...совсем не те мысли.
Абигейл чиркала пером по странице, совершенно не думая, достаточно ли благозвучно она излагает то, что переполняет её. Впервые в жизни важным стало не то, какие слова она подберёт, а что она передаст. Потому что изменилось многое — мир. Она прислушалась к голосам, которые доносились с палубы. Их всегда было много, и вроде бы ничего особенного: на всех кораблях, на борту которых за столь короткое время ей волей-неволей довелось побывать, голоса звучали так же. Разница заключалась лишь в том, что при этом ощущала сама Абигейл. Сперва она постоянно злилась. Ничто не заботило её так, как бесконечные неудобства. Постоянно не хватало привычного комфорта, свободы, куда ни ступи — всегда приходилось считаться с правилами. Но их придерживались без исключения абсолютно все. Это как-то... успокаивало? Да. Гораздо легче свыкаться с положением, когда оно едино для всех. И между раздражениями на однообразный скупой быт Абигейл занимала свои мысли представлениями о новом доме. О том, какие наряды ей подбирать и на какие случаи. О влиятельных людях, с которыми она познакомится в окружении отца. О новом цивилизованном мире, который встретит её и восхитит. Эти приятные мелочи скрашивали один на другой похожие дни и волнения, которые изредка навевали пересуды моряков и пассажиров, нередко вспоминавших о сброде, что бороздил эти воды... Абигейл снова макнула кончик пера в чернильницу и аккуратно постучала им о край медного горлышка — чтобы лишние капли не брызнули на бумагу....но лишнее из головы не стряхнуть, не вытереть...
Злость... Абигейл поняла, что совершенно не знала, что это такое, пока не увидела её, не услышала, не прочувствовала все её грани каждым дюймом собственной кожи.Злость ли?..
Перед ней предстало само зло. И оказалось оно многолико. Зло с иссечённым увечьем, с белеющим точно мёртвая кость оком... — этот лик тянул за собой кровавый след жестоко прерванных жизней, коим невозможно было представить счёт. Это зло лишало её рассудка. Оно жаждало лишь наживы и новых агоний... Зло смотрело в её глаза прищуром дикого не менее кровавого зверя. Могла бы когда-то раньше, в жизни, наполненной всеми благами, Абигейл представить, что будет смотреть на этого зверя через прутья решётки? И что за эту решётку посадят её. И посадит — зверь. Думала ли она потом о брабантских кружевах? О послеполуденных чаепитиях или клавикорде с клавишами слоновой кости? Все мысли на хлипком табурете каземата форта Нассау сводились лишь к тому, в какой личине предстанет перед ней зло завтра. И наступит ли завтра? Каждая нечаянно вспыхнувшая в этом мраке мысль о далёких благах тут же тухла в бездонном омуте страха. И Абигейл чувствовала, как её одолевала злость на... себя. На свою ничтожность. На то, что услышав вопрос "любит ли тебя отец?", она не смогла ответить сразу.Пожалуй... до сих пор не может уверенно ответить...
Но лик, вобравший в своё имя весь ужас, который сотрясал цивилизованный мир, оказался совсем иным. Абигейл смотрела на "врага рода человеческого", но точно знала, что увидит, как взойдёт солнце. Что уснёт и проснётся не в отсыревшей плесени. Что дверь, которая закроется за её спиной, так же легко сможет открыться — её собственной рукой. Мир не изменился. Он всегда был таков. Просто теперь Абигейл сама увидела, как сложен он, как жесток ко всем, кому выпало в нём существовать. Она увидела, а не очередной раз услышала, что заставляет людей в этом мире совершать непоправимое, что пробуждает личины зла... Так много в той — как будто бы не её, а чьей-то сторонней — жизни говорилось о низостях, пороках, преступлениях. И так много из того оказалось ложью... Мысли изливались с каплями чернил в откровения, давая окончательное осознание того, что жить, как то было прежде, Абигейл уже не будет. Не сможет... В её голове больше нет "черного" и "белого" — она видела, сколькими цветами соткано полотно реальной жизни. Она видела в каждом из тех, кто находился поблизости, не существо, которое должно для чего-то что-то делать, а человека.Она видела человека....
Кончик пера иссох, и Абигейл потянулась к чернильнице, но рука вдруг замерла. ...о котором она не должна говорить больше, нежели о других. Пусть и слова бы эти остались затерянными меж этих страниц, которые вряд ли станут интересны кому бы то ни было. Что сделает с этими записями капитан Флинт? Прочтёт, смеясь над её былой наивностью, да бросит в какой-нибудь рундук? Или вовсе отправит в огонь... Тем бессмысленнее изливать волнение. Бумага не покраснеет от запечатлённых слов, не станет срамить писавшего, а молча стерпит многое — в том может быть уверен всякий. Но эти мысли Абигейл хотела сохранить лишь в себе. Лишь в своей памяти. Никто не узнает, что её разум занимали так часто и подолгу не мысли об отце, доме, дальнейшей жизни. Она думала слишком непозволительное, бесстыдное, не имеющее ни единого права на воплощение в этом мире, но как ничто прежде заставляющее её сердце благоговейно трепетать.Совсем не те мысли совершено не о том человеке...
Их пути разойдутся навсегда, как только она ступит на берег Чарлстона, и больше не пересекутся. Она никогда не заговорит о нём. Не напишет ни его имени, ни строчки о нём ни в одном письме. Но он навсегда останется в её мыслях, останется в самом потайном уголке её маленькой души.Он навсегда останется человеком....