Набело

У младенца сморщенное, искривленное плачем личико и крошечные, ярко-розовые пальцы. Темари улыбается с нежностью, в ее взгляде светится что-то теплое, ласковое, тягучее, как свежий мед. Незнакомое. Гаара отходит от кроватки, младенец затихает, всхлипнув в последний раз. – Я его пугаю. Сестра смеется одними глазами, качает головой, а потом кивает на дверь. – Он просто голоден, – шепотом говорит она. Гаара выходит из детской, обклеенной пастельно-голубыми обоями, на кухне его встречает Нара. Непривычно растрепанный, опухший, как после хорошей пьянки, с фиолетовыми кругами под глазами, он дремлет, прислонившись затылком к стене. – Не спать, – строго говорит Гаара, садясь напротив. Нара вздрагивает, бьется коленом о ножку стола, шипит сквозь стиснутые зубы. – Гаара, твою же мать!.. – Господин казекаге, я бы попросил. – Иди ты, – отмахивается Нара и с силой, до красноты трет лицо. А потом вдруг с тоской говорит, – эх, вот бы миссию сейчас, выспаться… Гаара делает в памяти зарубку: поговорить с Цунаде, чтобы мужа сестры еще полгода не выпускали из селения. Выспаться он захотел, еще чего. Сам Гаара до сих пор считает сон роскошью, наградой за тяжкий труд. Наверное, оттого, что спит по три часа в сутки. Из детской раздается негромкое мелодичное пение, они с минуту сидят молча, прислушиваясь к переливам колыбели, а потом Нара зевает и ставит чайник. – Есть вчерашний рис, кусок сегодняшней рыбы и чипсы с беконом. Еще растворимый рамен, – говорит Шикамару, заглядывая в холодильник. – Чего изволите, господин казекаге? Гаара, с детства привычный к стряпне сестры, хочет попробовать рыбу, но Нара выглядит слишком голодным. – Спасибо, только чаю. Сам Шикамару ест с аппетитом, только палочки мелькают. Кажется, он и вправду немного похудел с их прошлой встречи, когда Темари царственно рассекала по Конохе с огромным, словно дирижабль, животом. О вопрос, где будет рожать сестра казекаге, было сломано немало копий, но Темари осталась непреклонна: – Коноха. Там Цунаде, ты сам видел ее в деле. И Гааре пришлось согласиться. Вот только за родами последовали отдых, кормление, восстановление… И как-то незаметно Темари освоилась в чужом селении. Гаара негромко вздыхает, допивает остывший чай, встает и коротко кивает. – Мне пора. Нара провожает его до коридора, где Гаара по привычке разулся и оставил сосуд с песком. Уже в дверях он оборачивается, строго смотрит на Шикамару. – Полгода. Потом я снова подниму вопрос о переезде в Суну, ты знаешь, это не только мой интерес. Шикамару кивает, с него как-то разом облетает вся сонливость и усталость, теперь перед Гаарой не замученный молодой отец, но джонин, прошедший войну, аналитик, советник хокаге. – Я понимаю, – говорит Нара так, что сомнений не остается: действительно понимает. Понимает, что дипломатия дипломатией, а проживание джонина Суны в чужом селении – тема крайне щекотливая на военных советах. – Поговори с ней, – бросает напоследок Гаара и выходит в жаркий конохский вечер. *** Квартира под самой крышей небольшая, но из-за отсутствия внутренних перегородок кажется светлой, просторной. И очень чистой: свитки разложены по цветной маркировке, одежда покоится ровными, как по линейке, стопками, оружие заточено и отполировано. Единственное, что выбивается из общей картины – пропыленный рюкзак и грязные сандалии у входа. А еще – протектор, лежащий на обеденном столе и узкая полоса бинта, уже не белого – сероватого от грязи и пота. Гаара берет его осторожно, словно ветхую реликвию, проводит пальцами по россыпи бурых пятен, прижимает к лицу, вдыхает. – Я не снимал его почти пять дней, – раздается голос позади. – Он пахнет как джонинское общежитие после нового года. Гаара хмыкает, делает еще один вдох. С ним явно что-то не так. – Я не услышал, как выключилась вода. – Да, ты был занят. Гаара улыбается, сдерживает дрожь, взметнувшуюся от поясницы вверх, когда лопатки обдает теплом чужого тела. Очень близко стоящего тела. Все еще влажного, горячего после душа. Бинт шершавой лентой скользит меж пальцев, исчезает. А потом чужие руки смыкаются поперек груди, и становится сложно дышать. Нет, не от силы объятия – от странного чувства растущего внутри клетки из ребер, такого сильного, что, кажется, будто хрупкая плоть вот-вот лопнет, разлетится кровавыми ошметками. Гаара оборачивается в тисках чужих рук, смотрит снизу вверх, он все еще ниже. – Я… Чужие губы жесткие, обветренные, с сухими чешуйками омертвевшей кожи, растягиваются в улыбке. На розовой мякоти отчетливо проступает алая трещина, ширится, темнеет, набухает яркой каплей. Гаара хочет потянуться вперед, собрать ее кончиком языка, но Неджи расцепляет объятие, отступает на шаг, закрывается, как он это умеет. Что-то не так. – Нам надо поговорить. Гаара кивает, изнутри скребет тоскливое предчувствие. Хьюга смотрит как-то рассеяно, мокрые волосы стали длиннее и темнее, чем есть. На паркете в электрическом свете поблескивают крошечные прозрачные лужицы. – Но сначала ужин, я с миссии, – вдруг говорит Неджи, отворачиваясь. Гаара думает, что и ему самому не помешает небольшая отсрочка. *** Гааре двенадцать, он впервые видит бьякуган и думает, что сложно представить кеккей генкай уродливее и гаже. Мерзкие бугры и выступы под кожей, переплетение вен, жил и артерий… Это напоминает червей, скользящих, извивающихся под тонкой пленкой плоти. Но эти мысли с ним недолго – всего секунду. Ровно до того момента, пока Хьюга не начинает битву. И тогда уже Гаара не думает о красоте или уродстве. Он вообще перестает думать – наслаждается. Гааре двенадцать, он дает обещание себе и Однохвостому внутри, что однажды сразится против белоглазого. Шукаку дремлет, но Гааре чудится его смех, хриплый и злой. До начала атаки на Коноху остаются считанные дни. До первой влюбленности – годы. *** Они ужинают молча, только стучат палочки о дно тарелок, да шумят фейерверки за окном. В Конохе какой-то праздник, Гаара хочет спросить какой, но почему-то молчит. – День рождения Сенджу Хаширамы, – говорит Неджи, делая глоток чая. На столе – саке. Дорогое, в красивой бутыли, явно предназначенное для гостей. Нетронутое. Гаара кивает, вспоминая мокутон и черные белки глаз мертвеца. Первый был удивительным, немудрено, что даже через сотню лет после его рождения люди не спят ночами и выходят на улицы, взрывая небо красками. – В этот день он и умер, – продолжает Неджи, отодвигая тарелку. – Символично. Действительно. Еда закончилась, чашки опустели. То, что началось еще вечером, настойчиво просит продолжения – колотится кровью в висках, выступает потом на ладонях, стискивает сердце и пах горячим, болезненным, почти невыносимым. Шум нарастает: радостные крики, хлопушки, музыка. Колонна праздничной процессии, кажется, идет прямо под окнами. Небо озаряется белым, красным и снова белым. Гаара думает, что если бы тогда, пять лет назад, он прогнулся, дал слабину, то ничего бы этого уже не было. Неджи смотрит в окно, на его лице играют отсветы фейерверков, шрам, толстым жгутом тянущийся от скулы до подбородка тоже кажется лишь игрой света и тени. Словно вот-вот сияние вспышек закончится, уйдут отсветы. А вместе с ними и шрам. Но он не уйдет. Гаара подается вперед, привстает, перегибается через весь стол, касается рубца кончиками пальцев, он знает, что если провести по нему языком, то Неджи вздрогнет всем телом. Хьюга не отодвигается, просто смотрит странно, долго, чуть устало. Фейерверк заканчивается. Шрам остается. – Я так скучаю по тебе, – говорит Гаара, и голос его, негромкий, чуть сиплый, кажется криком во вдруг наступившей тишине. – Я знаю. *** Гааре пятнадцать, он уже два года видит мокрые сны и год – управляет Суной. Это оказывается сложнее, чем представлялось, но не настолько, чтобы не справиться. Его крушения ждут многие. Дайме соседних стран потирают руки и засылают шпионов, каге селений смотрят с недоверием, игнорируют соглашения, заключенные еще его отцом, испытывают терпение, проводя учения в опасной близости от границ Ветра. Но он стоит на своем. Проходит два года, а кресло казекаге и шляпа все еще при нем. Наверное, упрямство – то немногое хорошее, что он вынес из знакомства с Шукаку. Ведь иначе было никак: одно тело на двоих – слишком тесно. Гаара учится улыбаться. Учится убивать не взмахом руки и песком, как прежде, но росчерком пера и каплей чернил. Учится говорить с людьми, а главное – слышать и слушать. Он быстро учится. Все дети учатся быстро. Иероглиф на лбу вдруг обретает иной смысл. Истинный. Единственно верный. Гааре шестнадцать, идет война, он спит меньше обычного – по час-полтора перед самым рассветом в продуваемой всеми ветрами палатке, в коконе из песка. Ему впервые снятся белые глаза. Хьюга Неджи. Во сне его лицо искажено страданием, рот приоткрыт, брови изломаны. А меньше, чем через сутки он умирает. Почти. Великая битва и великая отвага: Узумаки Наруто, сам того не желая, оказывается закрыт двумя живыми щитами. Техника пронзающего дерева не причиняет ему вреда. Но Хьюга Неджи истекает кровью, нанизанный на древесные отростки, словно бабочка на иглы. По его подбородку течет черное, густое, бьякуган исчезает, даже печать на лбу блекнет. Гаара думает, что будь он на месте Неджи, то поступил бы так же. Гаара думает, что его сон был пророчеством. Но он ошибается. *** Звук праздничной колонны стихает, людская масса медленно движется по улице, прямо ко дворцу хокаге. Они вновь остаются одни. Гаара думает, что раньше все было проще. Раньше была война, острое, на кромке куная, предчувствие смерти. Не было мыслей о будущем, никаких планов и сомнений. Не было и самого будущего, только «здесь и сейчас», пока еще есть чакра, пока стоишь на ногах. И ни капли стыда. Даже когда челюсть немеет, а по губам течет соленое, пряное семя, даже когда между ягодиц ноет, саднит и хлюпает влажно. Даже когда в груди пускает корни странное, болезненное чувство. Они не говорили об этом, но каждый думал, что скоро все закончится навсегда, и был жадным, грубым, как никогда до и уже никогда – после. Но они выжили. Странная шутка судьбы, почти издевка. И мучительное возвращение к реальности, к нормальности, похожее на сильное похмелье, долгое, муторное, полное невыразимой неприязни к себе и миру вокруг. Гааре семнадцать, Альянс выигрывает войну. Гаара выигрывает войну – так почему-то думают в Суне. Что думает он сам – тайна за семью печатями, ведь в мыслях его только белый от потери крови Хьюга на белых же больничных простынях. Их встреча после битвы была короткой, холодной, каким бывает утро между случайными любовниками. Простые, бессмысленные фразы, немного скрипнувшей на зубах песком вежливости. Хьюга выкручивает колесико капельницы, говорит, что устал, отворачивается к стене. Гаара уходит, притворив за собой дверь, он знает, что белые глаза следят за ним сквозь стену. Послевоенный мир похож на иллюзию, он хрупок, как строительные леса, опутавшие разрушенные селения, и Гаара делает все, лишь бы он выстоял, укрепился, стал прежним. Он много ездит по стране: столица и провинции, аристократы в золоченом шелке и кочевые племена юга в беленом льне и накидках из выделанных шкур. Ему кажется, что именно сейчас, когда он собирает воедино лоскутное одеяло Страны Ветра, он взрослеет по-настоящему. В битве он лишь закалился, стал тверже, сильнее. Но старше – только сейчас. Гаара видит матерей, переживших детей, видит детей – еще тонких, с высокими голосами, но усталыми, выцветшими глазами стариков. Он видит многое. Гааре двадцать один, он все еще казекаге. Дайме заискивающе улыбаются и жаждут его покровительства, каге – жмут руку и кивают в знак уважения, теперь он сам заключает договоры, решает, кому подать руку, а от кого не удостоить и взгляда. Пора решить и в этот раз. Неджи старше его на год. Он джонин старой закалки и АНБУ новой Конохи, он живет в маленькой квартире под самой крышей и иногда, раз в полгода, бывает в Суне с короткими миссиями. Пора решить. Молчание затягивается, воздух между ними тяжелеет, напитываясь тревогой, предчувствием беды. Неджи начинает первым. – Хината выходит замуж. – Мои поздравления. Она будет счастлива с Наруто, – Гаара уже давно научился отвечать раньше, чем чувствовал боль удара. – Да, счастлива, – повторяет за ним Неджи в задумчивости, а потом вдруг улыбается своим мыслям. В его лице то же, что и у Темари – тихая нежность. Наверное, всю любовь, что была в нем к умершим родителям и что будет к еще не родившимся детям, Неджи вложил в сестру – благодарный цветок, отзывчивый каждой капле заботы. – Хиаши доволен, свадьба назначена на осень. Теперь все взгляды в клане обращены на меня, и я хочу ответить однозначно. Гаара понимает, к чему клонит Неджи: честь клана, передача бесценного кеккей генкая, в перспективе – обороноспособность селения. Все верно. – Я откажусь, – Неджи делает паузу, снимая со лба чистые, ослепительно-белые бинты. – Все члены побочной ветви репродуктивного возраста поддерживают меня, история джуина клана Хьюга прервется. Гааре кажется, что он ослышался, в голове тут же срабатывает счетчик: клан Хьюга лишится до четверти от своей стабильной численности и едва ли восстановится в ближайшие двадцать лет. Это не просто бросок перчатки – это плевок в лицо всем, начиная от старейшин рода, заканчивая конохской верхушкой. Это… Неджи смотрит открыто, спокойно, как может смотреть лишь человек, уже давно решивший для себя все. Это смело, почти безрассудно. Как тогда, на поле боя. И только последняя мысль-сравнение вдруг открывает перед Гаарой всю суть поступка Неджи. Дело не в упрямстве или принципах, все проще и сложнее одновременно. Дело в том, что Неджи не мог поступить иначе. Потому что если бы тогда, пять лет назад, он не бросился защищать то, ради чего стоит жить, он был бы не Неджи. Кем угодно иным, но не Неджи. Вот и сейчас точно так же: он не может позволить кому-то жить так же, как жил сам. Гаара понимает. Гааре двадцать один, и он принимает решение. Встает из-за стола, подходит ко все еще сидящему Неджи и берет его лицо в ладони. Под пальцами – шрам, а чужая слюна на вкус отдает железом. Неджи встает, и все меняется – теперь Хьюга выше, а Гааре приходится тянуться вверх, запрокидывая голову. Но это так хорошо, так правильно, что внутри все обрывается – ухает с огромной высоты, застывает в свободном полете. Гаара вспоминает их первый раз, когда едва не кончил от одного лишь поцелуя, прижатый к стене, распластанный теплом и тяжестью чужого тела, раздавленный сладостью нарушенного запрета. Он отвечал на поцелуй и ласки, а в голове бились мысли о трибунале, долге и чести шиноби. Бились недолго – ровно до того момента, пока мозолистая рука не сжала его между ног. И тогда все: мысли кончились. Началось что-то другое. Что-то растянувшееся во времени на четверть жизни, что-то протянувшееся от песков Суны до зеленой листвы и океана на востоке Огня. Что-то странное, между двумя шиноби. Противоестественное – между двумя мужчинами. Но Гааре не с чем было сравнить, он не знал, что есть «нормальное», «естественное». Он никогда не входил к женщине – слишком мало времени, слишком много дурных воспоминаний. Все, что он знал: крепкие руки, твердые мускулы под светлой кожей, короткие черные волоски на груди, жесткая поросль в паху. Одуряющий запах мускуса и пота, крови и оружейной смазки. Так пахло и от самого Гаары. Они вообще были похожи. Искалеченные и исцеленные, отвергнутые и принятые. Путь шиноби. Гаара опускается вниз – гордый казекаге на коленях перед джонином чужого селения. Расстегивает чужие брюки, ныряет пальцами за резинку белья, облизывает губы, чтобы было легче, чтоб скользило как надо, и не треснули губы в уголке, не закровили. А Неджи зарывается в его волосы рукой – не принуждает, просто кладет тяжелую, мозолистую ладонь на затылок, поглаживает длинными пальцами, стонет, чуть толкается бедрами вперед. Гаара послушно открывает рот шире, чтобы не мазнуть ненароком зубами, работает языком, скользя по солоноватой щели на головке, от этого ягодицы Неджи поджимаются, становятся каменными. Гаара сосет с удовольствием, ему и вправду нравится чувствовать горячую плоть, заполняющую его рот, скользящую по языку, упирающуюся в горло и проходящую дальше, глубже. Он чуть отстраняется, вытирает с подбородка вязкую слюну, выступившие слезы, прижимается к стволу губами, щекой, чуть дует на него, отчего Хьюга вздрагивает, переступает ногами, избавляясь от собравшихся вокруг щиколоток гармошкой брюк и белья. Гаара встает с коленей, тянет Неджи в спальню, валит на твердую койку. Неджи все понимает, разводит ноги шире, его мошонка потемнела, поджалась, Гаара вылизывает ее короткими, жесткими движениями, а потом обхватывает губами яичко, втягивает в рот. Ответом становится длинный, гортанный стон. Гаара открывает рот шире, вбирает оба. – Я сейчас!.. Гаара отстраняется. Неджи выглядит доведенным до самого края: лицо и шея покраснели, все еще влажные волосы прилипли ко лбу и покрытой шрамами груди, губы припухшие, почти алые, такой контраст с их обычной бескровностью. От этого собственный член в плену одежды сладко дергается, между ягодицами печет, тянет, почти свербит. – Раздевайся, – командует Хьюга. И казекаге, привыкший отдавать указания, а не исполнять их, послушно снимает одежду. Пальцы мокрые от пота и собственной слюны, пуговицы и застежки путаются, заклинивают. Неджи помогает ему, их руки сталкиваются, дыхания смешиваются. Взгляд Гаары стекает по чужому торсу: на головке уже выступили прозрачные капли. Собственное белье тоже темнеет влажным пятном. Неджи не позволяет снять его сразу – опускается вниз, держит одной рукой собственные волосы, чтобы не мешали, а второй – с силой водит по горячему стволу, обтянутому тканью. Гаара не привык просить. Наверное, от того и получается так беспомощно, почти жалобно. – Пожалуйста-а. Неджи лижет его член сквозь ткань, и от этого все внутри затапливает горячим, вязким, лихорадкой подступающим к самому горлу. Этого мало… Хочется большего. Гаара готовился утром, растягивал себя пальцами, зная, что вечером будет не до того. Он пользовался маслом, всего чуть-чуть, буквально пару капель, только чтобы подготовиться, но весь день потом чувствовал, как между ягодиц скользко, как растянута его дырка. Гаара силой убирает чужие руки, снимает белье и ложится на спину. Он специально не брился, он знает, что правильному, болезненно аккуратному Неджи в ослепительно-белых одеждах нравится зарыться носом в его волосы на лобке, прихватить их губами, чуть оттянуть до короткой, приятной боли. Нравится, когда вокруг влажной, приоткрытой дырки темнеют мягкие рыжие волоски. Хьюга вообще полон загадок. И Гаара тоже хочет быть полон. Но отнюдь не загадками. Первое время это было неприятно, почти больно. Ни капли удовольствия, только острое саднящее чувство, жидкий огонь в растянутых мышцах и желание, затмевающее все вокруг: «Скорее бы кончилось». Гааре казалось, что в него погружается не ровный, упругий член Хьюги, а раскаленный металлический штырь, прожигающий его внутренности до кости. Погружается и выходит, а потом снова и снова. Но он терпел. Почему? Гаара не знает. Точнее знает, но не может описать словами. Наверное, все дело в лице Неджи, когда тот кончает. В изломанном судорогой удовольствия, таком неожиданно некрасивом, таком… Гаара не знает, как объяснить это ощущение, когда все органы внутри сладко ноют, стиснутые, придавленные разрастающимся в груди чувством похожим на боль и наслаждение одновременно. Чувством, затапливающим с головой. Останавливающим сердце на удар или два, когда чужие губы касаются иероглифа на лбу. И Гаара сдается: отпускает на волю все, что копилось годами, что росло и зрело, не нужное никому, нежеланное им самим. Неджи проникает в него – до предела, до распирающей боли. Единое целое, как облака краски в прозрачной воде – разные, а через секунду – неразделимые. Гаара вздыхает, движения все быстрее, темп нарастает. Боль – вся его жизнь. Шрамы Неджи даже через столько лет отдают железом, спина – сплошь лоскуты, а руки грубые, стертые годами тренировок, пальцы искалеченные, жесткие. Неджи его понимает, Неджи и сам – боль. Белые глаза заглядывают в душу, Гаара смотрит, словно загипнотизированный, и все никак не может отвести взгляда от их сияющей, матовой глубины. Он обещал себе сражение – пальцы впиваются в белые лопатки, зубы рвут кожу на ключице. Чем не битва? Гаара застывает, стянутый судорогой, распятый удовольствием. Ему даже не надо касаться себя – глаза закатываются, внутри пульсирует, снаружи – тоже: на живот льется теплая сперма. Неджи падает сверху, его волосы похожи на плотный, блестящий полог, укрывающий их от всего мира. Гаара дышит их запахом, его лицо в паутине черных прядей, между ягодиц влажно и горячо. Он хочет застыть, быть впаянным в этот момент, как в прозрачный хрусталь: недвижимый, неизменный. Вечный. Гаара закрывает глаза, под защитой из гладких прядей, под смеженными веками утробная темнота. Он умер. Он родился вновь. Но тот, кто дал ему эту новую, неизведанную жизнь – жив. Смотрит с улыбкой, с тихой лаской во взгляде. Неджи не умрет, не оставит его. Гааре двадцать один. Его жизнь начинается заново.