О людях и чудовищах

моя дорогая, вздернешь ты меня за запястья? станешь нанизывать все эти жемчужины на иглы моих зубов, пока они не окажутся в моих легких: окаменелые, пока я не протяну к тебе руки-когти, а мои слова будут пенится и каплями падать к твоим ногам — босым, испачканным солью? моя кровь на твои губах, гляди, на этих белых руках: пеной. Я капаю с твоего кинжала, милая моя: с глазами, и ртом, и мозолистыми руками на твоей плоти; с невестой, темнокудрой, на моих простынях. как глубоко вонзишь ты это лезвие в мое сердце; жемчуга, нанизанные меж этих алых губ — нечто бессловесное, бездыханное и безмирное. вот как оно сказывается, моя милая: про твои зубы в железе, про твои руки в красно-кровавых каплях; про мою невесту и ее глаза, огромные, как сам мир: морепенные. я разбиваю твое сердце, и твою жизнь, и слова, застрявшие в твоем горле; я погружаю руки глубоко в твою плоть, пока твой жемчуг не просыплется из тебя на эти славные деревянные доски. ты взрезаешь мое сердце со всей любовью, еще нашедшей себе дом в твоих бетонных костях, со всей силой моря, еще льнущей к твоим губам, со всей солью мира, еще приставшей к твоим щекам. делает ли она нас чудовищами, эта история? твои жемчуга на моих зубах — или, быть может, то, как не сходятся наши языки? или, может, чудовищность в этом: я не люблю ни тебя, ни твои непокорные кудри. я не вижу ни тебя, ни того, как тянешься ты ко мне: в железе утопленная. ты вытягиваешь всю эту соль из моих легких, всю эту влагу из моего рта, а я тяну за тебя, за твои босые ступни, пока ты не разваливаешься под моими пальцами: окаменелая. я беру невесту, и захватываю дыхание, и держу твое сердце меж игл моих зубов. я зову тебя «милой». я зову тебя «дорогой». я отбираю у тебя весь твой жемчуг, пока в глубинах тебя не останется ни соли, ни вздоха; я беру невесту, которой не знаю, и беру твою жизнь, и весь этот мир. разве не чудовищно это, моя милая? разве не пропитался я весь твоей кровью и твоими слезами еще прежде, чем ты наточила кинжал на скорби своего отца? разве не оставил я тебя опустошенной и бессловесной, тянущейся к тому, что тебе не принадлежит — как и алой воде, сочащейся из тебя? Быть может, чудовище — не в том, как не до конца раскрываются твои легкие, и не в том, что твой голос больше не обитает у тебя в горле. Быть может, нет ничего чудовищного ни в этом клинке, ни в твоих зубах, ни в твоей пене. Быть может, чудовище здесь только одно: я человек с пустотой внутри. я не насыщаюсь тем, что могу по праву проглотить целиком; не вижу того, что лежит у меня в руках, пока не сокрушу это; я утопаю в море и буре, которой не призывал. я утопаю в твоих руках, твоих волосах и твоем голосе, и я не вижу тебя; только остаточный образ чего–то чудесного — неземного. ты даришь мне жемчуга, и я цепляюсь: еще. ты даришь свой голос, и я бросаю его наземь; на съедение псам, которые рычат в углу и тявкают у твоих ног. ты отдаешь свою жизнь, и я вижу только: цветение невесты, которую я представлял в своих мечтах. я провожу жизнь, стремясь к чему-то, переступая через все, что у меня есть, и через все, что любит меня. я человек с полыми костями и полыми зубами: отравленный. ты убиваешь меня, моя дорогая, и в этом нет ничего чудовищного. Но вот что интересно мне, моя милая: сможешь ли ты обратить себя в чудовище с этим клинком в руках, пока он не окровавится — двукратно?