pardonne-moi ce caprice d'enfant

Когда Джухо, ведомый каким-то несвойственным ему импульсом, купил на старой, пропахшейся с ног до головы пылью книг и потемневшим серебром чайного сервиза, барахолке потрёпанный дневник, то и не подозревал, что его поездка в Штутгарт пройдёт совершенно иначе, чем он её себе представлял. Уставший старик, который заведовал всеми вещами, сидел тогда в тени дуба в тихом скверике недалеко от арендованной квартиры: два поворота вдоль старинной брусчатки и пару метров вглубь парка, мимо аккуратного газона с прыгающими по невысохшим лужам воробьями. Как раз к приезду Джухо начались дожди и началась осень, и он тогда мирно прогуливался в поиске нового зонта, ведь любимый синий, с деревянной ручкой остался дома, в Корее. Продавец в тот день вежливо улыбнулся и, бегло бросив пару фраз на немецком, принялся и дальше решать что-то похожее на судоку. Не то чтобы Джухо был большим ценителем барахолок: у него в комнате и так мусора обычно хватало, а покупать старинные вещи, чтобы и те упокоились под завалом бумаг, пустых упаковок еды и горой немытых кружек после очередной статьи, которую не мешало бы начать делать раньше, чем за сутки до дедлайна, и вовсе было лишним. В профессиональном бардаке умещались лишь фотокамера для свободного времени и пару классических книг с твёрдым переплётом. Возможно Джухо решил, что пополнение на полку можно сыскать и на затхлом столе, возле которого дядечка, измазанный синими чернилами, вдумчиво выводил цифры. 'Фауст', 'Парфюмер', 'Игра в бисер' и полдюжины повторяющихся копий книг Эрих Марии Ремарк. Естественно на немецком, и, пролистнув пару ближайших, Джухо увидел, что почти все издания годов 50-х, если не раньше. В прочем одна книга была неподписанная. Она хоть и выделялась среди других кожаной обложкой, но лежала с края, придавленная старым потёртым фотоаппаратом, словно все надежды продать её у старика пропали давным-давно: главное, чтобы фотоаппарат выкупили, да и стоит он наверное больше. Кинув беглый взгляд со всех сторон, название книги так и не нашлось, лишь чернильное пятно на кожаном корешке. Так что Джухо, аккуратно отставив фотоаппарат, который жалостливо скрипнул корпусом (от чего тревожно кольнуло в груди – главное не сломать), взял в руки книгу, пробегая пальцами поверх давних потёртостей. Пару разводов от чернильницы и переплёты царапин к краям натолкнули на мысль, что в ладонях Джухо держал не книгу, а чей-то дневник, ещё до того, как за громоздким переплётом, на первой же странице, показалась печатная надпись 'Un journal'. Какое же было удивление, когда за французским названием по листам вглубь тетради были выведены, на миг показавшиеся незнакомыми, корейские буквы. И по заинтересованному взгляду со стороны, Джухо понял, вряд ли староватому продавцу когда-то хватило интереса и времени, чтобы перевести даже первую страничку, но чужой взгляд сменился на скорее довольный, ведь казалось, что ненужный дневник наконец нашел своего хозяина. Джухо правда, так ещё не думал. Бегло просмотрев по небрежно написанному тексту на выцветших линиях мало, что можно было сказать (да и почерк был не самый аккуратный). 'Отпуск', 'билеты', приеду': словно чей-то забытый ежедневник, ничего необычного. Но решив от любопытства пролистнуть, чтобы посмотреть до конца ли есть заметки (почему-то Джухо хотелось узнать, есть ли кто-то на этом свете, кто заканчивает свои ежедневники, а не забрасывает через неделю), из-за страниц выскользнула фотография. Она неторопливо упала к ногам, показывая витиеватую подпись с обратной стороны: над ней явно постарались лучше, чем над записями. И как только Джухо присел, то смог разглядеть уже совершенно другим почерком написанное: 'Париж, зима 1935. На память моему близкому другу.' Аккуратные, округлые буквы отозвались какой-то неожиданной грустью. Прошло уже столько лет с тех пор, как фотографию проявили. Уголки ободрались, а по сгибам желтизна проявилась даже больше, чем хотелось. Джухо не спешил глянуть на фото, затянутый в раздумья, а встретились ли ещё когда-то хозяин дневника и автор подписи. Так ли осталась верна память близкого друга, и долго ли не стирала она воспоминания про ту зиму в Париже. Ему почему-то хотелось надеяться, что да. Всё же подобрав с земли фотографию, Джухо бережно отряхнул её от припавшей дорожной пыли и решился развернуть. Всё думалось, как же сложилась судьба незнакомых ему людей, что мысль купить дневник больше не казалась абсурдной. Но в миг мыслей не осталось и вовсе, ведь когда взгляд Джухо зацепился за черно-белые фигуры на фото, по загривку прошибло холодной дрожью: на снимке он узнал самого себя. Джухо стоял в свете фонаря в заснеженном проулке со вздёрнутым воротником пальто, немного поморщившись от холода, а рядом с ним был неизвестный парень, который широко и тепло улыбался, придерживаясь за чужой локоть, наверное, чтобы не поскользнуться. Снегопад серыми точками трогательно отзывался на фоне незнакомых домов, и только когда ладонь мокро уколола капля начинающегося дождя, Джухо смог пошевелиться. Грудь по-прежнему сдавливало незнакомое чувство: смесь непонимания, грусти и где-то даже страха. В голове крутилось миллион вопросов, но один был намного громче других: если Джухо занесло на другой конец материка, за десятки тысяч километров от Штутгарта, то где тогда человек, похожий на незнакомца со снимка? Остатки здравого разума всё же пытались твердить, что это мог быть очень продуманный квест от его друзей, чтобы свести с парнем с фотографии, но его друзья были вечно заняты работой и не стали бы для такого пустяка ехать за ним в Германию, скорее бы просто скинули страницу в Инсте и очень долго убеждали написать. Старик сбоку в спешке накрывал какой-то клеёнкой стол, пытаясь скрыть от начинающегося дождя антиквариат, а Джухо, только когда капля попала ему на нос, понял, что так и не успел купить себе зонт, не дойдя всего один поворот до магазина. Зато смог наспех купить дневник, протягивая купюры развеселившемуся продавцу, который зачем-то очень настоятельно советовал забрать тот самый разваливающийся фотоаппарат в придачу. Покупка ещё и такого старинного барахла казалась совершенно ненужной – у Джухо ведь дома стоит всего-то год профессиональная камера с набором линз, но ничего не оставалось делать, как отдать пять евро и бежать сквозь занавес дождя домой, жертвуя своей джинсовкой, чтобы аккуратно завернуть камеру с дневником. Кажется, дядечка что-то крикнул ему напоследок про счастливое путешествие. С тяжелым стуком упав на кровать, оставляя влажные пятна от промокших волос, запыхавшийся Джухо прилёг лишь на минуту перевести дыхание, чтобы вскоре сорваться к своему ноутбуку, отставленному на краю скрипучего журнального стола. Важно было узнать, где в этом дождливом городе можно было найти место, чтобы оцифровать кадры с плёнки, ведь продавец успел невзначай обмолвиться про заполненную фотографиями камеру. Надежда, что на снимках будет тот же незнакомый парень, наивно грела мысль всё же найти какую-то подсказку. Адресов в дневнике, после быстрого осмотра пары первых страниц, и в помине не было, только размытые Париж и Штутгарт и никаких имён. Хозяин явно намеренно избегал их, словно боялся, что дневник может попасть в чужие руки. Что надеялся найти на снимках Джухо, до конца и ему не было понятно, скорее слепая надежда на хоть что-то; крупицу, которая смогла бы указать на то, что за человек был с ним на фото, и что случилось с ними двумя. Сомнения, что на снимках будет сам Джухо (имя двойника так и не нашлось) или его близкий друг, после долгих раздумий стало меньше. Продавец уж слишком сильно убеждал взять фотоаппарат (и добился своего, судя по вещице в руках). К тому же, отчего-то правильно смотрелись вместе дневник с камерой, и казалось, что царапины были оставлены словно одним хозяином, слегка неловким в своей бережности. Клацнув корпусом, крышка поддалась и на колени упала старая, порыжевшая со временем кассета. Плёнка не повредилась – самое главное, это же сказали Джухо уже в фото центре, который оказался недалеко от главной площади (спасибо, что не на другом конце Штутгарта; ветки метро он успел освоить только в своей части города). Любезная девушка протянула с улыбкой флешку, когда через пару минут закончила, и невзначай бросила комплимент 'симпатичному парню' Джухо, но тот не уловил беглую фразу на немецком и сорвался домой через затхлое метро, по скользким брусчатым тротуарам возле дома; невысохшие до конца волосы намокли вновь. Мысли все были не там и не те; не в Штутгарте и не про погоду, а про себя с неизвестным парнем и кажется, что в Париже. Тот же Париж ожидаемо показался на оцифрованных снимках уже на квартире, и дыхание перехватило до болезненных покалываний. Почти на каждой фотографии были двое: улыбались где-то под цветущими белыми акациями в парке, на другом кадре – бросались пожелтевшими листьями друг в друга, и много-много других замерших сцен. Сезоны на снимках сменялись, как и локации, но прежним оставались двое мужчин, которые вечно улыбались. Джухо кажется, что забыл как дышать, когда добрался до последнего снимка. Единственный кадр, где не было его самого, только неизвестный парень. Тот был весь растрепанный, укутанный в массивный клетчатый шарф, и неизменно трогательно улыбался, но в этот раз смотрел словно сквозь камеру (по ощущениям – куда-то на фотографа). Джухо и не заметил, что уже очень долго рассматривал кадр, подмечая с каждым разом всё новые и новые детали: мягкую ямочку на щеке, светлый блеск в глазах, как тепло прищуривались те от улыбки… Что-то до потери пульса знакомое, за которое Джухо пытался уцепиться в воспоминаниях, но которое жестоко утекало сквозь пальцы; как будто он пытался поймать солнечного зайчика: пальцы обдавало призрачным жаром, но ухватиться не выходило. Лишь спустя время взгляд привлекла сама локация снимка: терраса кафе. Люди позади сидели в светлых пальто, скорее всего было начало осени. На стеклянных дверях на входе были разводы от дождя, а чуть выше, на натянутой ткани виднелось витиеватое название кафе. Вот оно. Сердце пропустило колкий стук. Название так четко были видно на фотографии, что Джухо не составило труда разобрать буквы и вбить в поиске «Les Deux Magots». В висках остался только белый шум, когда по первой ссылке он увидел действующий адрес и то же кафе со снимка. Кажется, до строк про любимое место проклятых поэтов так и не дочитали. В спешке в сумку полетели только документы, ключи от арендованной квартиры и новоприобретённый дневник. Билеты в одну сторону и совершенно иррациональное желание сорваться в Париж, на площадь Сен-Жермен-де-Пре номер 6, в старое кафе на углу напротив бывшего аббатства. Джухо никогда не действовал импульсивно, но почему-то уже бежал мимо центрально парка в сторону главного вокзала, опаздывая на поезд (что уж говорить про опоздания), а запрыгивая в вагон, когда до конца отбытия оставалось пять минут, тот лишь мягко улыбнулся: как наивно и по-детски он сейчас поступает, но здравый смысл всё так же крепко спал. Подумалось, что тот уснул ещё в Сеуле, рядом с оставленным любимым зонтом. Место у окна с видом на вечный дождь, телефон на беззвучном режиме и четыре часа поездки впереди, а всего-то был час дня. Когда Джухо утром писал друзьям, что прогуляется по городу и, возможно, продолжит читать «Смерть – дело одинокое», явно не ожидал поездки в Париж с чужим дневником в руках. Держать тот в ладонях было так правильно, но в то же время неловко: человек из прошлого старательно избегал имён, понимая, что кто-то таки прочитает его вывернутую наизнанку душу без опознавательных знаков, а теперь на неё смотрит совершенно незнакомый человек, в поисках своих ответов. В каждом витке букв струились выплеснутые эмоции и чувства, на выцветших страницах был не простой ежедневник, а словно сборник писем, которые никто не собирался отправлять, оставляя все воспоминания чернилами себе. Джухо в последний раз перед отъездом бросил мимолётный взгляд на отдаляющуюся платформу вокзала, залитую проливным дождём, и ему пришло в голову, что он из прошлого когда-то мог стоять там и, с надеждой на скорую встречу, провожать убегающие вагоны. «28.01.1939г. Даже не знаю с чего начать… Так глупо, правда? Столько упирался при тебе, но всё же купил на вокзале перед отъездом себе дневник, как ты и советовал. Надеюсь только, что главное – начать, а дальше само пойдёт. Начинать всегда так сложно? Вот будешь знать, что я сейчас сижу у себя в комнате и улыбаюсь, как ума лишенный, перед пустыми листами. И ты тоже будешь улыбаться, когда прочитаешь это, я уверен! Но покажу тебе дневник правда лишь при встрече; не доверяю этим телефонам. Как тоже военный, ты должен меня понимать. Да и отпуск уже выпросил на сентябрь. Хоть и ждать тягостно долго, но осенний Париж я безумно люблю и готов ждать. Как и тебя… Даже писать про свои чувства нелегко, но у тебя всегда получалось говорить про них с такой легкостью… Я готов научиться! Потому что ты заслуживаешь намного больше «люблю», чем я когда-либо произносил тебе в ответ. И я не искуплю свою вину, даже если заполню страницы до конца лишь твоим именем… ...29.01.1939г. Я много думал с чего начать записывать свои воспоминания, которые не хотелось бы потерять со временем, но их так много, что мысли разбегаются. Хотя они все про одного тебя. Я не совру, если напишу, что готов забыть своё собственное имя и дату рождения, только бы помнить тебя и Париж. Хотя знаешь, не нужен мне этот Париж! Я бы не любил его без тебя в нём. Ведь кто бы тогда меня водил по Ситэ: я даже на этом клочке земли посреди Сены могу запутаться (ты так и сказал когда-то, что лишь я такой один, который смог заблудиться в саду за Нотр-Дамом, и долго-долго смеялся в кафе возле старой часовни), что уж там про паутину остальных улиц. Всегда поражался тому, как ты их все помнишь. Может ты в тайне по ночам запоминаешь карты, чтобы потом удивлять меня волшебством всевозможных улочек, которые знаешь кажется, что один только ты в этом мире? А даже если и так, я всё равно буду всегда думать, что ты просто искусный фокусник с небольшой туристической картой в кармане... ...25.02.1939г. Теперь я всецело осознал, что слова имеют свойство материализоваться. Ты всегда называл меня безнадёжным романтиком, даже за самые мелкие и незначительные поступки, и вот я им стал. Доволен, наверное. С безграничной теплотой вспоминаю каждый раз перед сном Париж и тебя. Пишу каждый вечер сюда и словно по клаптикам воссоздаю каждую встречу, каждый день и ночь проведённую рядом, каждое касание. Иногда во сне мне правда кажется, что ты гладишь меня по волосам. И каждый раз мне больно просыпаться в одиночестве. Надеюсь, что ты вспоминаешь обо мне не так часто, как я о тебе. Не хочу думать, что ты тоже до сих пор ужасно переносишь расставания. Но больше всего надеюсь, что ты не сорвешься ко мне, как в прошлый раз. Я, как назло, тогда задержался в штабе, а ты молча прождал весь день меня под крыльцом в грозу, которой тебя встретил Штутгарт. Я вечером извинялся и извинялся, и даже несмотря на твою мягкую улыбку, не уверен, что извинился достаточно. Оставь лучше нам больше времени в твоём Париже; мой Штутгарт и в самые солнечные дни покрыт удушливой тоской, как бы ты ни убеждал меня. Той каплей ласкового солнца в этом непроглядном горном тумане был только твой нежный взгляд и улыбка, которая в ночи сопровождает каждый мой сон. Mein Heil und mein Fluch... ...31.03.1939г. А ещё не хочу себе признаваться, что кое-что даже забываю. Например, нашу первую встречу вспоминаю только урывками. А казалось бы, должен помнить всю жизнь. Со временем осталось только смущение и искреннее раскаяние за пролитый на твой новый китель кофе. Ты так мне и не признался, что бросил тогда едва слышно на французском, и даже достойно выучив его, я так и не понимаю, что ты продолжаешь говорить. Я пропускаю все слова мимо, засматриваясь на твоё уверенное выражение лица: так ясно видно, какой язык тебе ближе. Мелодичные слова из твоих уст звучат так, что хочется засыпать, слушая, как ты специально читаешь вслух 'Приключения барона Мюнхгаузена' на французском, чтобы поддеть мою любовь к немецкой классике, но я мог бы сжечь оригиналы рукописей Гёте и Шиллера, доказывая всем, что те были французами, только бы каждое утро слышать, как ты называешь меня 'mon ange'. От ангела во мне правда, только белый костюм, который в нашу первую встречу чудом не пострадал... ...02.04.1939г. Вновь сел перед сном заполнить дневник, но решил в этот раз начать с жалобы. Мой новый дворецкий, герр Майер, весьма противная личность. Это единственный твой совет, который не сработал как нужно. Да, больше не чувствую себя одним в доме, но одиночество никуда не делось. Я не переношу его присутствие на своей кухне от слова совсем, но никто больше не соглашался на эту должность. Не спеши меня мысленно критиковать! Если бы ты с ним познакомился, то понял бы о чём я и перестал бы навсегда жаловаться, что фрау мадмуазель Ришар всего-то не умеет готовить шарлотку и иногда чуть больше лезет в чужие дела, чем нужно. Святая женщина в сравнение с этим заносчивым кретином. От чего-то вспомнилось, как ты прятал меня от неё в шкафу (уборщица она не лучшая, я тогда надышался комнатной пыли на всю оставшуюся жизнь), но сам глупо перепутал пуговицы. Перепутал не я, но именно меня потом ты дразнил 'прелестной дамой', как решила тогда мадмуазель Ришар. Наверное мы смотрелись со стороны более чем комично, mein Herzchen... …27.06.1939г. Ходил с коллегами сегодня в театр, но не мог отделаться от мысли, что театр без тебя не могу абсолютно представить. Ты видишься мне за каждой бархатной шторой, за каждой античной колонной и за каждым поворотом по мраморному полу. Может я так соскучился, что начинаю сходить с ума? Похоже на правду. Ведь когда шла постановка я через силу заставлял себя смотреть на сцену, чтобы не начать высматривать тебя на сидениях. Даже не спрашивай, что был за балет. Кажется, 'Щелкунчик' или 'Золушка', правда на сцене мне призрачно виделась 'Жизель', на которую ты меня когда-то затащил. Я не человек искусства, да и ты тоже, но почему-то я видел в твоём взгляде безграничную восторженность от всего действа на сцене. В тебе она лилась через край и восполнялась с шорохом пачек и движением пуант по сцене. Музы театра прокляли бы меня, если бы узнали, что из всей 'Жизель' больше всего в моей памяти оставила след не смерть героини, а поцелуи с тобой в нишах театра в перерыве между актами. Какая жалось, что твои губы и правда не такие сладкие, какими я их представлял. Мне казалось, что они должны быть на вкус как яблочный пирог, который ты всегда ешь с кружкой кофе по утрам: с присыпкой из сахарной пудры. Оказалось иначе, но я не разочарован ни капельки. Они со вкусом всех моих потаённых мыслей, которые только ты один можешь достать. Я никогда не устану тебя целовать. Ты это уже слышал: улыбнулся, как всегда, и сказал, что мои колючки уже так заметно осыпаются. Стыдно признаваться, но с тобой их никогда и не было… ...01.06.1939г. Любовь моя, мне очень, очень жаль. Только сегодня узнал, что мой отпуск перенесли на неопределённый срок. Так долго ждать и не увидеть осенний Париж, не увидеть тебя кажется совсем каторгой. Завтра намечается важный сбор, вот на нём ещё раз оговорюсь про свой законный отпуск, так что продолжай высматривать билеты на сентябрь! Я вскоре увижу и тебя, и ненавистную тебе Эйфелеву башню. Главное дождись меня, прошу! На улице тёплое лето, а я почему-то мыслями зимой 1935 года. Может это солнце так припекло, а может затянувшееся расставание так влияет на меня, но я вспоминаю те скрипучие сугробы, твоё чёрное пальто и мой клетчатый шарф. (Хранишь ли ты его ещё у себя?) Хотя, я лгу. На фоне белого снега и морозных звёздных ночей в памяти осталась только твоя ясная улыбка. Перечитываю абзац снова и снова, но понимаю, что так и не научился красиво писать, не быть мне проклятым поэтом. И так себя я проклял и тебя в придачу, разрешив нести со мной это бремя. Прятаться по углам, отпрыгивать друг от друга от каждого скрипа ступеней, в тайне держаться за руки и при выключенном ночнике искать чужие губы – ты заслуживаешь гораздо лучшего, и я никогда не поверю, что тебе неважно. Ты скорее... привык? Но я помню, как горели твои глаза, когда в тот вечер мой знакомый завернул к себе домой, и ты, пару раз с осторожностью обернувшись по сторонам, повёл меня вальсом дальше по улице. Твоё необъятное сердце теснится в чулане моих возможностей, но ты делаешь вид, что счастлив; а я глупый эгоист, потому что верю в это каждый раз, не разрешаю уйти и люблю тебя в ответ. Люблю. Aime. Liebe. Главное дождись, моё зимнее солнце." И дальше только незаполненные пожелтевшие листы с которых практически стёрлись со временем синие полосы. Джухо в неверии перелистывает страницы, но чуда не случается. Та же незавершенная пустота. Проскакивает мысль, что видимо никто не заканчивает свои дневники. Он пересматривает последнюю запись снова и снова. Никаких подсказок не появлялось. Сложно искать каплю рациональности в потоке чужих (или своих) сбивчивых чувств. Но взгляд вдруг цепляется за дату. С громким треском что-то внутри щёлкает, и как бы ни хотелось, это не сосед сбоку вновь нажимает на крышку термоса, в который раз за поездку; звук в висках похож на разбитое костяшками стекло. Тысяча девятьсот тридцать девятый. Германия. Появляется ворох печальных мыслей, в которых только одно ясно наверняка — Джухо так и не выпросил свой отпуск. За окном пейзаж стал до грусти однотипным: бескрайние поля, прямые полосы дорог и поодинокие деревья. И дождь, и дождь, и дождь. Словно он тянется за поездом с самого Штутгарта серыми непроглядными тучами. Сосед в наушника сбоку мирно смотрит какой-то фильм про Нью-Йорк с Вайноной Райдер, и Джухо бы вспомнил название, но в открытую смотреть будет неприлично, да и морально он не готов к общению (с кем-то кроме себя из прошлого). Джухо кажется, что он всё больше понимает хозяина дневника. Ведь в полудрёме сознание ему рисует не мокрые лужи и пожелтевшие листья, а покалывающий лицо холод и непрерывный снегопад. Лёгкими шагами его кружат вдоль узкой улочки по скользящей брусчатке, и едва слышно звучит «раз, два, три». Чужой заливистый смех почти осязаем и кажется практически реальным, а по ощущениям знакомые руки тепло поддерживают спину. Не успевшая замёрзнуть ладонь, как и всегда, пытается уже так привычно отогреть ледяные пальцы. У него и правда солнечная улыбка, способная оживить даже самую бездушную ночь, способная в свете одного лишь фонаря разрисовать тёплыми красками дорогу до дома, способная согреть не только руки, а и его зачерствевшую военной закалкой душу. Его неуклюжесть вели за собой в танце домой, без раздумий изливая свои чувства в прищуренных улыбкой глазах, а Джухо едва ощутимо брался за чужую ладонь в надежде, что так будет легче её отпустить, но, как назло, за неё держались только крепче. И падали они в сугроб возле входной двери вместе. Джухо даже и не заметил, что успел уснуть, и теперь его легко тряс тот самый сосед, бормоча на ломаном английском что-то про конечную. От одного беглого взгляда за окно сердце Джухо словно узнало тот самый Париж из дневника. Словно он не второй раз в жизни на восточном вокзале, а ездил сюда всю жизнь. И повсюду, в каждом тёмном пальто, казался призрак прошлого с самой родной улыбкой. Руки предательски дрожали, почти вырывая из автомата билет на метро, на прямую линию до площади Сен-Жермен-де-Пре. Десять минут в полупустом вагоне покрылись полупрозрачной пеленой, и позже Джухо уже и не вспомнит, что делал тогда. Может, писал друзьям или нервно прокручивал ленту новостей, а может раз в полминуты смотрел на время в телефоне, а потом с горькой усмешкой выключал экран, подмечая, что он ведь никуда не спешит. Его никто не ждал в Париже, но вот он уже здесь, срывается с места, как только видит, что приехал на нужную станцию и бежит наверх, наверх по ступеням к выходу. В дневнике ни разу не упоминалось про старое аббатство на углу, но он его знает, и знает не с картинок в интернете – чувствует, что знает сердцем. Джухо бежит вдоль белых полос на дороге, лишь краем глаза обращая внимание на светофор: он смотрит только на размытую плохим зрением вывеску на тёмно-зелёной ткани. Официанты снуют по ещё весьма незаполненной террасе, а у Джухо глаза слезятся от осознания, что он таки добрался до того самого кафе. Он пробегает взглядом вокруг столов на улице и пытается разглядеть посетителей внутри через стеклянные двери, глупо надеясь найти уже знакомую чёрную макушку с фотографии. Безуспешно. И в груди начинает сдавливать удушающее чувство разочарования. А на что он надеялся? Что он приедет в то самое кафе, и человек точь-в-точь похожий на того, который жил практически век назад, покажетс- — До завтра, Чеюн! И не забудь отправить копию проекта на почту главному! — режет со стороны слух английская речь с натянутым смехом и французским акцентом, и Джухо было бы всё равно, если бы не: — À plus tard, Даниель! — мягким мурлыкающим тоном, выделяющееся на фоне шума проезжающих машин, стука чашек кофе и другой французской речи. Даже не до конца развернувшись, Джухо краем глаза замечает знакомую сияющую улыбку, и сердце бешено заходиться вновь. Кажется, что оно до этого мгновения никогда и не билось. В животе закручиваются волнением бабочки, когда он видит его. Это совершено глупо и нет никакого объяснения, почему парень выглядит как копия человека со снимка. Только волосы словно другого цвета: светлее, выкрашены в каштановый, но Джухо кажется, что тому даже розовый будет к лицу. Парень поправляет спадающую на глаза чёлку, открывая улыбчивые и радостные глаза – совсем как на фотографии, и Джухо окончательно теряется. Он словно ждал этого момента всю свою жизнь, а не четыре часа до Парижа. Собственные глаза начинает печь до слёз, и Джухо легко смахивает выступившую влагу рукой, привлекая внимания парня, который попрощавшись со знакомым, хотел продолжить пить свой кофе, но ладонь так и не дотянулась вновь до кружки, застыв в воздухе всего в сантиметрах от ручки. Брови трогательно приподнялись, встретившись с ласковым взглядом Джухо, и явно не ожидав такого. Джухо понятия не имел, знал ли что-то парень; был ли у его возлюбленного из прошлой жизни похожий дневник и не он ли это привёл в кафе парня; остались ли, в отличие от Джухо, воспоминания о прошлом у того, а может он просто жил и работал здесь и сегодня произошло просто обычное совпадение? Хотелось подбежать ближе, крепко обнять, прикоснуться к чужой ладони, сплетая их пальцы, назвать парня «своей любовью», но нельзя. Они не были знакомы в этой жизни. Перед ним сидел совершенно другой человек: с другим путём и с другими целями и желаниями; но Джухо обязательно узнает о них и останется рядом как можно дольше, и пообещает в этой жизни никогда не забыть, что при первой встрече сказал ему: — Здесь не занято?