно. — Спасибо, что нашли меня, — он смотрит в небо, но слова по умолчанию адресованы девушке и парню. Феликс курит, всё так же нервничая. Значит, зажигалку всё-таки нашёл, растеряшка. А дальше, мир окрашивается в чёрно-белые краски. Цвет поменялся в бесконечный, погружая настоящий мир Хана в бездну невозврата. Тишина. Волшебная в момент своей последней инстанции. Двое погибли безобразно счастливыми. Весь путь, протяженностью в обособленный микрокосмос, они прошли вместе рука об руку до конца. Теряли звёзды из дырявых карманов, оставляя следы за собой в виде млечного пути. И неважно, в какой из реальностей они встретятся вновь. Важно то, что они здесь. Здесь — это рядом друг с другом. Когда-нибудь Бетельгейзе взорвётся в созвездии яркого Ориона. Взрыв будет алый, а осколки ярко-красными. Тогда они снова встретятся на спутнике космического мироздания под яркой эгидой Бетельгейзе в Орионе. И спустя долгие световые годы увидят знамение яркой вспышки, убаюканные в тёплых объятиях бесконечной любви. Станет ясно, что их история не была напрасной. Между строк кропотливо затаилась вечность. Вечность… Как хорошо было бы в ней остаться навсегда.