Как же

Кисаме просит Мадару об одном — похоронить самому. Тот хмыкает нарочито оценивающе, но говорит, что передаст ему тело как «закончит». Кисаме не думает, с чем он там собирается заканчивать. Не хочет. Настроение не то. Да и время. Мадара во время пути проскальзывает внезапной рукой из дерева, затем, когда Кисаме останавливается, выплывает всем торсом — тело находится там-то. Время не то, да и настроение сменилось на другое. Но Кисаме кивает и так же внезапно меняет маршрут. Итачи оказывается сваленным и немного перекрученным мешком в горах. Больше похож на пакет с мусором, что забывают гражданские, отправившиеся через горный перевал, и Кисаме на секунду даже сомневается в переданных координатах. Подходит, шваркая тяжёлыми шагами. Под шагом приминается костистый полуголый кустарник, а ветер звонче начинает играться в складках мешка. Тут, в горах, пахнет свободой — Кисаме редко слышит этот аромат. Думает о том, что копать горную породу — наблагодарное дело. Было бы неплохо, имей он стихию земли, тогда было бы попроще. Итачи умел делать земляные техники. Немного, конечно, но всё же. Кисаме машинально поправляет ремень самехады на плече, швыркает носом. Садится на корточки, переворачивает мешок молнией кверху. Внутри мешка переваливается будто камнями. Словно дети решили поиграть, приколоться и готовили свалить это кому-то на башку, чтобы собрать потом пожитки от убитых. В перевороте мешка Кисаме ощутимо находит руку — она бьёт по пальцам ног через шуршащую материю, откинутая по инерции. Долго жужжит раскрываемая молния. У Итачи зашиты глаза. Один шов оказывается неровным, беглым, потому его веко топорщится ресницами лишь частью, будто спички собирались вставлять с одного края. Кисаме усмехается. — Как же так, Итачи-сан, ну… — говорит, смеясь хрипло-скрипуче. — Неаккуратно вы. Надо себя поберечь. Лезет поправить — осторожно, деликатно. Итачи вообще не любит физический контакт, так что чего понапрасну тревожить. Под веками — провалы. Глаза выдраны. — Ай-ай-ай, Итачи-сан… — цыкает Кисаме, пока сосредоточенно поправляет перекрученное тяжёлое тело внутри мешка — действительно бросили, как хлам. — Как же вы так, как же… Укладывает его поудобнее. Даже ладони перекладывает на живот, отлежит ведь. — Как же вы так, как же вы так… — продолжает наговаривать под нос. Наговаривает и пока застёгивает мешок. И пока поднимает на руки, думая, что не такой и тяжёлый, пушинка, совсем болезнь подточила. Спускается по горам шагом. Некуда торопиться, Итачи всегда нужен был темп помедленнее. Доходит до предгорья, где лобковой порослью пробивается лесная опушка. Заходит в тенистость, выглядывает заранее отставленную лопату. Когда кладёт аккуратно тело, с ветки падает шишка — прямо в голову мешку. — Ай-ай-ай, как нехорошо вышло… — скалится в виноватой ухмылке. — Как же так, Итачи-сан, опять ничего мы с вами не видим… Ай-ай-ай… Откидывает шишку беззлобно в сторону, приоткрывает мешок посмотреть, нет ли синяка. Лицо у Итачи белое, невыразительное. Будто холщовую ткань натянули на странного вида мольберт с угловатостями, да покрасили наугад синим в местах переносицы, мешков под глазами, губ. Пока нёс, волосы пристали к щеке паутиной. Кисаме деликатно поправляет, убирает волоски. Те спадают в черноту мешка. А когда поднимает руку — часть остаётся меж пальцев. — Ай-ай, как же так… Как же так… Вздыхает, укладывает. Потом поднимается, отставляет самехаду — чего та гундит непонятно, неразборчиво, как в смеси сожаления, непонимания и ужаса — и берётся за лопату. Копает. Рябые тени от листвы смещаются медленно по земле, меняют угол. Заканчивает, когда меж теней свет начинает рыжеть. Утирается губы с комом земли, выдыхает, оглядывается. Хорошо Итачи-сану, спокойно. Место нравится. Кисаме усмехается, хмыкает. Идёт к нему, присаживается на корточки. — Мы здесь были, помните?.. — оглядывает округу. — Вам вроде понравилось. Соглашусь с вами, тихо тут. Вон, птички поют. Фоновое щебетание разрезается далёким карканьем. Кисаме посмеивается, качает головой. Начинает снимать мешок. Итачи без мешка явно посвободнее. Он вообще не любитель замкнутых пространств, в этом они похожи. Может, стоило всё же на горе место посмотреть?.. Кисаме задумывается на секунду, поднимает голову на кроны — вечереет. Нет, горы не то. Там найдёт кто-нибудь, покой тревожить будет, а тут дорога мимо идёт, не остановятся. Мешок цепляется за сандалии. Пальцы ног синие. А лак не потёртый, красивый, глянцевый. Кисаме машинально кивает в каком-то подтверждении самому себя, что у Итачи с мелкой моторикой лучше. Наконец, подхватывает на руки. Без мешка становится неловко осознавать, что держит на руках аки девку. — Со всем уважением, — оговаривается, чтобы не обидеть. — Как же вы так, Итачи-сан, как же вы так… Подносит к краю ямы — заранее устлал дно плащом, Мадара почему-то плащ Итачи не вернул, оно и ладно, у них всегда были запасные, у Кисаме. Раскладывает плавно на алых складках по форме разрытой земли. Поправляет пальцы на животе, снова ресницы, потом резко раздражается, достаёт кунай и срезает сраные стежки. — Вот так. Так лучше. Так и вправду лучше. Когда встаёт в полный рост над ямой, Итачи выглядит буквально живым. Просто уснул. В яме. Вот, солнце вечернее греет косым лучом по щеке, а чего бы не поспать, когда идти некуда. Кисаме дёргает уголком губ. Потом ловит нехорошее внутри — может, и жив?.. Что он вытворяет? Как Итачи объяснять, почему он его зарывать собирается?.. Дёргается машинально схватить за руку, разбудить — останавливает себя. Кричат птицы, шумят листьями ветки. С гор доносится аромат свободы и чего-то сладкого, может, цветов с подгорья. А от Итачи пахнет лекарствами. Как обычно, Кисаме и внимания не обращает. — Ну вот и всё, Итачи-сан, — кивает, выдохнув. — Было приятно иметь с вами дело. Молчит. Лёгкий ветерок чуть волнует лежащие на плаще чёрные волосы. Кисаме всматривается в его спокойное расслабленное лицо. Хмыкает. — И всё же как же вы так, а… — цыкает, подпирает бедро рукой. — Как же вы так… Начинает раздражаться на самого себя. Выдыхает резко, качает себе головой и возвращается к лопате. Закапывать проще. Если не смотреть в сторону могилы, не смотреть на спящего Итачи в ней. Когда он закапывает, рыжина света меняется на голубизну. Как под водой в лунную ночь. Кисаме делает последний бросок земли и кидает лопату в землю рядом, выдыхает. Начинают стрекотать кузнечки. Сова где-то ухает. Опознавательных знаков ставить не хочет. Итачи не хотел бы, чтобы к нему приходили хер пойми кто, а Кисаме найдёт, не забудет. Стоит, вслушиваясь в подступающую ночь. Сзади уже устаёт бурчать самехада — смиряется. — Скоро пойдём, — говорит ей через плечо. — Нас ждёт вкусное. Тот недотёпа с джинчурики. Не отвечает. Обижается, что ли. Кисаме оглядывается на перебинтованную самехаду, хмыкает. — Ты-то попрощаться хочешь?.. Как же ты бесилась от его чакры, а?.. Он же не знал, ошпарил тебя в первый раз случайно, по незнанию, тоже человек, ты уж пойми… Молчит. Потом — совсем тихо — шелестит бинтами, нехотя соглашается будто. — Хороший он был человек, — подытожив, оборачивается обратно к закопанной могиле Кисаме. — Хороший… Пусть спокойно ему будет. Отмучался. Тихо. Кисаме опускает взгляд на могилу — просто ровный слой вскопанной земли, с кусочками кореньев, камней, глины, травы какой-то. Смотрит. И до сих пор не понимает. — Как же вы так… — выдыхает. — Как же вы так… На землю неожиданно крапает каплей. Кисаме вскидывает брови, удивлённо поднимает голову — на небе сегодня ни облачка, роса что ли ночная?. А затем, поразглядывав дрожащие листья и хвою над головой, понимает. На всё ответ, наверное. На всё. Итачи такие любил. — А я-то как так… — остатком голоса. — Как же я так… Второй капли на могилу не падает. Кисаме швыркает носом и садится рядом. Посидеть с ним в последний раз. Снова в пустоту спросить то, на что Итачи не отвечает. — Как же я так, Итачи-сан… Как же я так…