Dream of Reason

      Как бы ни старалась Власова выжать из казённого внедорожника максимально возможную скорость, но путь до Озёрска, ещё и по предуикэндовым столичным пробкам, оказался намного более времязатратным, чем им обоим хотелось бы. К дому банкира Денисова они добрались в аккурат к тому моменту, когда пожарные справились с основными очагами поистине адского пламени, охватившего элитный загородный коттедж бизнесмена, и приступили к проливке обгоревших руин, бывших некогда элегантным и наверняка уютным строением. – Отстой, – неутешительно резюмировала Рита, хлопнув дверью машины. – Нет у нас больше ни свидетеля, ни показаний, ни улик. – Не разваливай нам дело раньше времени. Пойдём с коллегами пообщаемся, может, хозяева выжили и их в больницу увезли, – постарался обнадёжить её Данилов. – Да ты по сводкам видел, как там полыхало? – на корню отмела всю надежду на лучшее Маргарита. – Странно, как половина посёлка не сгорела. Данилов не стал поддерживать её безосновательное упадничество, направившись прямиком к командиру МЧСников, беседовавшему в стороне с местным участковым. И после разговора с ними окончательно убедился в том, что пессимизм коллеги вполне себе обоснован. Коттедж загорелся рано утром, хозяева были внутри, к приезду пожарных расчётов дом горел с такой силой, что надежды спасти хоть кого-то никто уже не питал, на участке тоже выживших обнаружено не было, поэтому задача оставалась всего одна – успеть потушить пламя до того, как оно перекинется на соседние постройки, и с ней как раз ребята справились успешно. – Ну и как там? – поинтересовалась Власова, ставя криминалистический чемоданчик на садовую скамейку. – Если коротко – ты права, – вздохнул Степан. – Ни свидетеля, ни улик у нас больше нет. – Не разваливай дело, – вернула она ему его же совет. – Улики мы ещё попробуем себе добыть. Пойдём, правый флигель пострадал меньше всего, зайти в него уже можно. – Если осторожно, – невесело усмехнулся Данилов. – Осторожность вообще превыше всего, – Рита протянула ему маску с противодымовыми фильтрами. – Обойдусь, – лишь отмахнулся Степан, надевая перчатки. Пожарище представляло собой ужасное зрелище: обгоревшая мебель, копоть на стенах и потолке, чёрная тягучая жижа на полу, которая в некоторых местах доходила выше подошвы ботинок, абсолютно всё вокруг мокрое и грязное. Если здесь и были какие-то улики, то их уничтожило дважды – сперва огнём, а после водой из пожарных рукавов. Но попытаться стоило, не зря же они сюда приехали. Не успел Данилов даже толком прикинуть, с чего начинать, как из своего разведывательного похода в прихожую вернулась Власова. – Нашла тело жены хозяина между лестницей и входной дверью, – отчиталась она. – А его самого? – Пока не видела. Может, на втором этаже, но туда пока нельзя. Рита стянула маску на шею и вытерла лоб тыльной стороной руки, оставляя на коже след от сажи. – Стекло запотело, видимость нулевая, – посетовала она, оглядываясь вокруг. – Ну вот, а ты говоришь – надень. Мы в них не только улик не увидим, но и друг друга, – обосновал свою беспечность Степан и включил фотоаппарат. – Давай поищем сперва явные следы поджога, а если не найдём, то – косвенные. Власова кивнула, обозначая своё полное согласие с планом, и вновь вернула маску на лицо. – Ты как хочешь, можешь и дальше пренебрегать средствами индивидуальной защиты, а я за безопасный следственный процесс, – глухо, из-за фильтров, констатировала она. – Без маски ощущения острее, – продолжил её аналогию Данилов и вручил напарнице портативную камеру. – Держи, за видеофиксацию будешь отвечать. Что ж, приступим….       Повозиться пришлось до позднего вечера, начавшего плавно переходить в ночь. Уже уехали и представители местной полиции, и санитары, забиравшие тела, и спасатели, про пожарных и говорить нечего, те покинули место происшествия первыми, едва надобность в их услугах отпала. Кроме них с Власовой остались только дежурные из оцепления. Обратно ехали молча, каждый погружённый в свои размышления, сосредоточено пытаясь сложить все полученные факты в единую версию. Фактов было не то, чтобы много, но они явно свидетельствовали об одном – это поджог. Следы горючей жидкости на всех четырёх стенах коттеджа снаружи не оставляли поводов для сомнений. Вопрос лишь в том, кто успел добраться до их основного свидетеля раньше них самих. Рита напряжённо сжимала руль, будто он неожиданно стал их главным подозреваемым и именно из него она собиралась вытрясти все ответы, и немигающим взглядом смотрела в одну точку, хорошо хоть эта точка находилась прямо за лобовым стеклом и за дорогу можно было не переживать. Данилов и сам попытался сопоставить и проанализировать все полученные данные, но усиливающаяся головная боль очень мешала этому процессу. Решив излишне не напрягать в столь поздний час мозг, и так отработавший на пределе физических возможностей целый день, Степан откинулся затылком на подголовник сиденья и даже, кажется, ненадолго задремал. Когда он открыл глаза в следующий раз, они уже въезжали в город, а Власова торопливо листала журнал вызовов на телефоне, видимо, собираясь позвонить Рогозиной. В офис заехали совсем ненадолго, всё равно основные экспертизы и коллективный мозговой штурм можно будет провести только завтра утром. Рита, правда, пошутила про сон без отрыва от производства, намекая на комнату отдыха, но путь до дома был крайне недолгим, поэтому Данилов без сожаления отказался от такой сомнительно заманчивой перспективы. Тем более, что мигрень, взявшаяся не пойми откуда, изрядно набрала силу.       Домой всё равно удалось попасть только после полуночи, но ему ли привыкать. Степан с облегчением вздохнул, прислонившись спиной к родной домашней стене, которая, как известно, должна обладать лечебными свойствами, и закрыл глаза, на ощупь расстёгивая куртку. В связи с поздним временем желающих встретить его не нашлось: Феликс наверняка спал или же попросту предпочёл показательно игнорировать всех тех жестоких людей, которые не позаботились о наличии у него ужина в миске сегодня, а Гранин ещё в обед повёз Полину на дачу к родителям. Степан вспомнил, что краем глаза читал его сообщения о том, что он вернётся или очень поздно, или вообще только утром. Паша и раньше, хоть иногда поучительно ворчал, но выполнял почти все прихоти сестры, а с тех пор, как она сообщила им неожиданную радостную новость, вообще стал беспрекословно потакать ей во всём. Даже не убедившись в верности своих дедуктивных цепочек, Данилов прямо из прихожей направился в ванную, стаскивая по пути форменный свитер с такой поспешностью, словно это помогло бы так же легко снять с себя весь этот день. Едва ли хоть какими-то моющими средствами получилось бы смыть с кожи этот отвратительный, тошнотворный, кажется, разъедающий всё внутри запах дыма и сажи, и ещё чего-то сгоревшего в этом пожаре, чего-то, что просочилось глубоко внутрь тела, облепив сладковатым привкусом горло и трахею, отчего мутило ещё сильнее. Избавиться от него оказалось очень непросто, от воспоминаний – вообще почти не получилось, но Данилов старался как мог. К тому моменту, когда он наконец рухнул на кровать, он почти уверился в том, что обо всём, что пришлось увидеть сегодня днём, ему больше не напоминает ничего, кроме ритмично пульсирующей в висках и затылке головной боли, которая тоже постепенно становилась всё слабее. Степан уткнулся в подушку лицом и блаженно выдохнул, впервые за день почувствовав, что всё почти идеально. Если бы сейчас ещё можно было привычно обнять спящего Пашу и почувствовать, как тот, даже не просыпаясь, придвигается ближе, прижимаясь спиной к его груди, или переворачивается на другой бок, устраивая голову на его плече, то остатки тягот этого дня улетучились бы окончательно. Но вполне можно было поспать и в одиночестве, это ведь ненадолго, ещё каких-нибудь несколько часов и Паша вернётся, и уж тогда точно всё будет хорошо…       Он не знал, сколько он проспал, да и спал ли вообще. Удушливая темнота, больно давящая, казалось, на всё тело сразу, яркие всполохи неопределяемого цвета под веками – вот, что заменило ему сон, но и эту пародию на полноценный отдых быстро прервали. Навязчивый звонок телефона разметал в клочья даже попытки, пусть и тщетные, выспаться сегодня. Данилов резко сел на кровати, всё ещё чувствуя себя немного не в этой реальности, и взял отчаянно надрывающийся гаджет с тумбочки. Антонова. Поздние звонки с работы никогда и никому не сулили ничего хорошего, а в их конторе поздние звонки от Антоновой вообще считались дурной приметой. Самый лучший расклад – неожиданный поворот в деле на сто восемьдесят градусов, и прямо сейчас нужно срываться и начинать всё заново. Данилов наконец отогнал размышления вместе с беспочвенными пока предположениями и ответил на вызов. Пожалев об этом сразу же. В трубке кроме Валиных всхлипов и многократно повторяемого Пашиного имени он не услышал ничего, как ни пытался добиться от неё хоть какой-то конкретики. Понял он лишь одно – нужно срочно ехать обратно.       Холод. Неестественный холод в одно мгновение окутал всё, сковывая мышцы, суставы, замедляя работу сердца, выстужая, кажется, даже кровь в венах. Сентябрь в этом году выдался непривычно холодным. Даже удивительно, как всего за один день от вчерашнего солнечного ласкового лета может не остаться и следа. И хоть бы дело было только в климатических неурядицах. Но холоднее всего было у них в ФЭС, что странно, ведь вечером, когда он уезжал домой, температура была вполне приемлемая. А ещё было очень темно. Даже несмотря на привычные чёрные стены, такой темноты в конторе он не помнил никогда. В приёмной не было даже дежурных, только холод и мрак. Данилов распахнул двери морга обеими руками, входя в пропахшее медикаментами и смертью помещение. Он даже не успел ничего сказать присутствующим, которых, несмотря на поздний час, здесь собралось на удивление много, сердце сразу же пропустило удар, больно сжавшись в ледяной комок, как никогда раньше – и как никогда позже, только он не знал об этом тогда. Рогозина стояла у высокого смотрового стола – вместе с Власовой, Амелиной, Антоновой, Лисицыным и Шустовым. И все они смотрели на него, а за их спинами на столе лежало тело, накрытое с головой. Без вводных и привычных, аккуратно распечатанных заботливой рукой Вани или Оксаны и упакованных в брендированные чёрные папки, материалов дела было даже непонятно, кто это, ради чего его вызвали так поздно, но... А ещё запах. Тот самый запах, который он так и не смог до конца смыть с себя вечером – дыма, сажи и чего-то ещё, чего-то приторно-сладковатого, о чём не хотелось даже думать. Они расступились, когда он прошёл вперёд и наклонил голову, глядя на неестественно белую сейчас простынь, скрывавшую тело. Не дождавшись ни от кого из них ни слова объяснений, он протянул руку… – Не смотри, тебе не надо это видеть, – тихо предупредила Рогозина. Никто больше ничего не говорил. Амелина плакала, но беззвучно, слезы скатывались по её щекам и оставляли мокрые пятна на лабораторном халате. Власова не отрываясь смотрела на шкафчик с реактивами, закусив нижнюю губу так сильно, что казалось вот-вот прокусит её до крови. Всё внимание Лисицына было сосредоточено на плитке, которая так давно выстилала пол морга, что была знакома им всем до мельчайших сколов. Костяшки пальцев Шустова побелели от напряжения. Тогда он всё понял без слов, понял то, что интуитивно чувствовал с того момента, как ответил на поздний звонок, и посмотрел на Антонову. – Валь….ошибка…– голос совсем его не слушался. – Исключена. Анализ ДНК показал, что это точно Гранин, – Валя, с таким же белым лицом как простыня на столе и с такими же сине-лиловыми кругами под заплаканными глазами как цвет её формы, выпалила это почти скороговоркой и прижала ладонь к губам, всхлипывая уже не сдерживаясь.       Истекать кровью самому проще, огнестрел или холодная сталь между рёбрами, не важно – ты можешь орать, ты можешь проклинать всё на свете, тебя никто не осудит, тебе вколют обезболивающее, заверят, что всё будет хорошо, что помощь близко, что ты обязательно справишься, нужно только чуть-чуть потерпеть. А сейчас никто ничего не говорил и не обещал, потому что все они знали, что таких обезболивающих нет в арсенале ни одного врача в мире и терпеть в надежде на скорый хороший исход бессмысленно, ведь помощи ждать неоткуда. Рогозина начала объяснять что-то про похищение, электрошокер, бензин, огонь, какого-то маньяка, какие-то поздравления и чей-то юбилей, но Данилов её уже не слышал, да и не слушал, по правде сказать. Молча он развернулся и направился к выходу, позади и справа за ним пошел Шустов. После ледяного полумрака морга лампы в коридоре показались просто ослепляющими, и странно, что они вообще горели, ведь минуту назад было темно и здесь. Мгновенно заболела голова, перед глазами всё поплыло. – Стёп, только давай без глупостей, хорошо? – попросил Шустов, осторожно беря его за плечо. Данилов повернулся к коллеге с единственной, но внезапной мыслью – нужно же, наверное, позвонить Полине. Почему-то это сейчас показалось самым важным. Она же говорила, что звонить можно в любое время, да и сама порой поступала так же. Но следующая мысль поторопилась его образумить. Нет. Нет, нельзя ей говорить, не в её положении. Как он может сообщить ей, что её брат… Игорь понял его молчание и остановившийся на одной точке взгляд по-своему. – Сдай табельное…пожалуйста, – с заминкой, будто ему стало вдруг неловко просить о таком, сказал он. Данилов молча мотнул головой, понимая, что голосовые связки отказали ему окончательно, развернулся и пошёл прямо по коридору, всё ещё напряжённо думая о том, что же тогда нужно сделать в первую очередь, если не ставить в известность Пашину семью, ведь что-то делать просто необходимо. – Стёпа, я по-хорошему прошу, – Шустов догнал его уже в приёмной. – И я еду с тобой. Спорить не имело смысла, вообще ничего сейчас не имело смысла. Данилов покорно достал пистолет из кобуры, протянул его Шустову и не оглядываясь, сбежал по лестнице, одним рывком распахивая тяжёлую входную дверь, почти выпадая в ледяную темноту сентябрьской ночи. Но внутри у него самого было холодно настолько, что на этом пронизывающем осеннем ветру впору было согреться.       Дальнейшие картины происходящего приходили обрывками, как в поломанном калейдоскопе: его периодически окружали какие-то люди, кто именно он не запомнил, они что-то говорили, о чём-то просили, сам же он всё ещё с трудом осиливал озвучивание более нескольких слов подряд. Чаще всего все эти эпизоды перемежались непроглядной темнотой. И всё ещё было до ужаса холодно. Так, наверное, бывает только в морге – чтобы не чувствовать ни грамма тепла. И как Антонова там работает? Он бы мог даже спросить её об этом, но больше ни разу не спускался в её владения, даже не совсем чётко помнил, кто конкретно такая Антонова и как она выглядит. Зато вспомнил, куда именно Гранин предлагал поехать в отпуск, в этом ему услужливо помог ноутбук с до сих пор открытыми вкладками. Закрыть их самому рука не поднялась, поэтому пришлось решать проблему кардинально – ноутбук отправился в самый дальний ящик комода. Вот бы можно было так же убрать воспоминания о собственном легкомысленном согласии на эту поездку. Не то, чтобы ему самому так уж не терпелось увидеть все эти горы и реки, но они бы обязательно поехали, ведь Паша так этого хотел, а он умел быть настойчивым и дипломатично склонять на свою сторону так филигранно, что и самому потом было не понять, как именно на этой стороне оказался. Они планировали отпуск так часто, что запросто могли уже объехать полстраны, если бы все планы осуществились, но им вечно что-то мешало: срочная работа, переносы отгулов на сезоны, которые трудно назвать пригодными для туристических поездок, банальная лень куда-то ехать и желание провести дни редкого отдыха в максимально расслабленной обстановке. Но в этот раз, он уверен, они бы поехали, в этот раз ничего не должно было им помешать…. Ноутбук он убрал, а вот напоминание «Не забудь вечером покормить кота», написанное на листке из ежедневника аккуратным Пашиным почерком, не смог. Теперь оно всегда перед глазами на подоконнике, как будто действительно важно не забыть, как будто Гранин вернётся и, проверив выполнение порученного, привычно укорит его в халатном отношении к питомцу. Ещё было не забыть о сигаретах, которые курил Паша, потому что они так и лежали на балконе. И либо же всё было настолько плохо, что пришли галлюцинации, либо он действительно, как наяву, услышал тихий смех Гранина за спиной и его ироничное: «Как видишь, они не успели навредить моему здоровью. Правда, сохранить лёгкие всё равно не вышло…». То, как внезапно отказали почти все мышцы в теле после этого, он почему-то тоже запомнил, и то, как устояв на ногах только благодаря тому, что успел ухватиться за перила, почти не слушающейся рукой смог дотянуться до пачки и выбросить её прямо вниз на пешеходную дорожку. Совсем скоро, правда, он обнаружил точно такую же уже на столе, видимо, купил сам, незаметно даже для себя успев скурить больше половины, и это только за вечер. Но вечером было ещё ничего, ночами было так невыносимо плохо, что их он не помнил вовсе. Пистолет Игорь отобрал у него сразу же, но холод дула у виска ощущался совсем не фантомно. Как и запах. Горький запах гари, горелый запах горя, кажется, пропитал тут всё вокруг, его самого целиком. Но Данилов знал, что может перебить его хоть ненадолго, способ был безотказный. Чашка как обычно нашлась в мойке, куда он сам её и поставил. Где же ей ещё быть, кому было убирать? Он открыл шкафчик возле холодильника, достал заметно опустевшую бутылку коньяка, налил прямо в найденную и небрежно сполоснутую чашку, и уже потянулся вернуть бутылку обратно, но машинально повернулся на дверь, хмыкнул и торжественно поставил коньяк на стол. Вряд ли Феликс осудит, он принимает хозяина любым, пока тот его кормит, только вот даже у него написано непонимание на морде. Кот ничего не знал, но всем своим видом давал понять, что Гранина ему очень не хватает, и он очень надеется на его скорое возвращение. Хорошо, когда ещё можешь надеяться. Выпив коньяк залпом, Данилов тяжело опустился на стул, безразлично наблюдая, как над городом медленно поднимается солнце и начинается новый день. Вчера было так же, и позавчера, и завтра будет, если оно наступит, конечно, лично для него это завтра. В последнее время мысль об этом даже немного обнадёживала. Степан вспомнил какое-то утро, одно из недавних: они вернулись домой только перед рассветом, пока закипал чайник Паша курил у открытого окна, и вот так же вставало солнце. «Смотри, Стёп, рассвет», – с таким воодушевлением заметил Гранин, словно в этом было что-то необычное. Кажется, ответа или реакции он не ждал, поэтому Данилов не обратил особого внимания на такое простое явление и ничего не сказал. А если подумать, достаточно ли он успел ему сказать за то время, которое у них было? Сказал ли он ему хоть что-то из действительно важного? Утреннее солнце, на которое он смотрел уже один, никак не могло помочь ему с ответами на эти вопросы. Всегда казалось, что для того, чтобы найти нужные слова ещё так много дней и поводов, что можно не торопиться, хорошенько подумать, подобрать самые правильные. Теперь они нашлись, эти слова, пришли все разом, как озарение, но их не сказать уже никогда. Никогда. Какое же это страшное слово. Его можно употреблять каждый день по несколько раз и даже не замечать, но стоит только однажды осознать, какой глубинный, беспроглядный, страшный смысл в нём заключается, и оно больше никогда не будет звучать как прежде. – Рассвет, – прошептал уже сам себе Данилов и отвернулся от окна – от яркого света глаза начали слезиться. Наверняка из-за яркого света. Такими же отрывками запомнился и день похорон. Просто общая чёрно-красная гамма и люди вокруг, наверное, даже хорошо знакомые ему люди, он не мог сказать наверняка, кто они, он даже не понимал точно, кто он и что он здесь делает. Не было ни слов, ни слёз, никаких ощущений из внешнего мира, он словно наблюдал за происходящим как сторонний зритель. Зато именно там он впервые за всё это время почувствовал тепло, и то от нагретой за день солнцем металлической ограды, в которую вцепился что было сил. Но почти забытое ощущение тепла быстро пропало, кто-то сильно и настойчиво потащил его в сторону, без умолку повторяя его имя, как заевшая пластинка. Этот кто-то, вроде бы Лисицын или Майский, сильно встряхнул его за плечи: – Стёпа! Он закрыл глаза, потому что чернота от костюмов, платьев, лент на букетах сгущалась вокруг всё сильнее. Стало так страшно, как не было ни разу за все эти дни. Тьма поглощала всё и всех вокруг, заливая ледяной смолой глаза, горло, тело изнутри. Может быть, именно так всё и заканчивается? Возможно, на этом конец? Так хотелось в это верить. – Стёпа!! Кажется, ему дали пощёчину. Что тебе нужно, кто бы ты ни был? Данилов открыл глаза и даже нашёл в себе остатки физических и моральных сил, чтобы успеть послать этого неидентифицируемого человека по известному адресу, но тут же лишился всех этих, с таким трудом накопленных, сил и дыхательного рефлекса заодно.       На него смотрел Гранин. Живой и вполне себе здоровый, кажется, только очень испуганный. – Твою-ю-ю ма-а-ть, – Павел облегчённо выдохнул и присел рядом на кровать, перестав нависать над ним. – Проснулся наконец. – Паша? – только и смог прохрипеть Данилов, голос всё ещё не слушался его после той страшной ночи в морге. – Так, отлично, меня ты узнаёшь, – Гранин взволнованно посмотрел на него, но тут же постарался заглушить тревогу попыткой пошутить. – Откуда столько удивления, ты кого-то другого ожидал увидеть ночью в спальне? Так вот почему здесь так темно? Ночь. Данилов рывком сел на кровати, пытаясь стереть холодную испарину со лба дрожащими пальцами. Горло сдавило, кажется, он кричал. Он попытался медленно вдохнуть, но закашлялся почти до удушья. Даже сейчас он ещё ощущал горький привкус дыма с примесью чего-то отвратительно-сладковатого во рту. – Стёпа, – настойчиво позвал Гранин и легко похлопал его по щеке. – Давай уже возвращайся в реальность. И дыши, пожалуйста. Замечание пришлось как нельзя кстати. Данилов осторожно вдохнул воздух за два коротких приёма, снова запершило в горле. Он прокашлялся и всё ещё не веря ничему вокруг, с опаской поинтересовался: – Какой сегодня день? – До сих пор четверг, – нервно усмехнулся Паша, но потом, видимо, засомневался и сам, потянулся к тумбочке и разблокировал экран телефона. – А нет, вру, уже пару часов как пятница. Данилов, крупно вздрогнув, первым делом вытянул руку в сторону на голом рефлексе, не успев включить мозг, если вообще ещё было что включать. Его пальцы наткнулись на ткань Пашиной футболки, под которой чувствовалось такое тепло, что с непривычки можно было обжечься. Он отдёрнул руку и судорожно прижал как-то совершенно позорно дрожащие ладони к лицу. – Стёпка, – совсем уж умоляюще позвал Гранин. – Если ты мне сейчас не объяснишь, что происходит, я звоню в скорую или нашим. Ты хорошо себя чувствуешь? – Нет, – односложно отрезал Данилов и резко встал с кровати. Это было ошибкой, потому что голова закружилась так, что он едва не упал, поэтому дальнейший путь до ванной он проделал уже без резких движений и придерживаясь за стену. Он вывернул кран, сам не понимая, хочет ли он напиться этой воды или умыться ею, но решить эту дилемму ему не дал внезапный рвотный позыв, накативший так резко, что он едва успел склониться над унитазом. Да что с ним происходит, в конце концов? И где сейчас вообще всё происходит? Это был просто кошмар? Но у никогда не было таких ярких снов, он видел всё отчетливо, как в реальности, вот как сейчас. Тогда какая из двух реальностей настоящая? Данилов опустил голову под струю холодной воды, чтобы уже наверняка, чтобы не разбираться, от чего конкретно сейчас мокрое его лицо. – Вот только утоплений нам здесь не хватало, – невесело пошутил Гранин, закрутив кран, и протянул ему полотенце, сразу же привлекая к себе и крепко обнимая. – Всё, заканчиваем водные процедуры на сегодня. Степан всё так же автоматически, не понимая до конца, что это по-настоящему, медленно поднял непослушные руки, обхватывая его за плечи, и, почувствовав реальность происходящего, вдруг порывисто, будто наконец спала пелена злых гипнотических чар, прижал его к себе что было сил, утыкаясь лицом куда-то между рукавом и горловиной его футболки. И мокрое пятно на белой ткани, конечно же, было от воды, которая всё ещё стекала по его волосам и щекам. Только от неё. – Всё-всё, Стёп, тише, уже всё хорошо, – успокаивающе шептал Гранин ему в волосы, гладя по шее, плечам и спине. – Я здесь, рядом. И Данилов вновь почувствовал, что не может дышать. Он попытался что-то сказать, но горло сдавило сильным спазмом, почти сразу же превратившимся в общий озноб по всему телу. – Ты ужас какой холодный, – обеспокоено отметил Паша, положив ладонь ему на щеку и заставляя поднять голову. – Как будто в засаде на морозе весь день просидел. Пойдём-ка на кухню, я чай поставлю. Он за руку потянул его из ванной, по пути успев снять с вешалки в прихожей свою толстовку, в которой уезжал днём, и набросить её Степану на плечи. – Вот, сейчас согреешься. Сейчас всё пройдёт, – неизвестно кого из них двоих старался успокоить Гранин. Данилов опустился на кухонную табуретку, словно через фильтр действия психотропных веществ наблюдая, как Паша торопливо включает чайник, чертыхается в поисках заварки, поминутно оглядываясь на него, будто проверяя, не сбежал ли он куда. Словно не видел и не понимал, что Степан уже не справится с подобной задачей без помощи. Не справится без его помощи. Без него не справится. Пашина толстовка после недавней поездки ещё хранила остаток знакомой и привычно-родной смеси запахов хвойного ароматизатора из салона его машины и горького табака. Степан не любил запах сигаретного дыма, но сейчас он был готов весь день просидеть в самом прокуренном баре города, лишь бы навсегда забыть тот горелый запах из сна. Из сна, ведь? То, что он видит сейчас уже точно реальность? Чтобы сомнений больше не осталось, Гранин буквально силой вручил ему кружку с обжигающе-горячим чаем, склонился ниже и поцеловал почти осторожно, но настойчиво, заставляя однозначно уверовать, что так бывает только наяву. Данилов положил руку ему на шею, чувствуя под своей ладонью его учащённый пульс и, наверное, только сейчас понял, что сердце, оказывается, бьётся и у него самого. – Теперь точно проснулся? – Паша отстранился, коротко прижавшись напоследок губами к его виску, и сел напротив, почти спокойно улыбнувшись. – Рассказывай. День тяжёлый? На выезде что-то произошло? Затылок снова заломило от тупой звенящей где-то внутри черепа боли. – Да что рассказывать… – Данилов поставил на стол кружку, о которую, кажется, уже обжёг ладонь, и тяжело привалился спиной к стене. – Нечего рассказывать. Выезд как выезд. Мы с Ритой в Озёрск ездили, потом вернулись, я лёг спать. Вот и всё. – Ни хрена себе «и всё»! – возмутился Павел. – Я это твоё «и всё» по гроб жизни не забуду. Степан вздрогнул всем телом от этой обыденной идиомы. – Я час назад буквально приехал, – продолжил Гранин, не обратив внимания на то, какой эффект произвела его предыдущая фраза. – Мама предлагала остаться, мол, куда в ночь ехать, но я как чувствовал что-то неладное, ты с обеда ни на одно моё сообщение не ответил. Гнал как мог, приезжаю, ты вроде спишь, я уже было успокоился, даже лёг, и тут началось… Паша сделал паузу, тоже неуютно поведя плечами, точно озноб передался и ему, как будто он и сам видел только что собственные похороны во сне. – Ты кричишь, мечешься, разбудить тебя не могу, я правда собирался кому-то из наших медиков звонить или в скорую. Знал бы ты, как я испугался, – закончил он наконец воспроизводить неприятные воспоминания. – А ты мне сейчас говоришь – «просто работали» и «и всё». Что там было? Гранин поднял на него взгляд полный надежды на простые объяснения, а Степан смотрел на него не отрываясь, наверное, даже не моргая, и понимал со всей отчётливостью, что он бы хотел знать метод, как можно вырезать из памяти определённый эпизод, чтобы уничтожить его навсегда. Он бы немало заплатил, только пускай кто-то прямо сейчас сотрёт все воспоминания о том, что он видел во сне за эти несколько часов. Данилов был уверен, что такой пытки он не заслужил, и тем более Паша не заслуживал погружения в чужой кошмар. Рассказать об этом – значило вспомнить самому, а сил пережить это ещё раз уже нет, сил в принципе не было, так что… – Сон плохой приснился, – неопределённо объяснил он, старательно глядя на дверцу кухонного шкафчика поверх Пашиной головы. – Плохие сны всем снятся, – Гранин, конечно же, не поверил этой отговорке. – Но после них обычно не смотрят на тебя, словно призрака увидели, ну вот как ты сейчас.       Сам не зная, что наделал, он первым же предположением попал с одного выстрела точно в цель и хрупкая полупрозрачная броня напускного спокойствия разлетелась на осколки в ту же секунду. Данилов попытался отпить хоть глоток из кружки – кто знает, вдруг бы помогло, – но тут же согнулся от резкой боли в желудке. Павел встал из-за стола, сделал шаг к нему, медленно опустился на колени рядом с ним и крепко обнял руками за пояс, прижимаясь лбом к его животу. В окружающем холоде, от которого не спасали ни тёплые вещи, ни горячий чай, его тепло ощущалось так явно, что казалось на коже могут остаться ожоги. Степан дрожащими пальцами перебирал волосы на его склонённой голове, гладил по плечам, шее, затылку, будто слепой, даже не глядя на него – он уже понял, что не всегда можно доверять тому, что видишь – ориентируясь только на тактильные ощущения: хлопковая ткань, горячая кожа, жёсткий ёжик волос на затылке, снова кожа. От следующего резкого и острого приступа озноба он судорожно смял в кулаке футболку на его плече, с усилием набрал побольше воздуха и неожиданно для себя самого начал рассказывать. Гранин молча слушал весь сумбурный спутанный пересказ его сна, только сильнее обнимая. Поднял голову он только один раз, когда дело дошло до описания сцены в морге. – Какой-то ты, прямо скажем, мерзковатый способ избавиться от меня выбрал, – фыркнул он, поморщившись. Но Данилов посмотрел на него таким обречённым, насквозь неизлечимо больным взглядом, что он тут же осёкся. – Тише-тише, я не пытаюсь высмеять, просто стараюсь, как могу, разрядить обстановку. Прости меня, дурака, пожалуйста. Продолжай. Паша снова уткнулся в него лицом, подставляя голову под его ладони, а Степан рвано выдохнул и продолжил, как и просили.       Непонятно на каких морально-волевых усилиях ему удалось закончить этот рассказ, но конец его в основном состоял из обрывочных слов и местоимений, между которыми долго тянулись паузы, чтобы перевести дыхание и хотя бы попытаться, пусть и безуспешно, справиться с душащим комом, который всё сильнее подступал к горлу с каждым новым словом. – А потом я проснулся, увидел тебя, ну и… Данилов с некой опаской опустил голову и наконец посмотрел на Пашу, всё же не каждый день узнаёшь, что подсознание человека, с которым вы провели вместе пять лет, из которых уже больше трёх – прожили под одной крышей, во сне отправило тебя в мир иной, но Гранин был не из пугливых. Будь оно иначе этих пяти лет попросту бы не было. Он задумчиво взлохматил себе волосы на затылке, хмыкнул и подвёл итог, легко поднимаясь с пола: – В отпуск тебе пора, вот что. Совсем заработался. – Это не усталость, – печально вздохнул Данилов, опустив ослабевшие враз руки. – Это теперь станет моей фобией, кажется. – Никаких фобий я тебе завести не дам, хватит с нас и Феликса, – по своему умению всё перевёл в шутку Павел, почувствовав, что уже можно, и вышел из кухни, вернувшись через несколько секунд с аптечкой в руках. – Так, где-то тут успокоительное было, я помню…. Послушай меня, это всё переработки, напряжение, ненормированный график. Расследование ваше, опять же. Банкир-то ваш сгорел? Я сводки видел. Ну вот, это всё наложилось на общую измотанность организма и вот результат. Стёпка, это просто кошмар, они у всех бывают. Не начинай себя накручивать, я тебя умоляю, и не ищи никаких предзнаменований. Кстати, знаешь примету – кого во сне мёртвым видишь, тот долго жить будет, так что не надейся так быстро от меня отделаться. Гранин широко улыбнулся, подмигнул и протянул ему несколько таблеток на открытой ладони: – Пей и пойдём, тебе лечь нужно. Данилов безропотно проглотил предложенное лекарство, он не стал бы спорить, даже если это оказалось бы цианидом, возможно, сейчас он бы предпочёл его. Ведомый Пашиной рукой он смог без особых проблем добраться до спальни, хотя тело с каждой минутой ощущалось всё более ватным, то ли от пережитого во сне и наяву, то ли начали действовать таблетки. – Ну вот и хорошо, молодец, – похвалил его Гранин, как врач идущего на поправку пациента. – Сейчас бы тебе ещё поспать и утром вообще забудешь про все эти ужасы. Он старательно укрыл Степана одеялом по самый подбородок и лёг рядом, сбив свою подушку в высокий ком, явно собираясь охранять его сон. Но Данилов понимал, что так ему точно не уснуть, ведь если закрыть глаза, то Паша снова исчезнет. Нужно было что-то осязаемое, что можно почувствовать даже сквозь сон. Он приподнялся на локте, расправил подушку Гранина, легко надавил ему на плечо, заставляя лечь на спину, и придвинулся ближе, кладя голову ему на грудь. – Хорошо, как скажешь, – усмехнулся Гранин ему в волосы после окончания всех молчаливых манипуляций и укрыл уже их обоих. Но всё равно что-то беспокоило. Данилов вновь поднялся, передвинувшись чуть выше и пристально посмотрел Паше в глаза, которые сейчас в темноте спальни казались совершенно чёрными. – Ты же мне обещаешь, что ничего плохого не случится? – спросил он так, будто всё действительно зависело только от слова Гранина. – Обещаю, – без тени юмора или сомнений ответил тот. – Когда-то я смог переупрямить даже тебя, так что, думаю, у Неё тоже без шансов со мной спорить. Гранин сделал акцент на местоимении и многозначительно указал пальцем на пол, и Степан неожиданно для себя рассмеялся, поняв его намёк. – Дурак, – прошептал он, склоняясь ниже. – Никогда больше не вспоминай…Её. – Слушаюсь, товарищ капитан, – прошептал Паша уже ему в губы и закинул руки ему на шею. Данилов целовал его горячо и голодно, точно провёл в разлуке с ним не какой-то один день, а полжизни, или, вернее, как человек, чудом обрётший от провидения шанс вернуть то, что уже считал навсегда утраченным. Целовал требовательно, уверенно, безо всяких сомнений и метаний. Целовал так, как прошлой ночью, как много ночей до этого, и как будет ещё, так хотелось в это верить, много ночей в будущем. Но то ли по причине недостатка кислорода из-за перебоев с дыханием после пробуждения, то ли его организм просто решил, что психологических нагрузок на сегодня более чем достаточно, чтобы добавлять к ним ещё и физические, но стены перед глазами вдруг дрогнули и начали медленно сближаться. Он попытался проморгаться, но Паша надавил ладонью ему на шею, настойчиво заставляя лечь в исходное положение. – Всё-всё-всё, продолжим завтра, а сейчас – отдых. – На полставки к Антоновой метишь? – насмешливо фыркнул Данилов, вновь ощущая лёгкую тошноту, но глаза послушно закрыл и удобнее устроил голову на его груди. – Бери выше – конкуренцию составить готовлюсь, – хмыкнул Гранин и поцеловал его в макушку. – Засыпай. – Да бесполезно, не усну я, мало ли что ещё приснится. – Ну хочешь, расскажу, как мы на дачу съездили, раз уж ты спать не собираешься? – предложил Павел. – Хочу, – искренне заинтересовался Данилов. – Ну вот, значит, приехали мы, а мама сразу вспомнила, что беседку починить надо, вроде как, говорит, ты обещал давно. У меня ни инструментов с собой, ничего, а до ближайшего магазина в райцентре там у них пилить ещё….. Степану правда было интересно, как у него прошёл день, но сейчас его слух улавливал нечто более важное, чем рассказы о неподходящей для дерева краске – размеренный звук биения Пашиного сердца. Он обнял Гранина одной рукой, прижимаясь теснее, и положил голову ближе к центру его груди, чтобы слышать лучше, потому что наслушаться этим было невозможно. – …..а Полька, представь, загорелась детскую площадку во дворе делать, с горками, каруселям, прочей лабудой всякой. Я ей говорю – подожди, малахольная, вы хоть коляску сперва купите, какие карусели, а она мне…. Примерно на этом моменте Данилов наконец заснул, уже без снов и видений, отогревшийся в надёжных тёплых объятиях сильных рук, убаюканный звуками родного голоса и успокоенный обещанием, что всё обязательно будет хорошо, которое он безо всякой азбуки Морзе смог расшифровать в сердечном ритме Гранина.

***

      Утро наступило так внезапно, точно кто-то одним движением перевёл рубильник нового дня в режим «Вкл.». Степан просто открыл глаза, даже не выныривая из сна, потому что снов никаких не было, не осознавая, что конкретно его разбудило, и понял, что спать больше не хочется. Он попытался вспомнить, что было вчера, и тут же, с нарастающим где-то глубоко в груди чувством леденящей паники, посмотрел на соседнюю половину кровати. Совершенно пустую, и кажется уже давно, соседнюю половину. Он резко сел, за что поплатился неприятной пульсацией в голове, попытался успокоить себя выводами стремительно отказывающей ему логики, но не преуспел. На его счастье нашёлся способ намного эффективнее. Из гостиной явственно доносились звуки воспроизводимого то ли на ноутбуке, то ли на телефоне, видео. Он тяжело, но с облегчением выдохнул и постарался успокоить заполошно бьющееся сердце. Но без доказательств, на одних надеждах и слепой вере, сделать это было непросто. Он уже успел дважды с одинаковой силой поверить за эту ночь в реальность происходящего, и кто знает, во что придётся верить утром. Степан медленно поднялся на ноги, чувствуя слабость, болезненно-ноющую ломоту во всём теле и головную боль, которая стала не в пример слабее, чем вечером, но до сих пор была вполне ощутимой. Походя разблокировав телефон и бросив взгляд на экран, он понял, что на самом деле давно уже не утро.       Он вышел в гостиную и замер на пороге, найдя точку опоры в виде дверного косяка, только сейчас успокаиваясь окончательно. Гранин сидел на диване, подвернув под себя ноги, и увлечённо смотрел какой-то ролик на телефоне. Почувствовав на себе взгляд, он усмехнулся напоследок тому, что видел на экране, поставил видео на паузу, поднял голову и повернулся, сразу же широко улыбнувшись. – Доброе утро. – Обед уже почти, – Данилов подошёл ближе и буквально рухнул на диван рядом с ним. – Кофе сварить? – Паша указал на чашку, стоявшую на столике перед диваном. – Не-а, не хочу, – противореча себе же, Степан потянулся вперёд, взял его чашку, так привычно и обыденно отхлебнув напиток прямо из неё, и расслабленно прикрыл глаза, равнодушно констатировав: – Я на дежурство опоздал. – Тебе туда только послезавтра. – На каком это основании? – Данилов даже растерял последние остатки сонливости. – На основании медицинского отвода от Антоновой. Я позвонил ей утром, – тон Гранина вдруг стал обвинительно-жёстким, таким бы приговоры в суде объявлять. – Мне продолжать или сам уже понял причину своего состояния и своих необычно ярких кошмаров? Степан отрицательно помотал головой, он действительно не понимал, к чему тот клонит. – Это отравление продуктами горения, Стёпа, – озвучил медицинский вердикт Гранин. – Власова добровольно сотрудничает со следствием, то есть со мной, и уже дала показания. Она, кстати, тоже жалуется на мигрень. Но, несмотря на то, что звания у вас одинаковые, она сообразительнее тебя, поэтому обратилась к Вале ещё вечером. Вы вчера, когда коттедж сгоревший осматривали, ты почему маску не надел? Перед кем хорохорился? А то Ритка не в курсе, что ты чертовски крут. – Да при чём здесь она? – машинально возмутился Данилов, всё ещё осмысляя услышанное. – Вот и я тебя спрашиваю. С чем или с кем связано твоё пренебрежение правилами безопасности? И кто из нас за чью жизнь больше переживать должен? – То есть…– наконец сложил все факты воедино Степан. – Всё, что вчера было – просто результат отравления? – Просто?! – вскинулся, едва не поперхнувшись остатками кофе, Павел. – Ну хорошо, не просто, – проигнорировал его возмущение Данилов. – Я имею в виду, этому есть логическое и даже медицинское объяснение? Паша посмотрел на него как-то уж совсем сострадательно: – Нет, блин, тема для нового документального фильма Рен-ТВ о предзнаменованиях и скачках между реальностями. Данилов рассмеялся, пряча лицо в ладонях, чувствуя, как все пережитые страхи, нервы, ужасные картины и мысли выходят с этим смехом, словно растворяются в нём. Отравление продуктами горения, кто бы мог подумать… – Мне от таких новостей полегчало даже, – отсмеявшись, заверил он. – Совсем полегчает от прописанного лечения, – Гранин его веселья не разделял, продолжая смотреть на него изучающе-серьёзно. – Было бы совсем здорово на капельницы тебя отвезти, но Валя мне тут список первой помощи в домашних условиях набросала, я в аптеку уже смотался, так что давай, начнём с начала перечня. – Зачем? Не надо, – запротестовал Степан. – Всё прошло уже. – Да где прошло? Салфетку видишь? – Павел взял со столика абсолютно белую салфетку, на которой стояла чашка, и помахал ею перед его лицом. – Вот она, по сравнению с тобой, ещё даже смугленькая. Но внезапно показалось таким мелочным решать какие-то медицинские вопросы, читать какие-то предписания, неожиданно накатило осознание чего-то по-настоящему важного и необходимого в этой жизни.       Данилов протянул руку, положил ладонь Паше на щеку и медленно провёл подушечкой большого пальца по его скуле, легко коснулся виска, поднял руку чуть выше, зарываясь пальцами в его волосы, зачёсывая ему пятернёй чёлку назад. Он как будто прикасался к нему впервые, словно всё привычное и знакомое, исследованное и изученное за эти годы вдруг стёрлось из памяти и сейчас предстояло узнать всё заново, с самого начала. Возможно, так оно и было, ведь за эту ночь он, пусть во сне, но успел его потерять и теперь, всё ещё не до конца веря в реальность происходящего, возвращал вновь. Он слишком рано узнал, что такое терять родных любимых людей, все последующие годы он учился жить с этим чувством и воспоминаниями о тех, других, счастливых днях, просто жить, но у любой прочности есть предел, сейчас он отчётливо понимал, что такое удалось лишь однажды, ещё раз так он не сможет, эту потерю он бы не пережил. – Ты чего? – тихим и немного севшим голосом спросил Гранин, чуть смущённо улыбнувшись. – Вот скажи, пять лет – это же срок? – задумчиво поинтересовался Данилов, продолжая свои неторопливые тактильные исследования. – Ну если на условный не заменят, то вполне. А что, посадить кого-то собираешься? – Подскажи мне, как дипломированный юрист, можно ли как-то превратить его в пожизненное? Пашина улыбка стала игриво-насмешливой, видимо, только сейчас до него дошла истинная суть вопроса. Он придвинулся ближе, потянувшись за движением руки Степана. – Вы, капитан Данилов, однажды так сильно превысили свои служебные полномочия, и с тех пор почти ежедневно – одни сплошные рецидивы. Так что я лично буду требовать для вас максимально длительного срока. Это я вам как ваш прокурор говорю. – Ты хотел сказать «адвокат»? – уточнил Степан. – Нет, – рассмеялся Гранин, наклоняя голову вбок, чтобы прижать его ладонь к своему плечу.       Может ли человек, потеряв однажды самое дорогое, вновь довериться и открыть свою душу? Данилов узнал ответ на этот вопрос пять лет назад. Пять лет. Подумать только… Это же целая жизнь! Целая счастливая жизнь. Многим за всё время не выпадает столько, да и ему самому никогда до этого не выпадало. Глаза вновь защипало. Определённо, от вчерашнего дыма. Он посмотрел на Пашу, во взгляде которого явственно читался немой вопрос и затаённое ожидание чего-то важного, но до сих пор невысказанного, того, о чём они оба знают, но оба молчат, и за долю секунды вновь перенёсся в самое начало, когда тот смотрел точно так же на него впервые. Данилов во всех подробностях вспомнил тёмный морг, освещённый лишь скупой синеватой подсветкой мониторов, шершавые бинты на израненных наручниками Пашиных запястьях, ссадины на его теле и то, как в первый раз прикоснулся к нему не по рабочей необходимости, а потому, что с этим необычным для себя желанием больше невозможно было бороться. Вспомнил их первый поцелуй и первый откровенный разговор спустя какое-то время. Нормальные люди обычно сперва говорят о своих чувствах, а лишь потом переходят к практической доказательной базе, но, кажется, их нормальность закончилась в первый же день работы в ФЭС. Разговоров всё равно даже тогда было не так много, поцелуев – куда больше. Ещё вспомнилось, как пять лет назад в этой самой комнате он, словно в каком-то лихорадочном бреду, пытался доказать Гранину, что всё то, только зарождающееся между ними – неправильно, недопустимо, и они наверняка совершают ошибку. Паша целовал его осторожно, медленно, как будто ждал разрешения на каждое следующее действие, легко гладил его по плечам, груди, постепенно переводя поцелуй в более страстный. Данилов тогда даже почти забыл обо всех предрассудках и смог расслабиться, позволить себе то, чего так давно хотел и сам, но опомнился, когда Пашина ладонь легла ему на бедро. Он попытался отпрянуть, но почувствовал за спиной стену и тогда мягко отодвинул от себя Павла: – Ты же не собираешься….? – как продолжить он не знал. Гранин, подчинившись его движению сделал полшага назад и покорно замер: – Я собираюсь прояснить ситуацию между нами и твои намерения, которые ты довольно чётко выразил, как мне показалось, – он усмехнулся. – С твоего согласия, конечно. – Тогда, в морге, я не думал…. – Данилов запнулся, не в силах совладать с мыслями, сердцебиением и дыханием одновременно, и сел на диван. – Вообще не думал? Так-то полезный навык, – Паша улыбался всё шире. – Перестань острить. – Всё, прости. Я не специально, это нервное, – он посерьёзнел. – Я тогда не думал, что всё зайдёт так далеко, – наконец сформулировал свою мысль Степан. – Только помолчи сейчас, а то я точно собьюсь. Не знаю, Паш, о чём я думал конкретно, но в последнее время о тебе думал всё чаще. Знаешь, почему в последние месяцы я всегда говорил, что занят, устал, не могу пойти с тобой ни на футбол, ни в бар? Не мог я с тобой больше время проводить. Ты истории свои рассказывать будешь, по плечу хлопнешь, предложишь заехать утром по пути, а я потом об этом несколько дней думаю. Что это значило? Значило ли хоть что-то? Что ты имел в виду? Что со мной не так? Чем реже мы виделись, тем лучше было. Поводов для самокопания было меньше. А потом… Рогозина позвонила, сказала, что ты на связь не выходишь. Мы тебя два дня искали, я и не спал-то эти дни толком. Если удавалось немного дух перевести от поисков, то я всё сидел и думал: где ты, что с тобой, найдём ли мы тебя, а если найдём, то вовремя ли. И вот в те дни я понял, что без тебя не смогу. Но я не думал, что ты…что я…я не собирался это всё… А тот поцелуй….ну это выплеск эмоциональный. Наверное. – Ты точно уверен, что это просто последствия нервного напряжения? – Гранин смотрел на него так спокойно, что становилось даже немного не по себе, но, кажется, с толикой грусти. – Уверен, – Данилов смог сказать это с облегчением и так ровно, что даже самому чуткому слуху было не уловить, как на долю секунды дрогнул его голос в середине этого слова, а затем поднял взгляд на Пашу, который уже потянулся за своей курткой, лежавшей на кресле, и, забыв разом всю свою исповедь, поднялся на ноги, отрешённо глядя в его глаза, и выдохнул еле слышно: – Нет. Гранин неспешно, как в замедленном кадре, положил куртку обратно и сделал шаг вперёд… На следующее утро они проснулись уже вместе, это он тоже помнил. И Пашино ещё немного сонное: «Ты как?», и своё удивлённое: «Мне казалось, что это должна была быть моя реплика». И их общий смех, быстро закончившийся очередным поцелуем, которых им обоим не хватило за всю ночь. И в самый первый раз, прозвучавший в стенах этой квартиры, Пашин вопрос: «Я кофе сварю?», ставшим сейчас неотъемлемым признаком наступления нового дня. Потом было столько всего невыразимо нового и никогда не знакомого ранее, но мозг отчего-то освежил в памяти немного удивлённое лицо Шустова, когда он увидел Гранина утром в квартире Степана и последовавший за этим честный разговор об отношениях с Пашей впервые с кем-то, кто не был самим Пашей. Вспомнилась заодно и Антонова, передававшая Гранину пакет с лекарствами, когда Данилов валялся дома с неожиданно настигшим его гриппом, и Власова, отдающая уже ему самому ключи со словами: «Вот, Пашка машину просил». Пашино уверенное, категоричное, сказанное однажды, но постоянно воспроизводимое подсознанием на повторе: "Они же как семья, понимаешь?" И со временем Данилов это понял. А вот совсем свежее воспоминание – Паша, торопливо включающий запись видео на телефоне, когда Полина в белоснежном белом платье и длиннющей фате, смеясь тянет за руку Степана в общий круг на танец. Воспоминания, которые можно было обновлять ежедневно – Пашины разговоры с Феликсом на кухне по утрам и его попытки объяснить пушистому упрямцу, что его паёк строго нормирован, которые, правда, почти всегда заканчивались капитуляцией под жалобное мяуканье питомца. Самое яркое из последних – Паша, заходящий утром в спальню, с совершенно растерянным лицом откладывающий телефон на одеяло, садясь прямо на пол у кровати, точно ему вдруг стало тяжело стоять на ногах. «Полька звонила, как обычно у неё ни свет ни заря новости вместо утреннего кофе» – необычная нерешительность с примесью недоумения в его голосе. «В общем, она спрашивает...крёстным будешь?». И вся невероятная гамма эмоций на лице будущего дяди тоже запомнилась очень ярко. А ещё неделя в подмосковном коттеджном посёлке, где они до этого провели в августе операцию под прикрытием. Целых семь дней. И ночей, конечно же. А в них – Пашина несдержанность, невероятно сочетающаяся с невыносимой нежностью, его искренность и каждое слово, которое они не успели сказать друг другу за день, в каждом его взгляде и поцелуе… – Стёпа, ты снова уснул или это уже обморок? Данилов резко выдохнул весь воздух из лёгких, который, кажется, набрал ещё в самом начале этой ретроспективы своего подсознания, и потряс головой, возвращаясь обратно в текущие координаты времени и пространства. Воспоминания – это хорошо, тем более такие замечательные воспоминания, но реальность всё равно была лучше, потому что не нужно зацикливаться на том, что было когда-то давно, лучше узнать, что будет завтра. И Данилов утвердился в своей уверенности, что их завтра непременно будет лучше, чем вчера. Он взял Пашу за руку и внимательно посмотрел ему в глаза: – Я сейчас тебя серьёзно спрошу, можешь немного подумать, но очень надеюсь на твоё согласие. – Так, заинтриговал, – Гранин улыбнулся, но взгляд его остался напряжённо-выжидательным. – Предложение у меня, немного спонтанное, но в общем… – Степан выдержал короткую паузу и наконец озвучил то, что собирался: – Поехали на Алтай? Ты же давно хотел. Сейчас, в смысле осенью, прям в октябре. Наблюдать, как медленно расширяются Пашины глаза можно было в режиме реального времени. – Ты серьёзно? – Как никогда. – Ну даже не знаю, мы же как-то не планировали, недешёвое удовольствие, если подумать, – постарался собрать по закромам скудные остатки своего рационального мышления Павел, хотя его "ДА!" было написано на лице таким крупным шрифтом, что сомнений в его ответе не оставалось. – Ерунда, – Данилов отмахнулся. – Я же машину новую брать собирался, ну вот возьму чуть позже. – И у Рогозиной совместный отпуск надо будет как-то согласовать, столько отгулов у нас не наберётся. – Я согласую, – заверил его Данилов. Если Гранин не предполагал, что сегодня сможет удивиться сильнее, то ему пришлось быстро это осознать. – Прям вот так вот придёшь и всё ей… – Да, – не сомневаясь ни секунды кивнул Степан. – Никогда не перестанешь меня удивлять, – Паша улыбнулся немного растерянно, как улыбается ребёнок, который не верит, что все эти подарки утром под ёлкой для него. – Казалось бы, хорошо тебя знаю, но ты полон сюрпризов. – Так что скажешь? – Данилову хотелось поскорее узнать ответ. Павлу хватило нескольких секунд, чтобы справиться с эмоциями от таких неожиданных заявлений, он буквально сразу же крепче сжал его руку в своей, порывисто придвигаясь ближе, и успел сказать за секунду до нетерпеливого поцелуя: – Конечно я согласен. Шутишь? Я с детства, мне кажется, мечтал об этом. Степан положил ладонь ему на затылок и прижал его к спинке дивана, целуя медленно и вдумчиво, преисполняясь этим разделённым на двоих счастьем. Счастьем быть вместе столько времени и точно знать, что будут ещё дольше. Он оторвался от Пашиных губ всего на мгновение, посмотрел в абсолютно беспроглядный омут его глаз и отчётливо понял, что шансов выплыть у него не было никаких с самого начала. Неумолимо хотелось большего, прямо сейчас и прямо здесь, тем более, что этот диван – вполне подходящая локация, они проверяли, а участившееся поверхностное дыхание Гранина и его горячие ладони на спине Степана, под тканью домашней футболки, недвусмысленно свидетельствовали о том, что подобные мысли и желания переполняют в данный момент не его одного, но тому, что теснилось сейчас в груди, вдруг стало так тесно в этой комнате, в этой квартире, вообще – в заточении всех этих стен, что показалось жизненно необходимым прямо сейчас, немедленно оказаться на открытом пространстве. – Пойдём прогуляемся, – предложил Данилов, отстраняясь. – Мне там наверняка Валя свежий воздух приписала помимо таблеток. – И кто тут ещё к ней на полставки ассистентом собрался? – поддел его Павел, допив совсем остывший кофе, и коротко поцеловал снова прежде, чем встать с дивана. – Уже даже угадываешь её назначения. Идём.       Они шли по осеннему парку, залитому неожиданно тёплым солнцем, а Степан всё думал, глядя на Гранина – пять лет это всё же много или мало? Тяжело судить, когда точно знаешь, что лично тебе – недостаточно. Он уже давно почувствовал это сердцем, но сегодня ещё и осознал это разумом. Ему никогда не будет достаточно всех этих Пашиных лукавых улыбок, когда он смотрит на него, чуть щурясь на солнце, его мимолётных, будто невзначай, прикосновений, его азарта, когда он поспешно достаёт телефон из кармана, чтобы успеть запечатлеть стремительно взбирающуюся по стволу дерева белку, его способности свести к шутке практически любую историю, его упрямой целеустремлённости на пути к намеченному, того, как поразительным образом в нём сочетались юношеская беззаботность и умудрённая серьёзность, несгибаемость позиции в одних вопросах и мягкая покладистость в других, его лёгкости восприятия окружающей действительности, которую не удалось нивелировать ни их трудной и опасной службе, ни его военному прошлому, его вечно сбегающего по утрам кофе, потому что Паша привык делать пять дел одновременно, того, как он постоянно путает ключи от их машин, собираясь на работу, его задорного смеха в буфете на обеденном перерыве, когда он рассказывает Тихонову очередной анекдот, его собранности на заданиях и внимательности к мелочам, его привычки читать перед сном допоздна, его объятий сквозь сон, его страстной требовательной ночной несдержанности и ласковой утренней нежности, ощущения его повсеместного присутствия дома, даже запаха его сигарет. Да и просто – его самого. Никогда ранее Степан не встречал людей, в которых сочеталось бы столько всего и сразу, никогда ранее это всё и сразу не заполняло так его жизнь, становясь самой этой жизнью. Однажды он сделал непростой, ломающий многое внутри него самого, выбор между собственными устоями, привычной картиной мира, приевшегося, но зато спокойного, штиля в быту и в душе, и возможностью быть с Павлом. И выбрав всего раз между понятной и устоявшейся за много лет жизнью и чем-то настолько неизвестным, что немного даже пугало, он до сегодняшнего дня не уставал благодарить того неизвестного крупье во всевышнем казино, который принял его отчаянную ставку на выигрышный сектор. Всё на красное, на знак бесконечности…рулетка всех прожитых до этого дней, сложившихся в года, бешено вращается и вот золочёная стрелка послушно замирает на нужном поле. Новичкам везёт в азартных играх.       Он никогда и никого раньше так не любил, даже не предполагал, что способен на это, и уже знал, что никогда больше так не полюбит. Фантазия и воображение сдавались сразу же и без боя, ведь представить себе кого-то другого, кто сможет так же заставить его сердце биться чаще, кого-то, на кого захочется смотреть так же долго, хоть знаешь наизусть каждый жест, каждую привычку, каждое движение, кого-то, с кем двадцати четырёх часов в стуках станет до обидного мало, кто смог бы разбудить дремлющие глубоко внутри желания и чувства, о наличии которых и сам не подозревал все прожитые до встречи с ним годы, с целью поскорее претворить их в жизнь, того, кто смог бы так же легко развеять все страхи, сомнения, разрушить кропотливо выстроенные с юных лет каменные стены запретов и ограничений одной только улыбкой и лёгким прикосновением, кому верил бы так же и рядом с кем можно было бы заново поверить в себя, кого-то, у кого вышло бы так же мягко и ненавязчиво снять с его глаз плотные шоры сомнений и страха и показать ему совсем другой мир вокруг, того, рядом с кем действительно, по-настоящему, захотелось бы жить, а не просто проживать отмеренное время, было просто невозможно, как ни старайся. Но он и не старался, ведь у него уже был человек, с которым всё это стало возможным, ничего другого в этой жизни ему больше было не нужно. Только сама эта жизнь. Их совместная. Пресловутое, так пугающее многих, «в горе и в радости, отныне и до века…» без лишних восторженных клятв, патетических обещаний, без громких слов просто стало для него истиной и обдуманным, осознанным на всех уровнях души и разума планом на будущее.       Говорят, что этот город не верит слезам, в принципе, и правильно делает. За годы службы в ФЭС они навидались их столько, часто показушных, что тоже впору было перестать им доверять. Слова тоже зачастую бывают обманчивы, сколько лживых фраз было ими услышано во время допросов. Возможно, Данилов просто искал оправдания для своих далеко не идеальных ораторских навыков, а может быть, уже очень давно решил для себя, что действия и поступки объяснят всё лучше и честнее. Его личное везение заключалось в том, что Гранин был с ним солидарен в этом вопросе и всегда умудрялся понять его без лишних слов.       Он посмотрел на Пашу, который безмятежно и счастливо улыбался, закинув голову, рассматривая что-то в бесконечной высокой синеве яркого неба, и пообещал сам себе, что в будущем, где впереди их ждут ещё так много совместных лет, у них всё обязательно будет хорошо, а главное – будут они друг у друга. И он точно приложит все усилия, чтобы его действия и поступки, а возможно, он даже научится подбирать правильные слова со временем, поспособствовали этому. Пообещал так истово, что поверил сам себе. И тут даже у недоверчивой Москвы не нашлось бы контраргументов, чтобы возразить. Она лишь одобрительно кивнула верхушками тополей, взмахнула лёгким тёплым ветром, обрушив на их головы золотистый лиственный водопад и проводила их дальше по аллее под аккомпанемент бойко чирикающих воробьиных стаек. Перед её недремлющим взором их история когда-то началась, она же и будет внимательной свидетельницей её продолжения.