Ветреница.

Баттерсу восемь с половиной лет, и у него нет друзей. У Баттерса день рождения в сентябре, целая коллекция карточек и перелом руки. У Баттерса на носу родинка и переезд в этажку поодаль от магазина с норковыми шубами и ржавой детской площадки. Новая квартира встречает его негостеприимно. Неуютно ударяет в нос плесенью под потолком, проходится холодком по загривку ледяным осознанием: вот теперь здесь нужно жить. И не то чтобы ему не нравилось; рядом с подъездом растёт большая яблоня, а дорожка туда выложена светлым широким кирпичом с маленькими стыками — на лаву никак не наступишь. Но Баттерсу хотелось домой. Домой, в приевшиеся синие стены, в мягкую постель. Хотелось долго смотреть на потолок и соединять трещины созвездиями, а утром подогреть себе молока с мёдом; хотелось обустроить всю эту старую обшарпанную квартиру украденными подушками с диванов, натащить одеял и провозгласить своё личное тёплое царство. Царство имени Леопольда Стотча. Наверное, если бы он был королём, то обязательно раздал бы всей своей маленькой стране по одному клубничному мороженому. — Не мешайся под ногами, иди разбирай вещи! ... Но это были лишь мечты. Дни на новом месте протекали медленно и нехотя: Стотч, что разобрал все свои вещи ещё вчера, расставил игрушки и даже сам сменил постельное бельё с тёмно-серого на насыщенное синее со звёздочками (синий уж очень напоминал ему о старом доме), совсем остался без дела. Одежда уже висела на вешалках, машинки надоели, роботы мозолили глаза, конструктор был пересобран, а все лежащие в коридоре коробки пересчитались мизинцем — Баттерс уже, честно говоря, впадал в пассивное отчаяние. Однако ненадолго. Мама, завидев, как Стотч уже который день скитался по квартире без дела и наворачивал круги по своей комнате, застегнула ему куртку, рискуя прищемить подбородок, и отправила гулять во двор. "Дальше ни ногой! А то ходят всякие..." — сказала она и закрыла за Баттерсом скрипучую высокую деревянную дверь. Погода здесь была слякотной и противной: моросил мелкий дождь и оседал капельками на тёмно-зелёные баттерсовые брюки. Место докучало своей непримечательностью и серостью и походило на картинку старого, чёрно-белого, немого кино, в которое будто бы угодил Стотч. Но и на улице он всё же заскучал очень быстро: без друзей совсем нечего делать. Хоть у Баттерса их никогда и не было, он до сих пор не привык. Ему не с кем разговаривать часами по стационарному телефону, не с кем выводить смешные рисунки на деревянных линейках во время особенно скучных уроков, не с кем лепить снеговиков зимой и не у кого просить вынести попить. Стотч обошёл широким кругом весь двор семь раз, померил шагами подъездную дорожку по влажным кирпичам, поскрипел на обоих качелях, но на горке прокатиться так и не решился: она была грязной из-за дождя и очень крутой с высоты стотчевского роста. Людей здесь не оказалось вовсе, не считая двух переговаривающихся старых женщин на самой дальней скамейке, от которых, проходя мимо, Баттерс услышал об открытом люке где-то поблизости. Взрослых подслушивать — некрасиво, но если взрослые об этом не знают — можно и кое-что уловить. Потому Стотч сразу отправился на поиски части двора, куда ему суваться не следует. По дороге он пересчитал все фонарные столбы, заприметил самые симпатичные окна из соседних этажек, обошёл две большущие лужи, куда падали яблоки с верхних веток дерева его подъезда, и наконец наткнулся на зияющую в асфальте дыру за кустом сирени. Крышку откинутого рядом люка пересекала дорожка маленьких красных муравьёв, и хоть насекомых Баттерс не особо любил, всё же понаблюдал за их трудолюбивой деятельностью. Интересно, если бы он был муравьём, то у него тоже не было бы друзей? Баттерс грустно вздыхает и поднимается. Отряхивает коленки и думает, сбудется ли его желание, если сейчас он загадает себе лучшего друга. Хотя бы одного. Чтобы не было так скучно. Кенни МакКормик материализуется из воздуха, просачивается через пространство — как говорили в передаче, которую папа смотрел по пятницам — и внезапно оказывается на качелях под его окнами. Скрипит, качается и пестрит своей ярко-оранжевой паркой, как светило в глаза в жарком июле. — А почему у тебя рука в гипсе? — подскакивает, светит щербинкой меж зубов и улыбается, так, как будто Баттерса он здесь всегда ждал. Папа всегда учил Баттерса со всеми здороваться, особенно со взрослыми. Но Кенни, что выше Стотча на голову, с длинными ногами и явно старше на пару-тройку лет, начинает разговор внезапно, резко, сам, без приветствий и с широкой улыбкой. Солнце сегодня не щадящее: палит и сверлит по макушке, заглядывает за шиворот шибко-шибко и щипается лучами в лицо. Это место кажется Баттерсу серым, странным, скучным и сжатым, словно за пределами его двора совсем ничего нет, а он в пиксельной игре с одной локацией, из ряда тех, какие диски стоят на витринах в самом низу. Листья роняют янтарь в лужи, закоулки темнят и пугают, чужие улицы тонкие и узкие, совсем как гитарные перетянутые струны на грифе. И только МакКормик ему кажется правильным, светящимся и светящим. — Это мне в прошлой школе сломали... — роняет Стотч тихо и краснеет ушами. — А ты почему... Тебе не жарко? — Мне никогда не жарко, — гудит из запахнутого пуговицами капюшона и пожимает плечами он. — Ты давно здесь? — Вчера переехал... А ты... — Как зовут? — перебивает. — Леопольд, но можно Баттерс, — он моргает несколько раз и ойкает, когда МакКормик резко хлопает по плечу. — А меня Кенни, — щурится, совсем как лиса. — Ты выйдешь завтра? Он появляется всегда из ниоткуда: просто оказывается у Баттерса под окнами и весело машет рукой, видя, как Стотч выходит из подъезда под писк домофона. Вне зависимости от времени суток, погоды, обстоятельств — в своей порванной парке и на левых качелях. Кенни МакКормик — явление, эксцесс в беспросветной чаще будней, словно у него никогда не бывает важных дел, по телевизору в шесть вечера не крутят мультики, нет домашних заданий и не нужно быть дома к обеду. — Лео! — он поднимает ладонь вверх, приметив знакомую фигуру. Баттерс светлый и тонкий, как мазок белил по готическому холсту. — Привет, — выдыхает он и садится на соседние качели, что жалобно скрипит предсмертной ржавчиной. У Кенни пластырь щеке и очень большие руки, расшнурованные грязные зимние ботинки и широкий капюшон, куда — Стотч готов поклясться — может вместиться дюжина белок со всех верхушек здешних ёлок. Или с соседнего леса (он сам не видел, ему рассказал МакКормик и обещал показать). — Ты чего грустный? Кто обидел? — МакКормик наклоняет голову. Соседский щенок в старом доме делал так же, когда видел Стотча через забор. Дом. Как же Баттерс скучает по дому. — Таблица умножения. На восемь никак не могу выучить... Папа говорит, что мне нужно зубрить днями и ночами, чтобы поступить в колледж. — Легкотня, — МакКормик взмахивает рукой. — Чтобы быть умным, не нужно знать таблицу умножения. Стотч неоднозначно мычит и качает ногами. Для него таблица умножения уже забилась твёрдым гранитом в глотке, а он всё ещё не помнит, сколько будет четыре на восемь. Ну разве это важно? Для Баттерса важно, чтобы мальчик за задней партой перестал пинать его стул. Важно не наступить на синие плитки по дороге в школу, иначе за ногу может схватить воображаемый монстр и утащить под землю. Важно допинать камушек до столба, пока солнце не село за горизонт. Вот, что для него важно. Совсем не таблица умножения. — А ты разве не ходишь в школу? — Стотч отталкивается кроссовком об асфальт и начинает раскачиваться на качелях. — Не знаю, — улыбается МакКормик. Баттерс хмыкает. Задевает носком краешек лужи и смотрит, как на глади в дождевой воде расплываются круги. Он наблюдает за дрожащими фигурками в отражении, приглядывается к очертанию детской площадки, к редеющим веточкам яблони, внимательнее — к качелям. На правой стороне отражается только он. На левой — сидушка, где должен сидеть МакКормик, пуста. Стотч поднимает голову и моргает несколько раз: забавно, здесь Кенни есть, а там нет. — Знаешь, взрослые — полный отстой. — Почему? — Баттерс хмурит пушистые брови и сдувает со лба упавшие прядки. — Их всегда волнуют цифры, не замечал? — спрашивает Кенни и натыкается на вопросительный стотчевский взгляд. Вздыхает: — Ну, если ты расскажешь им о новом друге, они обязательно спросят, сколько ему лет. Если расскажешь о родителях этого друга, которые угостили тебя конфетами, они спросят, сколько они зарабатывают и как много ты съел. Их волнуют факты. Желательно всегда-а-а в цифрах. Стотч набирает в грудь воздуха. Осень скребётся в лёгких колючей прохладой. — А ещё они делают всё неправильно! Любят традиции, но выполняют их как... Ну, знаешь... — Как будто их заставляют, — выдыхает Баттерс. Они каждый вечер собираются всей семьёй за столом и вместо того, чтобы послушать, как прошёл день, как красиво скакали солнечные зайчики в классе сегодня и как Стотч не может найти любимые цветы в учебнике познания мира, заставляют сидеть молча. "Когда я ем, я глух и нем" — какой в этом тогда смысл? — Точно, — кивает МакКормик. — Как же там говорили, м-м-м... Традиции — это передача огня, а не поклонение пеплу, понимаешь? — Наверное, — пожимает плечами Стотч. Весна цветёт нехотя, всходит посеревшим последними днями солнцем и больно ударят четвертными оценками. Пряжкой ремня. Прямо по пояснице. Баттерс мажет синяки мазью и шмыгает: наверное, там, далеко, дома, уже распустились цветы. Ветреницы на заднем дворе их бывшего сада трепещут восторженно лепестками, улыбаются жёлтыми сердцевинками, бздеют сладковатым ароматом в нос и ждут Баттерса. А Баттерс больше никогда не придёт. Они, наверное, так расстроятся. Мама любила поливать их по четвергам из железного чайника. Сейчас, правда, у них белый и светящийся голубыми огоньками электрический, что громко шипит и плюётся. Далеко не для цветов — теперь папа наливает из него горький кофе по утрам. Стотч закручивает крышечку от мази и глубоко вздыхает: он хотел бы сейчас часами разглядывать белые ветреницы, сидеть на подстриженной мягкой траве и наблюдать за соседним щенком, что носится за оградой. Но тут пахнет только плесенью и чем-то острым, пустым, неизвестным. Наверное, если бы Баттерс хоть на пару минут оказался дома, все следы от ремня бы мигом зажили, тройка по математике не щипалась бы так больно, а новая квартира не казалась бы такой злой. Может быть, мама бы улыбнулась. За всё время после переезда она ни разу этого не сделала. Баттерс шмыгает, откидывается на спинку скрипучего кресла и тут же ойкает: как электрический разряд по спине, словно пряжка ремня выжгла клеймо и жжётся. Клеймо троечника. Он расстроил родителей. Очень-очень сильно. В носу начинает покалывать, а глаза предательски слезятся. Ну почему взрослые делают всё неправильно? Почему подсчитывают успехи и округляют всё одной неудачей? Стотч ошибся, ошибся впервые и ошибся очень больно. Восемь на четыре — тридцать два. Он улавливает притихшие голоса в кухне, и щемящий огонёк в груди разгорается пуще прежнего. Всё прямо как в прошлой школе, словно вот-вот хлипкая дверь в его комнату слетит с петель, Баттерсу истопчут всю отглаженную утром форму, выкинут любимый галстук в тонкую полоску и сломают вторую руку. Баттерс всхлипывает и поднимается. В голове трещит ворох мыслей, поясница ноет виновато и превратно, а гипс кажется как никогда твёрдым, тесным и совсем неудобным. Он мерит аккуратными шагами комнату и заглядывает в окно. МакКормик сидит на качелях. — Ну и чего ты раскис опять? Что ни день, то расстроенный Лео. Ну куда годится? — Кенни грозит пальцем и ерошит волосы на стотчевской макушке. — У меня тройка по математике в году, зачем я тебе такой нужен? — он вытирает влажные глаза и поднимает взгляд на МакКормика. Кенни, слегка сгорбившись и наклонившись, стоял напротив, держал качели Баттерса ручищами по обе стороны и смотрел Стотчу прямо в душу. Глаза у МакКормика тёмные, серые, прямо как у покойников из детективов по телевизору. И сколько бы Кенни не смеялся, как бы широко не натягивал улыбку и радостно не щурился — глаза стеклянные и как будто неживые. — Нашёл тут из-за чего реветь, тоже мне! — он фыркает. — Взрослые они всегда так, ну ты же знаешь! А математика — это далеко не самый великий показатель знаний. У Баттерса загорается взор и блестит искорками. — Правда?... — роняет еле слышно. — Правда-правда, я-то знаю, — МакКормик подкатывает глаза и сжимает губы трубочкой. Он похож на Вебера из "Энимал Кроссинга", и от этого Стотч тихонько посмеивается в кулак. — Расстраиваться нечего, — выдыхает Кенни с улыбкой. — Это чего у тебя там в кармане шелестит, м? — Список продуктов, мама написала ещё два дня назад, он остался, — Баттерс хлюпает носом и достаёт бумажку. — Дай-ка, — Кенни сгибает листочек пополам и высовывает от усердия язык. — Я такие штуки умею делать, тебе понравится. Солнце висит высоко в небе и греет тонкими лучами сквозь листву над головой: вот такая погода Баттерсу по душе. Это не мелкий дождь, что колется холодными капельками на кожу; не туман, что опускается под ноги так густо, что боишься потеряться; не хмурые тучи и не пасмурная муть. Становится солнечнее, когда МакКормик рядом. — Истребитель три тысячи! — он перехватывает бумажку двумя длиннющими пальцами и водит ею по воздуху. — Вр-р-р-р, поберегись! — Ого! — Стотч восторженно вздыхает. — Где ты научился такие делать? — Не помню, — кидает он неоднозначно и целится самодельным истребителем Баттерсу в лоб. — Посторонись, земляк! О нет, авария неизбежна! Последние майские деньки провожаются ярким розовым закатом, что расползается от светила красками по всему небу, а воздух стоит сухой и подвязанный предвечерней прохладой, пахнущий какими-то цветами, что распустились, наверное, даже нехотя в этих местах. Если бы Баттерс был цветком, то он бы был белым маленьким бутоном ветреницы, и точно не стал бы цвести под окнами древних этажек. — Кенни! — машет Стотч ладошкой и выбегает с подъездной дорожки с книгой в одной руке. — Ты что, мокрый? — спрашивает МакКормик с улыбкой, раскачивает качели, дотягивается до стоящего поодаль Баттерса и ерошит влажные волосы. — Не заболеешь? — Мама меня купала в ванной, а я не успел обсохнуть, — роняет он мягко, а затем вытягивает перед собой книгу, демонстрируя Кенни. — Смотри, что у меня есть! На самом деле принимать ванну Баттерс очень любил. Обычно он делал это по воскресеньям, путался под ногами, когда мама искала их розовую затычку для слива и подолгу настраивала воду так горячо, что до потолка поднимался белый пар. Она добавляла в воду немного геля для душа, а Баттерс, когда мама отлучалась на кухню или в спальню, тайком забегал в ванную и добавлял в воду ещё несколько больших капель из тюбика, чтобы густая пена переваливалась через края — вот так он любил. — И что же это? — Кенни приподнимает бровь, берёт в руки и проходится длинным пальцем по твёрдому переплёту. — Энциклопедия по... — По древнему Египту, представляешь! Я нашёл её в серванте, который остался от прошлых хозяев... Там столько интересного! — Верю, — протягивает МакКормик и прищуривается. Кенни взрослый и умный, наверное, он уже всё-всё знает о других странах. По крайней мере, так искренне считал Стотч. — Смотри, тут даже старая рекламная брошюра сохранилась, — говорит Баттерс с восторгом и, перехватывая книгу у маккормиковских рук, открывает первую страницу. Он ловит стремительно летящую вниз маленькую бумажку и читает написанный текст: — "Эй, турист, не будь растяпой! Надевай скорее шляпу! Если на вас шляпа Париша, вы не потеряете голову, даже когда станет жарко, цены на любой кошелёк!". — Мило, — усмехается Кенни и откидывается на железную спинку. — Учительница литературы говорит, что я плохо читаю, но думаю, что с этой энциклопедией справлюсь до конца года, — опускает взгляд. — Целых двести двадцать три страницы! Он сжимает твёрдую золотую обложку, на которой изображен красочный священный ибис. Птица раскинула свои могучие крылья прямо под большим вшитым в картон карминовым гладким камнем, что пестрил в глаза размытым отражением. Однако Баттерс там видел только себя: взъерошенного, с обмотанным вокруг шеи мягким шарфом и с широко распахнутыми глазами. Стотч глубоко вздыхает и, прочерчивая круг носком сандаля по гравию под ногами, плюхается на соседние качели. Совсем скоро наступит лето, и Баттерс надеется, что в этом месте оно будет совсем таким же, как дома: жарким, свободным и цветистым. Лето, что пахнет спелыми яблоками с деревьев, нагретым асфальтом и холодным лимонадом из ларька через дорогу. По крайней мере, Стотч надеялся, что в этих краях лето хотя бы наступает. Интересно, а Кенни видел здесь июнь? Такой же он жаркий, как в его старом доме? Сколько он вообще здесь живёт? Баттерс шмыгает красным носом и думает: наверное, очень-очень долго. МакКормик знал весь этот двор наизусть, водил Стотча к разваленному фургону за соседним домом (даже залезть внутрь предлагал, а Баттерс отказался — он точно замарал бы там свои белые штаны, мама за них будет ругать); рассказывал, что на верхушке яблони яблоки совсем не кислые; показал открытый люк за кустами, а когда Стотч сказал, что он его нашёл первым, Кенни отмахнулся неоднозначно: "Говорят, если средь белого дня упадёшь, то увидишь звёзды на небе". Баттерс тогда не понял, но послушно кивнул. — Кенни, — он зовёт непозволительно громко в затянувшейся тишине. — Да, Лео? — А сколько тебе лет? — Баттерс кладёт энциклопедию на коленки и переводит взгляд широко распахнутых глаз на Кенни. — Не помню, — бросает он несущественно. — Кажется, мне было четырнадцать. — Ого, — вздыхает Стотч. — Ты взрослый. — А то. — А взрослые чего-то боятся? — он качает ногами. — Я вот боюсь темноты и того, что лето здесь совсем не наступит. — Я ничего уже не боюсь, — горделиво натягивает улыбку Кенни и поворачивается к Стотчу. — А август здесь солнечный и сухой. Свожу тебя как-нибудь к Лебедёвке, тебе точно понравится. — Лебедёвка? — Озеро. Идти до него часа два, но оно того стоит. Помню, мы ездили туда на велосипеде, а потом прыгали в воду с обрыва... Кажется, это было очень много лет назад, — вздыхает он, и в его тоне прочерчиваются нотки тоски. Стотч помнит, что примерно с такой интонацией папа рассказывал про своё детство: с улыбкой и очень-очень грустными глазами. — Родители, наверное, меня не отпустят, — Баттерс пожимает плечами. — Что-нибудь придумаем, — МакКормик ведёт носом и отталкивается зимними ботинками о грязь, раскачиваясь. — Я ведь великий Кенни. Могу выбраться из любой ситуации сухим и невредимым, ты знал? — Не сомневаюсь, — смеётся Стотч и запрокидывает голову. Солнце садится за горизонт. Мама зовёт на ужин. — Откуда у тебя гитара? — первое, что восклицает Баттерс, выходя из подъезда. — О, Лео! Дуй сюда! — МакКормик снова улыбается в своём оранжево-ярком и светит лучше солнца, скрытого под хмурыми тучами. Воскресенье сегодня пасмурное и слякотное, хлюпающее под резиновыми стотчевскими сапогами с утками и время от времени прошибающее прохладным ветром за шиворот. — Красивая какая, — выдыхает Стотч, шагая по бежевым плиткам прямиком к площадке. — Ага, — хмыкает МакКормик и кладёт большую ладонь на струны. Пальцы у него длинные, с короткими ногтями, стёртыми подушечками и пластырями на красных костяшках. — Я не знал, что ты умеешь играть, — Стотч хлопает глазами и окидывает удивлённым взглядом инструмент: гитара была глянцевой и деревянной, переливалась в тусклых лучах отполированными гранями и сверкала жёсткими металлическими струнами. Баттерс видел похожую в прошлой школе. Она стояла в углу музыкального кабинета одиноко и бесхозно. — Да ладно, — отмахивается он. — Гитара — это так... Руки занять в свободное время. — А что-нибудь сыграть сможешь? — Баттерс становится напротив левой качели 90, присаживается на корточки и роняет подбородок в белые ладошки. Гипс ему сняли ещё неделю назад. — Что заказываете? — Хм, а ты знаешь песню... Блин, как же там пелось, — Стотч хмурится и прокручивает слова в голове, пытаясь вспомнить ритм. — Ну, там вроде... Come along with me, and... Э... — And the butterflies and bees, — продолжает Кенни, мгновенно схватывая на лету. — Да-да! Как же там дальше... МакКормик зажимает пальцами струны и проводит по ним пробно: выходит чистый звонкий звук. Он подбирает аккорды с первого раза и сразу устанавливает нужный бой, словно всегда он эту песню и играл наизусть. — We can wander through the forest, — Кенни идеально попадает в ноты, прикрывая глаза и глядя на положение пальцев из-под ресниц. — And do so as we please, — голос Баттерса звучит тихо и осторожно, словно он боится всё испортить. — Come along with me, — поют они в унисон, и губы Кенни трогает нежная аккуратная улыбка. Он не натягивает её до ушей, не обнажает щербинку, усмехается легко и искренне наслаждается стотчевским тонким голосом. — To a cliff under a tree, where we can gaze upon the water... — As an everlasting dream, — заканчивает Кенни мягко и открывает глаза. — Это было так круто! — тут же подскакивает Баттерс. — Ну-ну, не нужно оваций, — улыбается МакКормик и постукивает кончиками ногтей по грифу. — Ты пел прямо как соловей, — восторженно продолжает он. — И как у тебя получается так хорошо играть? Ты знал эту песню? — На слух подобрал, — отмахивается Кенни и краем глаза видит, как Стотч начинает искриться. — Ничего себе, — вздыхает он и снова садится на землю. МакКормик плавно покачивается на качелях, а внезапно выглянувшее солнце подсвечивает золотом соломенные волосы. Сегодня капюшон Кенни откинут назад, чтобы было удобнее петь, и Стотч видит его таким впервые. МакКормик светлый и лопоухий. И Баттерсу таким он нравится вдвойне. — А давай ещё раз? — Лео, а ты знаешь, где находится "Цыганка"? — МакКормик запускает в воздух изрядно помятый бумажный самолётик и с упоением смотрит, как тот застревает в цветущей вишне. Кенни не меняется никогда. С самого первого дня и до сих пор: протёртые на коленках тёмные джинсы, запахнутая оранжевая куртка, слипшиеся светлые пряди из-под капюшона, пластырь на щеке и широкая до торчащих красных ушей улыбка. Он всегда румяный и напыщенный, как будто только вернулся с мороза домой и собирается ставить греться чайник на плиту. Но сейчас тёплый солнечный май — Кенни застрял во времени и никуда не собирается выходить. — "Цыганка?" — Баттерс приподнимает пушистые брови и смотрит на Кенни. — Это что? — Это лучшее место на земле, — мечтательно протягивает он. — А я вот знаю, где она. Хочешь, я тебя свожу? — Мне папа запрещает ходить куда-то дальше двора, — Баттерс вздыхает. — Он даже в школу меня водит. Говорит, что я пока не вырос, чтобы ходить одному. А ещё говорит, что по слухам здесь десять лет назад зимой ходил какой-то маньяк и похищал детей, а значит и меня за... — А мы быстро! — Кенни подлетает к Стотчу и чуть ли не сносит его вихрем. — Ну пошли, тебе точно понравится! Он и не заметит, я тебе зуб даю! — Ну, только если быстро, — мямлит Баттерс и поднимает голову на своё окно. Пять этажей, с ажурными шторками на кухне, которые выбирала мама. — Это далеко? — Зато красиво! — Кенни берёт его за руку. Плавно дворы и киоски редеют, подъездные дорожки сменяются широкой пустой трассой, что оседает пылью на белых кроссовках Баттерса. Этот городок уже не кажется необитаемым серым островком — по обе стороны от шоссе распускаются яркие полевые цветы, в трещинах на асфальте всходят маленькие ростки, а Кенни держит его руку так крепко, что никакой ветер не страшен. Это место теперь кажется как никогда живым. — Я рассказывал, как однажды устроился в меховой магазин? — первым тишину разрывает МакКормик, пиная камушек в куст сирени. — Нет, — отвлекается Стотч и поднимает голову на Кенни. — Однажды я устроился туда, он рядом с твоим домом, думаю, ты видел... — По пути в школу, да! Но папа говорил, что он уже как десять лет закрыт. — Я пришёл к ним и сразу с порога: "Меня зовут Кенни МакКормик, буду охранять!". — А они что? — А они взяли, — улыбается Кенни. — Я-то фактурный и очень амбициозный. По ночам оставался там, доедал их бутерброды из холодильника и спал на норковых шубах. — Ого, — Стотч распахивает глаза и хлопает ресницами, чувствуя, как предзакатный тёплый ветер забирается под футболку. — Прямо как взрослый! — А то! Я в таких делах настоящий мастер! — А почему ушёл? — Я... — МакКормик запинается и поджимает губы. Стотч впервые видит, чтобы Кенни растерялся. Словно он хочет ответить, но не никак не может вспомнить... Или совсем не хочет вспоминать. Баттерс видел такую эмоцию, когда учительница спрашивала домашнее задание у одноклассника, которое он не сделал. — О, смотри, там козы! Стотч восторженно подпрыгивает и упорно щурится: по правую сторону трассы раскинулось огромное цветущее поле, и где-то там, вдалеке, виднелись размытые фигуры пасущегося скота. Баттерс никогда не видел такой природы: чистой, не тронутой людьми, забытой, словно жителям городка вовсе не сказали о переливающейся красками необъятной красоте на окраине. — Рядом ферма, — МакКормик сразу меняется в лице, возвращая привычную тёплую улыбку. Прямо как игрушка-неваляшка, что может на несколько секунд завалиться набок, но всё же встанет ровно. — Ничего себе, — выдыхает Стотч мечтательно. Наверное, он бы хотел здесь поселиться: не в старой квартире, нет, ему очень хотелось пожить среди цветочных полян, высокой травы по колено и пасущихся овец. Он читал о чём-то таком в учебнике литературы в прошлом году и видел красивые сны о другой жизни. — А там есть кукурузное поле, — Кенни указывает пальцем, и Баттерс прямо-таки светится от восторга. — Я воровал кукурузу и скрывался от погони в лесу. У них пули из соли, ты знал? — В тебя стреляли?! — Было дело, но я ловкий, — он горделиво ухмыляется и сжимает руку Стотча крепче. — Всегда выбирался невредимым и с целой сумкой спелой кукурузы. Баттерс выдаёт неприкрытое и громкое "вау!", а сам оглядывается и смотрит в упор: ему хочется запечатлеть это в памяти, выжечь воспоминания в голове, чтобы было о чём хвастаться мальчишкам в школе и мечтать перед сном. А ещё ему бы очень хотелось забрать себе Кенни и никогда-никогда не отпускать. — Святые гамбургеры! — вскрикивает Стотч уже-какой-по-счёту-раз и крутится, оглядывая всё вокруг заворожённым взглядом. С Кенни хочется улыбаться ярче солнца, озарять всех вокруг широкими лучами, смеяться громко и несдержанно, как никогда, как впервые. Когда они преодолевали длинный серый мост, что раскинулся по оба берега, Баттерс уже тогда слышал всплески воды, что журчит где-то внизу. Но сейчас на большой цветочной поляне, что обрывалась над прозрачно чистой рекой, в тенях нависающей ивы и густым берёзовым лесом по другую сторону, Стотчу кажется, что он вот-вот взорвётся, прямо как гелиевый шарик, который упал в праздничный торт на его прошлый день рождения. — Эта река и называется "Цыганкой", — МакКормик пускает руки в карманы куртки и глубоко вдыхает. Воздух здесь свежий, влажный и бодрящий. Баттерс никогда не чувствовал такого ни в городе, ни на новом месте. — Я как будто во сне, — широко улыбается Стотч и, подходя к обрыву, заглядывает вниз. Слабо покачивается от течения камыш, закатное солнце прыгает отсветами в бьющейся ключом воде, а если приглядеться — на дне трепещет россыпь разноцветных камушков. Баттерс задыхается восторгом и смотрит на своё дребезжащее отражение в реке, выглядывая размытые детали: волосы растрепались, отглаженная бежевая рубашка с подкатанными рукавами изрядно помялась, а на белых шортах осела дорожная пыль. Он впервые видит на себе такую широкую улыбку и думает, что, наверное, не улыбался так никогда. — Нравится? — резкий голос со стороны. Стотч вздрагивает и чувствует, как падает в пятки сердце. Кенни передвигается тихо, подкрадывается, прямо как кошка, и оказывается внезапно очень близко. Баттерс смотрит на МакКормика, переводит взгляд на отражение в воде, потом снова на Кенни и отмечает с тяжело бухающимся испугом в глотке — он не отражается в воде. Стотч ни разу не видел, чтобы Кенни отзеркаливался, хотя всегда находился рядом. Даже если вспомнить первомайские деньки, когда МакКормик причитал о вредности и неправильности взрослых — не отражается. Не отражается. — Язык проглотил? — усмехается МакКормик и щёлкает Стотча по носу, мгновенно возвращая в отрезвляющую реальность. — У меня просто... Слов нет, — воодушевлённо роняет Баттерс на грани с шёпотом, и его голос теряется в шуме прибоя. — Здесь как будто реальность останавливается, да? — Кенни прикрывает глаза и смотрит на Стотча сверху-вниз. Баттерс неоднозначно кивает, не совсем улавливая смысл сказанного, но оборачивается и задыхается вновь: закатное июньское солнце пробивается сквозь берёзовые ветви и ложится оранжевато-розовыми лучами на траву. — Постой, это... — он распахивает глаза и несётся с неверием к полевым цветам, — это ветреницы! — Любимые твои? — приподнимает бровь МакКормик и говорит это так, словно он всегда это знал. — Да! Мама выращивала их в нашем старом доме, — Баттерс аккуратно дотрагивается до нежного белого цветка, и он ему улыбается, трепеща лепестками, словно очень рад видеть Стотча снова. — Я иногда скучаю по нашему саду, — признаётся он осторожно, присаживаясь на корточки. Зелёная трава щекочет красные коленки, и от этого Баттерс натягивает более широкую улыбку. — Есть много вещей, которые я бы хотел вернуть, — Кенни вздыхает и садится на поляну. Его взгляд граничит со спокойствием и непередаваемой грустью, такой неощутимой, что Стотч бы неприменимо не заметил, если бы не обернулся. Его серые глаза сейчас выглядели особенно тоскливо. — Я бы хотел вернуть красного трансформера, — пожимает плечами он и плюхается рядом с МакКормиком. — Мама не разрешила взять его с собой во время переезда. А по чему скучаешь ты? — По себе, Лео, — глаза Кенни блестят в закатных лучах. — Но ты слишком маленький, чтобы понять. Скучаю по жизни, и это очень больно. — Ты чем-то ударился? МакКормик тихо посмеивается и берёт Баттерса за руку — ладони Кенни всегда жутко холодные и покрасневшие. Валится на спину и переводит это в громкий безудержный смех. На уголках его глаз скапливается влага, и Стотч, не понимая, начинает смеяться тоже. Он не совсем осознаёт, что такого забавного сказал, но хихикает звонко и искренне, когда ложится к Кенни близко-близко. Солнце медленно садится за горизонт, ложась закатными отблесками на верхушки деревьев, пускает последние отсветы по кончикам травинок и идёт на убыль. Как папина смена на работе, когда скоро его заменит светящийся полумесяц с россыпью подружек-звёзд. Они лежат в тишине долго, пока стая воронов кружит в ярко переливающимся небе и переговаривается меж собой гулкими низкими голосами. Баттерсу бы хотелось отрастить крылья и взлететь в воздух, чтобы птицы подхватили его в полёте и закружили что есть сил. Чтобы в голову ударила свобода, чтобы в мысли уносил холодный ветер на лету, чтобы взмывать вверх и раскидывать чёрные перья на землю. — А знаешь, почему эта река называется "Цыганкой"? — первым тишину разрывает МакКормик, вторгается в воздушные незначительные мечты своим хриплым тихим голосом. — Почему? — Стотч поворачивает голову, чувствуя, как травинки проходятся по белой щеке, и выглядывает у Кенни яркие веснушки в блеклом свете. — Много лет назад здесь проходил торговый цыганский табор, — начинает он тихо и смотрит в небо. — Они пересекали эту реку, когда моста ещё не было в помине. Многих унесло сильным течением, и они не могли справляться с тяжёлым грузом товаров на их спинах, но... — Кенни вздыхает тихо, набирает целую грудь прохладного воздуха. — Одна цыганка смогла устоять. Её детей, мужа, братьев и сестер унесло вдоль реки, а она искренне верила, что течение принесёт их по кругу обратно. Кенни замолкает, и Стотч, убаюканный тихим спокойным рассказом, кажется, проваливается в полудрёму. Под веками проносятся ослепительные силуэты людей. Ему кажется, что он чувствует необъятное течение под своими ногами, что со всех сторон долетают отголоски разговоров торговцев, ощущает, насколько тяжелы корзинки с фруктами в руках... А затем слышит крики: оглушающие, душераздирающие и вселяющие невероятную панику в грудь. Баттерс распахивает глаза. — А дальше что? — спрашивает он еле слышно, поглощённый внезапным наваждением. — Не знаю, — ровно говорит МакКормик и наблюдает за медленно плывущими разноцветными облаками. Смотрит знающим взглядом и не говорит. Прямо как взрослый, что утаивает самые интересные детали, чтобы ребёнок не впечатлялся и смог спать по ночам. Мир Кенни МакКормика был широким, объёмным, полным неразгаданных тайн и секретов, что известны только ему. Кенни МакКормик, казалось, знал всё и всех на свете, знал о жизни больше, чем полагается, но жизни, как таковой, в Кенни не было. В отличие от мира Баттерса. Мир Стотча являлся хрупким шаром, стеклянным куполом, словно дунешь на него всего раз — он потрескается, разваливаясь на осколки. Мир Баттерса Кенни оберегал особенно тщательно. Стотч в ответ тоскливо вздыхает, но искренне верит: наверное, загадочная цыганка всё ещё стоит где-то на перепутье, и когда-нибудь могучая река сжалится и обязательно вернёт ей своих детей. Они держатся за руки и возвращаются уже, кажется, поздней ночью, когда луна уже раскинула созвездия по тёмному полотну неба и опустила на город туманную прохладу. — Скажи, а у тебя были друзья? — роняет Баттерс и запрокидывает голову, глядя на беспорядочную мириаду звёзд над макушкой. Со стороны слышится тяжёлый маккормиковский вздох. — Наверное, — отвечает он с привычной широкой улыбкой. Он подтягивает уголки губ так, чтобы Стотч поверил, и интересуется, скорее, ради простого подтверждения своим доводам, зная заранее ответ. — А у тебя? — Нет, — пожимает плечами Баттерс, а Кенни в ответ только хмыкает. Он провожает взглядом распахнутых голубых глаз колонку с чистой водой, обводит взором длинную, словно бесконечную, дорогу впереди и считает белые полоски на асфальте, чувствуя, как по коже пробегается холод острыми мурашками. Стотч был на улице в такое время только один раз, когда они возвращались от гостей, но на половине пути устал считать столбы и заснул в машине, наутро оказавшись в своей постели. — Знаешь, Лео, — поворачивается к нему МакКормик. Лунный свет мягко огибает его смешно торчащие покрасневшие уши. — Ты — мой лучший друг. — Я? — неверующе переспрашивает он, хлопая ресницами. Баттерс останавливается на месте и смотрит в упор несколько долгих секунд. Неужели все его мечты перед сном вдруг сбылись? За всё время, проведённое рядом с Кенни, он и забыл о том, что когда-то был совсем один, словно МакКормик был всегда и останется на целую вечность. Как будто Стотч всю жизнь прожил с ним бок о бок, как будто они с самого рождения встречались на качелях под их окнами, запускали самолётики в воздух и пели песни. Его желание, что он загадал у открытого люка ещё месяц назад, исполнилось. — Тогда... Тогда ты тоже мой лучший друг! — выпаливает Баттерс горячо и громко, но тут же обжигается от холода сжимающей его ладонь руки. — У тебя ведь никогда не было настоящих друзей? — усмехается МакКормик по-доброму и тихо смеётся от перепуганного такой новостью взъерошенного Стотча. — Никогда, — нехотя признаётся он, и его голос звучит значительно тише, чем несколько секунд назад, — И, честно, я правда не знаю, как себя с друзьями вести. — Оно и видно: ты покраснел хуже помидора, — ухмыляется, а Стотч вздрагивает и дует губы, возобновляет шаг и несётся куда-то вперёд. — Я вообще-то... — он начинает разгорячённо, но тут же запинается и оглядывается на тёмную туманную дорогу сзади. — Ты... Ты тоже это слышал?... Рык. Это был нечеловеческий, отчётливый и отскакивающий гулким эхом по черепной коробке рык. И Стотч бы очень хотел услышать от Кенни, что ему показалось; что это разыгралась бурная фантазия из-за сонливости; что он ослышался, и они скоро пойдут домой, но... МакКормик заводит его за свою спину и сжимает крепче руку. — Койоты, — шепчет он напряжённо и начинает медленно, бесконечно медленно, отступать назад. Шаг. Ещё один. Стотч чувствует, как земля уходит из-под ног. Он слышал о койотах в телевизоре, читал в энциклопедиях и школьных учебниках, искренне думая, что, оказавшись бы Баттерс рядом с животным, то они бы обязательно сдружились. Однако при виде десятка пар красных светящихся глаз начинает кружиться голова. Стая разбредается по обеим сторонам дороги и обступает вокруг, заставляя Стотча подавить испуганный скулёж. МакКормик как никогда серьёзен, сосредоточен и бдителен. Наверное, он попадал в такую ситуацию не раз, сейчас он, как в мультиках, приласкает одного из койотов, и они пойдут дальше, пойдут домой, Стотч разогреет себе тёплого молока перед сном и ляжет в постель, а завтра они снова встретятся на качелях и будут смеяться над своим испугом... Но Кенни хмурится. — Лео, слушай меня внимательно, — говорит он еле слышно и Баттерс чувствует, как всё внутри сжимается, и к горлу предательски подкатывает ком. — Сейчас ты отпускаешь мою руку и бежишь. Бежишь в сторону дома и не оглядываешься, ты понял? — Но как же... — Лео. На счёт три, — МакКормик медленно разжимает его ладонь, и у Стотча наворачиваются слёзы на глаза. Баттерсу кажется, что он вот-вот треснет, задохнётся, взорвётся от неописуемого и вибрирующего в груди страха. Как же он может оставить Кенни одного наедине с дикими голодными животными? Как же МакКормик спасётся без его помощи? Как он посмеет бросить здесь своего лучшего друга? — Раз. Стотч перестаёт дышать. — Два. Колени подгибаются. — Беги! И Баттерс бежит. Бежит, что есть мочи; так быстро, как только может, пытаясь тщетно разглядеть дорогу перед собой сквозь пелену слёз и тумана. Он задыхается, всхлипывает настолько громко, что закладывает уши и сильно жмурится, пытаясь проснуться. Всё это похоже на самый страшный сон, кошмар наяву, и он приказывает себе очутиться в собственной разворошённой кровати, в окружении пошарпанных стен, пустых коробок из-под вещей и убаюкивающей мамы на краю постели. Но он не просыпается. Стотч распахивает глаза и картинка рябит помехами, как в сломанном Нинтендо, вовремя не замечает особенно крупный камень под ногами и летит кубарем по асфальту, стирая коленки в кровь. Но Баттерс совсем не чувствует боли. Он упорно поднимается и бежит дальше, ощущая, как ледяной ветер обдаёт лицо и как жгуче пекут дорожки от слёз на щеках. Баттерс не помнит дорогу домой, но бежит. Бежит изо всех оставшихся сил и плачет в голос. Стотчу кажется, что он во сне. В ряду сновидений, что происходят быстро, страшно и не по своей воле — ему часто снились кошмары, однако он никогда не попадал в них наяву. — Боже мой, Баттерс! — звучит откуда-то со стороны. Он совсем не помнил дороги домой. Он бежал напролом через кусты и деревья, расцарапывая все руки и рвя одежду, спотыкался, падал и вставал, снова и снова, как на заевшей кассете. Когда звучит голос мамы, Стотч правда не верит своим ушам. Ему кажется, словно эти слова раздаются у него в голове, отскакивая в черепной коробке гулко и болезненно. Баттерс встаёт посреди незнакомой дороги и впервые оборачивается — в глазах рябят красно-синие ослепительные огни полицейской машины, и сам он не замечает, как его хватают за руку. Грубо. Наверное, там останется синяк. — Мы искали тебя пять часов, где ты был?! — Стотча прижимают к себе крепко, так, что ему кажется, будто ломается несколько костей. Баттерс размазывает слёзы по щекам и поднимает взгляд. Мама. Он впервые видит её такой: заплаканной, с потёкшей по лицу тушью, растрёпанными волосами и дрожащей. Трясущейся, словно барахлящая стиральная машина в их старом доме. — Кенни... Кенни остался там, ему нужно помочь, мам! — он громко всхлипывает, выпаливает быстро и тут же заглушается в крепких объятиях. Однако никто не обращает на него ни малейшего внимания. Баттерса, словно нашкодившего котенка, хватают за шкирку и ведут к полицейской машине. Он видит внутри отца: грозного и злого, как будто прямо сейчас он снимет свой ремень и выпорет его как никогда сильно. — Пожалуйста, послушайте! Он там, он в стороне "Цыганки", ему нужна помощь как можно скорее! — Стотч вырывается из твёрдой маминой хватки и подбегает к старому бородатому шерифу. — Мальчик, ты что-то попутал, — хмурится мужчина, поглаживая помятый коричневый пиджак. — Река высушена, а дорога к ней перекрыта уже десяток лет. — Не слушай его, у него посттравматический бред, — фыркает подошедший полицейский на шерифа. Он вытянутый, высокий и белый, словно лист бумаги. — Сбежал из дома посреди ночи, ты только предст... — Он там! Он там, он в опасности! — пытается докричаться до взрослых Стотч, цепляясь за одежду и показывая пальцем куда-то назад. Всё тщетно. — Баттерс, тебя ждёт очень серьёзный разговор, — роняет отец хмуро, когда мальчика силком отправляют в машину. — Но... Но... — Баттерс, перестань сейчас же! Не ребёнок, а проклятье, как можно было... Но Стотч не слушает. Он жмурится от громко захлопнувшейся двери и всхлипывает, бормоча о Кенни, о том, что нельзя его оставлять и нужно срочно ехать за ним обратно, что стая разъярённых койотов может сделать с ним всё что угодно, что ему грозит большая опасность, о том, что он остался там один. Как же они не могут понять? Почему взрослые никогда его не слушают? Почему беспокоятся только о нём, если МакКормик спас его, подставляясь сам? Баттерс суетится и крутится на месте, как только машина трогается. Он не оставляет попыток донести до взрослых всю серьёзность своей паники, но его не слушают, а когда Стотч дотрагивается с надеждой до папиного широкого плеча — руку болезненно бьют и отдёргивают. Он сжимается от пристального отцовского взгляда, что, кажется, мог вот-вот прожечь его насквозь и оборачивается, глядя через заднее стекло на быстро текущие по асфальту белые полоски. И где-то там, вдалеке, среди высоких елей и больших цветущих кустов ему мерещится Кенни, что машет ему своей большой ладонью. Он совсем не помнит остаток ночи. Будто по щелчку пальца Стотч оказывается в старой пыльной квартире, будто под водой слышны крики из кухни и тяжёлые шаги по скрипучему полу в его комнату. Совсем неощутимыми кажутся синяки на руках и кровоподтёки на груди. Эти моменты выжигаются в памяти маленькими, почти мимолётными секундами и отрывками фраз в голове. "Какого чёрта ты ушёл без разрешения?!" Удар. "Безответственный!" Удар. "Мы все чуть не поседели из-за тебя!" Удар. "Да лучше бы ты вообще не рождался!" Темнота. Сегодня кровать кажется непривычно холодной. Баттерс забирается в постель прямо в грязной уличной одежде, крепко обнимает толстую энциклопедию и хочет исчезнуть. Пропасть бесследно, испариться в воздухе, чтобы никто-никто не смог его найти. Он ворочается до самого утра, пытаясь выбрать положение, в котором синяки не будут чувствоваться так жгуче. Закрывает глаза и тихо всхлипывает. Переворачивает влажную подушку обратной стороной и ловит подвековые рассветные лучи. Эта ночь намного темнее и страшнее всех предыдущих. И честно, он готов сорваться, выбежать на улицу босиком и прибежать к Кенни, спасти, переплести ледяные пальцы и никогда больше не отпускать. Но было слишком поздно. Перед глазами проносится бьющая ключом прозрачная вода, высокая трава словно снова щекочет его щёки, белые бутоны ветрениц трепещут лепестками, а МакКормик улыбается. Улыбается сладко, спокойно, как всегда. Стотчу кажется, что он чувствует холодящий мимолётный поцелуй в лоб, а затем проваливается в глубокий беспокойный сон. В сон, где увидит Кенни в последний раз.

...

Баттерсу восемнадцать полных лет, и у него до сих пор нет друзей. У Баттерса коробка с вещами в руках, длинное серое пальто в клетку и целая жизнь впереди. У Баттерса на носу очки и поступление в университет. — Даже не верится, что мы отсюда уезжаем, — роняет он почти шёпотом и запрокидывает голову. В хмуром ноябрьском небе кружится стая ворон. Всё позади. Их холодная пыльная квартира, двенадцатый класс, проклятые тысячу раз экзамены и это место. Он здесь вырос, а сейчас так просто прощается со всеми тёплыми, словно полная ванна с игрушками на бортиках, когда он был совсем маленьким, воспоминаниями. Вот так и заканчивается детство. Ну надо же. Они останавливаются на старой заправке с выцветшими от времени вывесками и мерцающими огоньками букв. Стотч выходит из машины вслед за отцом, слегка разминает затёкшие от поездки ноги и оглядывается по сторонам, ощущая, как прохладный ветер забирается своими леденящими пальцами под молочную с подкатанными рукавами рубашку. Назойливое в мыслях "пора" больно щипалось чем-то щемящим в груди. Такое странное царапающее осознание — он больше не маленький любопытный мальчик со сломанной рукой. Одноклассник за соседней партой поступил в колледж и больше никогда не будет пинать его стул. Баттерс больше не будет гоняться за голубями, мечтая приручить одного из них и научиться говорить с животными, прямо как в диснеевских мультиках. Он уже давно дочитал энциклопедию по древнему Египту, и двести страниц больше не кажутся запредельным числом. Стотч не выбежит на улицу в сандалиях и больше никогда не встретит на качелях... — Баттерс, не отходи далеко! — рыкает на него отец. — Да, Сэр, — говорит он ровно и делает несколько расслабленных шагов по влажному асфальту, вдыхая полной грудью. Вот и всё. Пора прощаться. От чего-то ему кажется, что он совсем не вырос. Теперь Баттерс взрослый парень под сто восемьдесят, носит очки, держит идеальную осанку и всегда добивается желаемых результатов, но... Где-то внутри всё ещё сидит робкий крохотный Лео, который требует мороженого перед сном и панически боится рассказывать домашнее задание у доски. Стотч медленно идёт вдоль бордюра, стараясь впитать в себя последние частички природнившегося городка, что успел его вырастить. Он окидывает взглядом могучую иву где-то вдалеке, считает столбы, совсем как в детстве, смотрит с еле ощутимой тоской на ветхую заправку, посреди которой одиноко стоит их машина и останавливается у доски объявлений. Сведения в подобных местах не переклеивают никогда. Они остаются здесь навсегда, словно застряли во времени и никуда не собираются уходить. Новости тут старые и удобные, как кресло, окунающие в прошлое с макушкой. Баттерс поправляет тонкую золотую оправу очков — наглядные последствия чтения в полутьме под одеялом — и цепляется взглядом несколько рекламных афиш: "Требуется продавец", "Сдам квартиру у центра", "Перетяжка мебели", и... Он замирает.

"Внимание! Пропал ребёнок! Кеннет МакКормик, четырнадцать лет".

Стотч распахивает глаза и сглатывает. По пояснице проходится моросящий холодок, когда он опускает взор ниже...

"Особые приметы: рост сто шестьдесят, телосложение худое, ярко-оранжевая куртка с капюшоном, чёрные джинсы, зимние ботинки, щербинка меж зубов, голубые глаза, пластырь на щеке".

— Твою мать, — тихо шепчет Баттерс, и в груди разгорается огонёк паники. Он ощущает совсем как наяву ледяные пальцы, плотно переплетённые с его собственными, ощущает кожей пристальный взгляд тёмно-серых глаз. Они когда-то были голубыми.

"Пропал в феврале, предположительно в шесть часов утра, когда возвращался со смены в магазине "Мех". В последний раз был зафиксирован у шоссе поодаль от реки "Цыганки" с мужчиной средних лет".

У него перехватывает дыхание, когда взгляд опускается на дату: Кенни числился пропавшим уже десять лет, когда Баттерсу было восемь. Стотч, словно ошпарившись, отшатывается от доски объявлений и крепко зажмуривается. Ему очень хочется, чтобы всё это оказалось лишь наваждением, совпадением, дурным сном, боже, всё что угодно, лишь бы не открывать глаза и не видеть чёрно-белое фото. Фото улыбающегося Кенни МакКормика. Не может такого быть. Просто не может. Мистики не существует, призраков нет в реальной жизни, сверхъестественное — выдумка. Всё это просто бред, ему показалось. Емупоказалосьемупоказалосьемупоказалось... — Лео! — слышит Баттерс словно в своей голове, но этот голос до невыносимой боли в груди знакомый и родной. Ему выбивает весь воздух из лёгких, когда он оборачивается. На другой стороне дороги Кенни машет ему ладонью.