***
Убийство отца, подлое и вероломное, выбивает почву из-под ног. После похорон Лионель остолбенело и неверяще думает о том, что беда случилась из-за него. Из-за того, что он так и не смог забыть и временами слишком хотел вспомнить. Это его урок и наказание. Но теперь будет иначе. «Да, — говорит себе Лионель, наблюдая, как Росио накрывает плечи матери своим плащом, крепко удерживает под локоть и уводит за собой, — теперь-то точно все забудется». Теперь ничто не омрачит светлую память и благородную жажду мести, теперь не за что будет презирать себя. Все портит мимолетный взгляд ярких синих глаз. Лионель случайно ловит его — и понимает, что все еще стоит в темном коридоре, прислушиваясь к шуму из кабинета и не решаясь переступить через полосу света. Он никуда не ушел и ничего не забыл, его память — ветер, и замки на сундуках — тоже. В синих глазах стынут сочувствие и печаль, обветренные покрасневшие губы чуть дрожат. Лионель вспоминает, что когда-то у Росио была большая семья. Теперь Савиньяки — его семья. «Сильнее, пожалуйста, пожалуйста, прошу вас». Лионель отводит глаза; у него слабеют колени. Милле что-то говорит, но он не слышит и даже не старается притвориться. Никакой светлой памяти не будет. Будет только его, Лионеля, испорченная память. И месть, правильная и праведная, единственно оправдывающая всю эту грязь. Разумнее было бы держаться от Росио подальше, но Лионель решает иначе. Он надеется, что их чрезмерная дружба со временем наскучит ему, что нарыв не прорвется, а исчезнет. Этого не происходит. Становится хуже, особенно в те моменты, когда Росио приспичивает — по счастью, нечасто — вместе таскаться по куртизанкам. Каждый раз Лионель клянется себе, что не станет подсматривать за тем, как друг забавляется с девицами — и каждый раз срывается, и ни вино, ни близость с очередной горячей и доступной женщиной не туманят разум в достаточной степени. Он запрещает себе глядеть слишком жадно и пристально и все равно видит чересчур много. Прежний обрывочный образ дополняется новыми деталями: темные родинки на изрезанной шрамами спине, мускулистые бедра, руки с выступающими венами — и при этом прежняя по-юношески обманчивая хрупкость и легкость. В постели Росио такой же, как в жизни, страстный, порывистый и властный, и в то же время он позволяет своим шлюхам слишком много — царапать, кусать, седлать бедра, задавая темп. Лионель представляет, как оставляет лиловые следы на белой шее, и одно это будоражит до блаженной темноты перед глазами. Главное — не думать о том, какие отметины на Росио оставлял отец. Хорошо, что Росио никогда не предлагает заняться этим втроем. Лионель не сумел бы отказать и выдал бы с головой свою больную привязанность. Это бы разрушило их дружбу и вряд ли оставило бы после себя нечто иное. Лионелю кажется, будто он идет по краю пропасти, и любой их с Росио разговор, любая совместная попойка, любое прикосновение, невинное и случайное, — еще один шаг к обрыву. Он не может предугадать, какой из этих шагов станет самым последним.***
— Ночью будет гроза, — лениво тянет Росио. — Душно, чувствуешь? Он откидывается в кресле, вытягивает длинные ноги и цедит вино. Как и всегда, Лионель не поспевает за ним: откровенно говоря, он не любит много пить, для пьяного опасная пропасть ближе и реальнее, но в компании Росио неизменно напивается. Будто хочет проверить себя и свою выдержку. Сегодня они пьют так много, что в голове пусто и по-особенному ясно. Лионель знает, что ясность эта обманчива, и нужно сильнее обычного следить за языком и за жестами. Держать себя в руках давно вошло в привычку. Они молчат, и эта тишина уютна и похожа на крепкое теплое объятие. Лионель не помнит, когда в последний раз обнимался. У них в семье такое не принято. — Ты ведь не затаил на меня зла? — вдруг спрашивает Росио, глядя исподлобья. — Ты точно простил? Лионель хмурит брови. Он не понимает вопроса, и это совсем ему не нравится. — За что простил? — За твоего отца, — коротко отвечает Росио. — За то, что мы делали. Во рту становится сухо. — Хотя, возможно, я действительно виноват, и ты вправе меня ненавидеть, — продолжает Росио; его губы кривятся в усмешке. — Знаешь, что говорят в Кэналлоа про тех, у кого синие глаза? Подменыши, вот кто мы. Порождения закатных тварей, которых те злонамеренно подсовывают людям вместо их родных детей. У нас нет ни совести, ни стыда, мы легко сбиваем смертных с истинного пути. Искушаем их. Лионель молчит. Наверное, сейчас хороший момент, чтобы вызвать лучшего друга на дуэль и умереть от его руки. Или убить, неважно. Главное — остаться одному, на той стороне или на этой, детали не имеют значения. — Если хочешь знать, это происходило не слишком часто и не по любви, — голос Росио становится серьезным. Он смотрит перед собой застывшим, будто помертвевшим взглядом. — Но и не по принуждению, впрочем. Твой отец любил только Арлетту и всегда был ей верен, если говорить о чувствах. Поверь, уж я-то знаю. И еще… Еще мне кажется, что она догадывалась и прощала. Вдалеке раздается раскат грома, придавая происходящему вычурную, тошнотворную театральность. — Ты видел меня в ту ночь? — сухо спрашивает Лионель. Сказанное звучит неправильно. По сути это он, Лионель, видел! А Росио подловил его. Может, он и в самом деле порождение закатной твари, посланное, чтобы сводить с ума? Сейчас Лионель готов в это поверить. Росио тем временем кивает. — Видел. А ты не досмотрел до конца. Не вполне реальная мысль — будто ему известно все, известны все фантазии Лионеля и то, что случится дальше — жжется и царапает. — Зачем ты… Зачем вы делали это? Заданный вопрос неосознанно мучил всегда, с самого начала. Облеченный в слова, он звучит жалко и почти унизительно. — Мне было любопытно, — Росио дергает острым плечом. — Тогда я хотел кого-то постарше. Кого-то, с кем не страшно. «А теперь?» — почти слетает с языка. — А отец? — спрашивает Лионель вместо этого. — Я был… решителен, — Росио грустно улыбается и вертит в пальцах полупустой бокал. — И очень несчастен. Мне кажется, твой отец боялся, что я наложу на себя руки. Или отдамся конюху просто назло ему. А ты? Он вскидывает подбородок и смотрит на Лионеля с вызовом. Не ответить на такое невозможно. — Я? — тянет Лионель, упрямо не отводя глаз. Говорят, он похож на Леворукого, когда глядит так пристально. Росио, разумеется, это вовсе не пугает. — На чьем месте ты бы хотел оказаться? — интересуется он так легкомысленно, словно речь идет о погоде или о том, что они будут есть на завтрак. Лионель медленно выдыхает. Воображение подкидывает нечто совсем уж дрянное — словно бы это он лежит распятым на столе, а отец… Нет. Это еще хуже, лучше пусть вместо отца будет Росио. Голова плывет от возбуждения. Это дурной разговор, они слишком пьяны, и пропасть — вот она, в одном лишь маленьком шаге. Удержаться на самом краю сложно, почти невозможно, но Лионель чувствует в крови огненный азарт. Он готов рискнуть, и будь что будет. — Твои предположения? — Лионель ухмыляется. Росио окидывает его откровенно оценивающим взглядом, будто видя впервые, и выносит свой вердикт: — Ты похож на отца. От этих слов становится жарче. Теперь Лионель и в самом деле ощущает духоту, о которой говорил Росио. Похоже, будет сильная гроза. — Может, и так, — соглашается Лионель. Вино достаточно развязало ему язык, чтобы признать это. — Однако я бы не стал делать, как он. — Не стал бы? — Не стал бы причинять тебе боль. Тебе же было больно, я видел. На лице Росио ложится тень разочарования, и отчего-то это приятно. Внутренний жар превращается в сытое тепло. — Вот уж не подозревал в тебе таких бездн нежности, Ли. Между ними устанавливается давящее, неприятное молчание. — Дело не во мне и не в нежности, — будто нехотя отвечает Лионель. — Дело в том, что ты слишком хочешь этого, Росио. Хочешь боли, хочешь грубости. Нельзя сразу получить то, что хочешь. Это просто и скучно, не находишь? Росио прерывисто выдыхает, медленно допивает бокал и ставит его на пол. Смотреть на Лионеля он явно избегает. — В таком случае что бы ты сделал? — спрашивает Росио по-светски холодно. «Пялился бы на тебя, как идиот», — думает Лионель, однако признаваться в подобной слабости нельзя, только не перед Росио. Он такого не простит, он не прощает слабостей. Отец вряд ли показывал ему свои — даже если предположить, что они у него имелись. Хотя не исключено, что Росио и был той самой слабостью. — Я бы налил бы нам вина и взял с тебя слово, что эта глупая возня не испортит нашу дружбу, — полушутливо бросает Лионель. — Чем бы эта возня ни была и как бы ни закончилась. Мне не хочется потерять тебя из-за такой ерунды. Это не ерунда, но так проще для обоих. — Допустим, у тебя есть мое слово, — отзывается Росио и смотрит на него долгим взглядом из-под ресниц. Он пытается соблазнить, точно не зная, что Лионель уже давно повержен. — Что дальше? — Я бы коснулся твоих вечно холодных пальцев, передавая бокал, — говорит Лионель, — и сел бы напротив. Он с удовлетворением замечает, как Росио кривится. — Нравится испытывать мое терпение? — О да, — Лионель делает глоток вина. Он отмечает, что сейчас вовсе не чувствует себя вечно вторым и вечно младшим. — Твой ход, Росио. — Полагаешь, что я бы сорвался первым? — тот хищно скалится. Лионелю не страшно. Он уже упал в пропасть, чего теперь бояться? И все же не верится, что они говорят о подобном, пусть и нетрезво, но говорят. — Да, полагаю. Как и всегда, ты бы сорвался первым, — произносит Лионель и добавляет тише: — А я следом за тобой. Еще одно «как и всегда» зависает в воздухе несказанным. — Ну хорошо, — Росио облизывает губы. — Раз ты так робеешь, то я бы подошел к тебе и сел на поручень кресла. — Скромно, — Лионель смотрит на его длинные ноги и представляет, как ведет ладонью по бедру. — Почему сразу не на колени? — Даю тебе последний шанс проявить инициативу, — насмешливо говорит Росио. — Как щедро, — Лионель улыбается и внимательно смотрит на него в тайной надежде смутить. Та, разумеется, не сбывается. — Что ж, придется отобрать у тебя бокал и усадить на колени. — Предусмотрителен, как и всегда, — Росио откидывается в кресле; его большие глаза кажутся почти черными. — Продолжай. Лионель молчит, подбирая слова повыразительнее. В мыслях все они звучат несказанно пошло — хотя что этот разговор, как не воплощенная пошлость? — Я бы поцеловал тебя, — говорит Лионель. В конце концов он никогда не любил куртуазных многозначительных бесед между близкими людьми. — Так крепко, что ты забыл бы, как дышать. Он представляет эту простую картину ослепительно ярко: Росио, горячий от вина и от их близости, его влажные губы и руки, что крепко сжимают плечи. Лионель сглатывает. Вымышленная сцена кажется более настоящей, чем все те, в которых он выступал наблюдателем. В паху мгновенно тяжелеет. — А дальше ты взял бы меня прямо в кресле? — голос Росио звучит хрипло. — Или на столе? А может, дотерпел бы до спальни? Лионель боится смотреть на него. Боится упасть еще глубже в свою личную пропасть, боится протрезветь, боится завтрашнего дня. Хватит с них того, что сказано, не стоит добавлять сделанное. За окном шумит ливень, и приятно думать, что дождевая пелена скрывает их от всего мира. Она, однако, не скрывает их друг от друга, и нельзя об этом забывать. — Не дотерпел бы. На столе, — отрывисто отвечает Лионель, хотя на самом деле согласился бы на что угодно. Лишь бы только Росио позволил. — Но не так, как… Не лицом в стол, — прибавляет Лионель. Щеки горят почти как в детстве. — Почему же? — Росио интересуется с искренним любопытством. Его пальцы нервно и нетерпеливо барабанят по подлокотнику. — Я хочу смотреть на тебя, — Лионелю не жаль поделиться очевидным. Он уже выдал себя с головой, все прочие секреты и не секреты вовсе. — А еще я не стал бы зажимать тебе рот. У тебя же очень красивый голос, Росио. Мне нравится его слушать. Воображаемый Росио прижимается к нему теснее, обнимает ногами и трется бедрами, но Лионель не спешит. Он целует его снова, медленно и глубоко, пытаясь навсегда запомнить — и смыть из памяти то прежнее, чужое, украденное. Росио нетерпеливо ерзает, и Лионель понимает, что тот тоже до безумия возбужден. Воздух в комнате становится еще более давящим, пропахшим так любимыми Росио южными благовониями. Наверное, он бы не оттолкнул, если бы Лионель воплотил то, о чем они говорят. Позволил бы поцеловать себя, уложить на стол и взять сколь угодно грубо. Однако Лионель не перейдет черту. Не станет, как отец, и пусть от него снова этого ждут. — А потом? — шепчет Росио на выдохе. Признаться, Лионель не слишком опытен по части гайифских забав. Да что там, он даже не понимает до конца, привлекают ли его мужчины, или же все дело в Росио и в том, какой он особенный и необыкновенный. Телесная сторона вопроса, разумеется, больше не секрет для него: как-то раз, движимый в основном любопытством и осознанием, что его истинный голод не утолить, он вместо женщины купил себе мальчишку, смазливого кэнналийца, смутно похожего на Росио. Тот оказался сообразительным и понял: перед ним человек, который сам не знает, за что заплатил. Послушный и податливый, он одновременно направлял и ненавязчиво учил, что приятно, а что не слишком. Лионель знает, что под конец все же был с ним груб, зато теперь, с Росио… Нет. Никакого «теперь» у них не будет, между ними останутся только слова, жаркие и легковесные. Любые слова можно обернуть в шутку, пусть в плохую, но все-таки шутку. С прикосновениями, Лионель уверен, так не выйдет. Он наконец осушает свой бокал и продолжает говорить: — Я бы поцеловал тебя за ухом. Мне всегда было интересно, как сладко ты пахнешь там. А затем… — Лионель делает продуманную паузу. — Затем я раздел бы тебя. Медленно. Хочу рассмотреть как следует. То ли он пьян, то ли и в самом деле не путается в кружеве сказанного. — Неужели недостаточно насмотрелся? — спрашивает Росио, явно намекая на все их прошлое разом. — Нет, — Лионель качает головой. «Ты не был только моим, когда я смотрел. Это другое, это не считается». «Ты что же, тоже смотрел на меня?» «Я никогда не насмотрюсь». Все это остается несказанным. Вслух достаточно одного короткого «нет». — Терпеливый, — тянет Росио, и это слово звучит то ли комплиментом, то ли очередным вызовом. Прикоснуться к себе хочется невыносимо. — Очень, — подтверждает Лионель и прибавляет жестче: — Не то что ты, правда? Наверняка полез бы ко мне уже мокрым и подготовленным? У Росио так сбивается дыхание, что мелькает мысль: а если он всерьез рассчитывал на нечто большее, оттого и начал этот сомнительный разговор? Имеется лишь один способ проверить, однако воспользоваться им значит окончательно проиграть своим жалким страстям. Лионель болезненно щиплет собственное запястье, приказывая себе оставаться на месте. — А если бы ты не подготовился, я бы вылизал тебя, — прибавляет он. — Всего бы вылизал, Росио. Знаю, ты бы позволил мне это, даже если никому другому не позволял. — И сам бы остался одетым? — в дрожащем голосе отчетливо слышно, что ему нравится эта фантазия. — Разумеется, — распаленные мысли путаются, но слова по-прежнему легко слетают с языка. — Нельзя получить все и сразу, не забывай. Удивительно: Росио не спорит. Наверняка ему тоже не терпится поскорее остаться наедине и запустить руку в штаны. Что ж, придется потерпеть. Им обоим придется. Линель представляет, как на коже Росио расцветают следы засосов, как он дрожит от поцелуев и от влажных прикосновений языка в самых заповедных местах, как просит тихо, скуляще. Так же, как просил когда-то отца. — Хочешь, чтобы я умолял, да? — спрашивает Росио, точно услышав эти мысли. — Умолял взять себя. — Хочу, — признает Ли. Перед глазами все плывет. — Ты будешь? — Если постараешься, — Росио не может не язвить и сейчас. Это словесное сопротивление возмущает. Лионель хочет обжечь ядом в ответ, но вдруг ловит взгляд Росио — и забывает все слова. Он понимает, что не ошибся: сейчас ему бы не отказали. Их разделяет несколько шагов, преодолей их — и получишь все, и даже не придется особенно стараться, чтобы Росио просил. Лионель воображает, какой он наверняка горячий и узкий, и с трудом сдерживает стон. Легко будет представить, будто Лионель у него первый — и последний, потому что после себя он не потерпит никого. В следующий миг Лионель безысходно понимает: он ни за что не сделает этого. Не преодолеет эти ничтожные шаги, не заявит свои права. Существует пропасти, в которые нельзя падать, если хочешь выжить и сохранить рассудок. Росио ухмыляется, грустно и понимающе. — Слишком просто, да? Слишком легкая добыча? — Наоборот, — не соглашается Лионель. Сердце все еще бешено колотится в груди, и голос чуть дрожит. — Слишком непредсказуемо. Мне не нравятся вещи, которые не поддаются моему контролю, ты же знаешь. — Боишься, — это не вопрос, это безжалостное скупое утверждение. — Не хочу испортить, только и всего. Они молчат. Росио глубоко вздыхает, снова ерзает и говорит едва слышно: — Понимаю. Мне тоже страшно тебя потерять. У меня ведь никого ближе тебя не осталось. Лионель ничего не отвечает. В комнате постепенно становится холодно и зябко. Дождь за окном не кончается, ставни звенят от ветра. Пьяная блажь отступает, подобно морской волне. Остается глухая пустота в области сердца, призрак головной боли и взаимная неловкость, что обязательно пройдет к утру. Они скоро разойдутся по комнатам, сначала Росио, а за ним и Лионель. В особняке на улице Мимоз ему досталась самая дальняя от хозяйской спальня, так сложилось очень давно. Так будет лучше для всех. Так будет правильно, потому что Лионелю страшно. Он боится потерять, боится Росио, а сильнее всего боится себя — и того, чего он о себе не знает. Не знает и, если повезет, не узнает никогда.