nihil

      

на небе, красный, как марсельеза,

вздрагивал, околевая, закат.

—

уже сумасшествие.

ничего не будет.

—

ночь придёт,

перекусит

и съест.

—

видите —

небо опять иудит

пригоршнью обрызганных предательством звезд?

      

      Поезд брезгливо выплёвывает их наружу на Ярославском вокзале так, словно этих четырёх месяцев не было вовсе.              Если верить телефону и дате в нём на главном экране — прошло три месяца от лета и один от осени. Денису кажется, что больше; ему кажется, что там, в вязких, мрущих Топях он пробыл всю жизнь и только чудом не состарился. Обменял свою юность, оставил после себя стареть в церквушке пыльные образа со своим ликом. А сам выбрался, выплыл из мути за Соней, схватился за её скользкую, лягушачью и болотистую, в тине ладошку, вцепился и вылез на прибрежный мост из прогнивших досок. Прокашлял водой, харкался водой. Пытался высморкать воду из носоглотки. Та жгла ядом, словно пытаясь Дениса добить, но не могла. Денис чувствовал вонь реки и склизь на веках и под, чувствовал, как по грудине расплывается гематома из кровяной крупы, как болит вывихнутая ключица. Чувствовал. Был рад, что может. Был рад, что не умер. Не сдох. Не откинулся. Не утонул. Не выстрелил в себя. Не задушился. Не запутался в шубе. Он выжил, он — дышит, он — чувствует.              На том бережку им растерянно махал широкой и костлявой ладонью Макс, стоя рядом со своим подарком. На нём они, кстати, и добрались потом до станции, а затем там его и бросили. Макс не говорил, но Денис видел, что ему это всё никуда не упёрлось — ему не хотелось домой, не хотелось в Москву, ему было и здесь норм. Лезть под юбку к шестнадцатилетке, строить из себя героя, расследовать местные заговоры. Но только всё рухнуло в одночасье: кульминация и развязка, царь мёртв, Топи поплыли перед глазами и растаяли, как восковые свечи. Остались огарки — та же шестнадцатилетка, к примеру. Но Макс не был настолько тупым, чтобы оставаться ради одной девчонки, не смотря на то, как сильно у него на неё зудело. Все вынырнули из Топей, и Кольцов тоже, он — за компанию. Ему вообще везде нормально, он не привередливый. Дениса он бесит.              Они сходят, грязными и смердящими городскими сумасшедшими выплывают с платформ на вокзал, а оттуда — кто куда. Денис перебирает под собой ступени лестницы, суёт руки в карманы мокрой, линяющей шубы и идёт к светофору, не оглядываясь. Соня тоже, но только не за ним, а в противоположную сторону, один Макс остаётся стоять в промежутке между, как брошенный ребёнок при разводе родителей, но на него уже всем наплевать.              Ключи от квартиры материализуются в правом кармане шубы сами собой, хоть Денис и чётко помнит, что их там не было, когда они садились на поезд с близ стоящей к Топям станции. Москва начинает возвращать ему то, что Топи жадно грабастали в свои клешни, Москва заботится — ведёт себя как матушка или старшая сестра, и Денис впервые за тридцать прожитых в этом городе лет признаёт себе, что Москву он любит. Несмотря на всю её нервность, шумность и мишуру. Возвращаться сюда Денису нравится и приятно, даже не смотря на то, как больно по уставшим и красным глазам бьёт свет аляпистых вывесок и баннеров из каждого угла. Москва, скроенная из лоскутков, сейчас заботливо укрывает Дениса этим покрывалом. И Денис благодарен.              Быть здесь спустя четыре месяца тяжело. Посмертие подержало их в себе, как собак на передержке, забрало самых интересных, а оставшихся выплюнуло обратно виноградными косточками. А ты возвращайся в пустую трёшку в центре города, гляди задушено на себя в зеркало, больновасто оттягивая кожу под глазами, и думай, что теперь тебе с этим всем делать, как жить, если жить придётся, если теперь — вынужден. Денис не ебёт, если честно. Денис тихо зовёт в тишину квартиры, и ему ожидаемо не отвечают, но это почему-то пугает. Оставаться одному страшно. Страшно сойти с ума, если не уже.              Ноль: сорок три. От него всё ещё несёт речкой, песком и чужой кровью. Под ногтями содранная кожа и грязь, на нёбе полумесяцем царапина от того, как он тыкал себе в рот ружьём. Спустил бы тогда — не пришлось бы сейчас: стоять, думать, жить, умирать.              — Сука.              В отражении он и не он. Не он «до», не он «после», не он «сейчас», не он «никогда». Топи съели Дениса с раковой опухолью, с ТруТоком, с принципами, с амбициями, а оставили кости — вот эти, которые сейчас светяще смотрят из зеркала и пытаются — стоять, думать, жить, умирать. Пытаются вспоминать, каково это — быть в своей квартире, чувствовать запах, который уже не твой, видеть на зеркале в прихожей смятые чеки, флакон с духами, чью-то чужую помаду, ключи от машины, забытую зарядку для телефона и стеклянную пепельницу с окурками. Каково — пройти в спальню и найти там всё то, что оставил тогда, четыре месяца назад, ровно в том же виде, в каком и оставлял. Каково возвращаться в место, которое наполнено твоей прошлой жизни, когда сама эта жизнь уже давно канула в лету и утопилась в топях Топей.              Ноль: пятьдесят семь. Телефон пиликает из спальни входящим вызовом и привычным рингтоном, хотя Денис отчётливо помнит, как тот булькнул в воду перед тем, как Титов забрался на водительское сиденье. Это невозможно и такого не может быть, Денис думает, что он захватил из Топей немного приёбнутости и притащил её за собой сюда, в его чистую и девственную Москву.              Говоря о чистых и девственных — на экране телефона мигает «Макс Кольцов Моська», и Денис хмурится, потому что: а) если Макс Кольцов теперь и будет у него с чем-то ассоциироваться, то точно не с Моськой; б) что ему вообще от Дениса нужно? Титов тянет грязную ладошку, скользит взглядом по собственным отросшим ногтям, под которыми чернью забиты грязь и кровь. Залипательно. Ногти хочется выдергнуть с корнем, а в целом Денис только сейчас задумывается о том, что от всего случившегося ему хочется от-мы-ться. Тереться мочалкой под душем, пока кожа не раскраснеется и не станет слазить маленькими катышками, стоять под кипятком до тех пор, пока не станет больно, невыносимо больно от жаркости.              — Тут хуйня какая-то происходит, Денчик, — судорожно со страхом выдыхает Максим в трубку, получается — почти в ухо Денису. Титов хмыкает. — Я с ума сейчас сойду, понимаешь?              Денис вздыхает. Понимает. Он уже. А до Макса словно только начало доходить. Но Денису не хочется этого всего, ему хочется забыть о Топях и всём прилежащим, как о страшном сне, после которого просыпаешься в холодном поту и с отдышкой, как после марафона. Денису хочется послать Макса. Нахуй. В пешее. Макс Дениса бесит — бесил ещё в поезде по пути в Топи, бесил в Топях, бесил в поезде по пути из Топей. И бесит сейчас. Единственное — Денис этим сквозящим через голос страхом упивается, ему слышать Кольцова не в образе паяца, а искреннего и испуганного — приятно. Денис отмучался, откатался на всех девятерых дантовских кругах и вернулся в исходное, а Максиму этот трипчик с осознанием всего вытекающего пиздеца осознать лишь предстоит, и Титова это понимание чужой невзгоды ой как тешит. Каждый по очереди, мэн. Теперь твоя, а я посмотрю постою.              — И Соня, она это, того… — у Макса в трубке помимо его голоса ещё какой-то шум, помехи, звуки и раздражители. Денис хмурится.              — Чего — того? — спрашивает Денис. Нетерпение покалывает кончики пальцев.              — Под тачку бросилась, вот чего, — истерично палит в трубку. Денис беззвучно, по рыбьи открывает рот, чтобы что-то спросить-сказать, но выходит то пустота, то нечленораздельное. — На вокзале прям. Рядом. Взяла и кинулась под машину, Дэн.              Денис шатается, отключается от звонка, садится на пол. В висках клокочет кровь, будто хочет выбраться наружу, порвать тонкую кожицу, хлестнуть, утопить. Соня. Сонечка. Ну как так-то? Столько молиться, столько терпеть и перенести, чтобы выбраться из чёртовых Топей и помереть здесь, даже до дома не доходя. Может, есть что-то другое под этим. Может, они все бракованные. И из вариантов — только ждать своей очереди, потому что не вписываются — ни в эту жизнь, ни в ту. Ни в какую. Ни в куда. После Соньки канет и Макс, передознётся, станет жертвой теракта, упадёт на метровские пути или окажется размозженным наковальней. А потом Денис. Может, они вовсе и не спаслись, может — всё ещё обречены, всё ещё ходят по этому порочному кругу, сместив геометку. Теперь тут. В Москве. Какая разница, где умирать, да?              Макс возникает на пороге Денисовой квартиры спустя тридцать семь минут с бутылкой Смирновки и ошалелыми глазами по пять рублей. Ищет что-то. Защиты, спасения. В Денисе или в водке — непонятно, но делает это так искренне и с детской надеждой, что Титов даже молчит, чтобы не разочаровывать. Не сможет он тебя спасти, Макс. Он себя-то спасти не сможет.              Они пьют на залитой желтым светом кухне, когда стрелка бьётся между часом и двумя. В квартире холодно, Денис дрожит плечами, мокрая шуба валяется на полу.              — И я смотрю, а её по асфальту размазало. Колесами. Взяло, размозжило внутренностями и поперёк живота так, что туловище на две части разделилось, а потом след колёсный из крови по дороге метра в два, — объясняет Максим, держа в подрагивающей руке рюмку. Это выглядит так, будто он тост произносит. Дениса эта мысль холодит сзади вдоль спины.              — И мы сгинем, — говорит Титов, выдерживая паузу после кольцовского повествования. — Всех нас, Макс, по-ка-ра-ют.              — Заткнись, — недовольно бурчит Кольцов, шлёпая стопку на стол. Разбивается. Водка течёт по стеклу и по рукам к локтям, пьяные попытки собрать осколки приводят к глубокому порезу на безымянном пальце тканей второй и третьей фаланги. Макс будто не замечает. — Если мы спаслись, значит, так надо было! Чтобы мы спаслись.              Денис смеётся снисходительно, как над ребенком, хлопает Макса по раненной ладони, чтобы он не вздумал ещё раз полезть в стекло, и сам собирает крупные осколки рюмки, но не ранясь, а осторожно.              — Кому так надо было, Макс? — отстранённо спрашивает Денис, промакивая бумажным полотенцем лужу на столе. — Не спасение это нихуя. Ещё одна попытка показать, что мы теперь бракованные. Ни туда, ни сюда, сечёшь?              Спорить, кажется, Максим больше не хочет и не собирается. Тускнеет, нурит голову, смотрит туповато перед собой, будто и правда просёк. Денис подхватывает его руку в свою, заливает рану перекисью из откуда-то взявшейся аптечки, слушает, как Кольцов недовольно шипит. Вата окрашивается в красный, запах крови стоит в воздухе, а Денис делает всё до педантичного точно и зазубрено. Взгляд у Титова тяжелеет, и Макс пытается понять, о чём тот думает.              Денис считает по израненным максимовым пальцам — поехали они впятером, а выбрались трое. А сейчас вот как — уменьшилось до двоих. Дениса теперь с Максом связывает куда больше нитей, чем с кем-либо ещё в этой (в одной из этих) жизней. Они теперь друг у друга одни — больше никого. Макс, он глупый, он бесит и раздражает, но сегодня Денис отчего-то пускает его к себе, пьёт с ним, бинтует ему руку околозаботливо, позволяет собственным пальцам впутаться в кудри и гладить-гладить-гладить. Это немного обречённо, когда единственный человек, который остаётся с тобой за одно, это продажный журналист, чудом вылезший с тобой с того света. Но у Дениса нет выбора.              Это Макса и приводит сегодня ночью к нему, к Титову. Оба понимает с какой-то досадой, что предпочли друг другу компанию кроткой и поехавшей Сонечки. Но Сонечки (уже) нет, а они есть — есть друг у друга. Денис думает, что ненадолго, Макс старается надеяться об обратном.              — А помнишь, как там? — хрипло спрашивает Максим, пока Денис, прикрыв глаза, стоит над ним и путает собственные длинные пальцы в его кудрях.              — Как ты ко мне лез, пока на полу валялись? — с усмешкой спрашивает Денис, глядя на макушку Кольцова. Максим прижимается носом к животу Титова через ткань футболки, вдыхая болотный запах. Они оба всё ещё жуть как грязны. Но такая нежность отдаётся странной пульсацией у Дениса ровно в том же месте, куда прижимается Макс носом.              — Да… — будто бы позорно и стыдливо отвечает Кольцов. — Хуйню ты несёшь, Денчик. Никакие мы не бракованные. Я жить хочу и буду, потому что я эту жизнь себе зубами выгрыз и когтями выцепил, пока из Топей драл. Как и ты. Поэтому надо. Жить надо, Денчик. Пытаться жить надо.              Денису хочется хохотать в голос, но он молчит. Не измывается над Максом, не говорит, что все эти его спичи — какая-то попытка самого себя убедить, что ещё не всё крахом рухнуло. Пусть убеждает, если хочет, Денису не сложно сделать вид, что он верит и разделяет. Денису не сложно.              — Давай попробуем тогда, — ломано выдыхает он и чувствует шевеление под руками. Максим поднимает голову и смотрит на него стеклом. Глаза у Макса большущие и, оказывается, очень даже красивые. Денис не замечал, правда.              — Чего? — хмурится, спрашивает. Денис пожимает плечами.              — Пытаться жить.       

ххх

      Попытались.              Вон, уже два месяца пытаются, и вроде выходит. В квартире Дениса и вдвоём, бок о бок всегда, в одной спальне и в кровати, под одним одеялом. У Макса этот его панический страх вскрывается в ту самую ночь, когда они вместе выпивают. Он, словно пригвожденный, не может сдвинуться с места, чтобы уйти от Дениса. Идти, ему, если честно, банально некуда, и Титов как-то уж слишком великодушно предлагает ему остаться. Стелет диван в гостиной. А Макс не может. Макс боится. Страх иррациональный, но спустя полчаса бесцветных и усталых споров Денис понимает, что это не дешёвенькая игра тюзовского мальчика. Не попытка затащить в постель и облапать там. Макс боится действительно, но только не до конца понятно чего — остаться одному или остаться без Дениса.              В себя всё начинает приходить недели через две. Когда Макс приходит в себя, Денис тоже — относительно. Он в офис возвращается, а там все идет своим чередом, словно не было этих месяцев, словно если бы Денис в действительности погряз где-то в Топях, то всё это продолжило бы прекрасно жить и без него. Макса к себе пристраивает через месяц. В Моське Кольцова забыли как звать, а Денис прикипел. Вот так глупо, что позволил остаться ему рядом с собой.              Что там писал Глуховский? «Ничто так не объединяет, как совместное грехопадение». Теперь Денис понимает.              Приходить в себя трудно, этот процесс из всех постепенных по постепенности просто максимальный, и Денис понимает, что в одиночку не вывез бы. И Макс тоже не вывез, и Макс понимает. Сначала, думали, надо искоренить все оставшиеся воспоминания, как опухоль их вырезать, забыть, забить, а друг друга — в первую очередь, чтобы глаза не мозолить и в кошмары не стучаться. А оказалось обратно — оказалось так ещё в ту самую ночь, но Денис правда думал, что они долго не протянут, что протрезвеют и разойдутся. Протрезвели. Не разошлись.              Начавшееся мимолётное в Топях, ночью под одним одеялом, под звук писка комаров потом переродилось в крепкую эмоциональную привязанность благодаря совместно прожитой жести, а потом всё это подкрепилось банальной привычкой друг друга. Влились. Стали частью. Рутиной. Новым ребром. Макс у Дениса, Денис у Макса. Задушено так, обреченно. Как двое побитых мальчишек со двора, который сошлись лишь потому, что их двоих гнобили. Сошлись по схожей искалеченности. Такое, думает Денис, ничего хорошего сулить не должно, но это вообще неважно.              Между тем, два? Два месяца. Ноябрь медленно истекает, подходит к концу, чавкает под ботинками грязным снегом, хрустит льдом на лужах по утрам, застилает глаза подобно пару изо рта в первые минуты на холоде. Денис на Максовых попытка-в-итальянскую пастах набирает три утерянных летом килограмма, стрижёт заебавшие волосы и меняет леопардовую шубу на тёплое пальто, к которому потом Макс дарит ему дурацкий клетчатый (Денис его носит) шарф. Кольцов работает из дома, занимается Денисовой трёшкой, на которую у Титова никогда не было сил, выбирает им развлекательные программы на вечер-выходные, водит Дениса по ресторанам и заставляет пробовать разные кухни, таскает в кино и на выставки. Желание жить в нём плещется. Дениса это подкупает. Влюбляет. Ещё сильнее.              У самого Дениса банально не хватило бы на это сил, а с Максом почему-то хватает. Они друг друга дополняют и подпитывают, Денис часто думает об этом почему-то перед сном, когда Максим уже спит, а сам Титов выползает на балкон через спальню в одних трусах, чтобы покурить. Иногда, конечно, его за этим занятием застаёт Кольцов, прижимается сзади и сжимает Дениса в медвежьих объятьях и делится теплом тела, а потом тащит в кровать. Иногда нет. Денис тогда возвращается сам, достаточно озябшим и с ледяными ступнями, лезет в кровать, так ни к чему не придя в своих мыслях.              Тот вечер оба помнят отчетливо и хорошо.              Были первые дни декабря — уже холодные, но ещё пока по-детски. В календаре стояла суббота, но к шести вечера на парковке около бизнес центра было ещё полно машин, и подъезжало ещё больше. В Трутоке намечался корпоратив. Первый, кажется, за всё время существования сети и компании. Это было странно — помимо того, что Денис Александрович, как вернулся из долгосрочного отпуска, полностью переменился, спрятал зубки и стал просто проницательно-холодным, менее истеричным и как будто терпеливее, то ещё и корпорат разрешил замутить. А так-то это была идея девчонок, да — Маши и Лены. А Денис разрешил. Ещё и Макса потащил, потому что без него не хотел, потому что было уже плевать, как Кольцова приплести и оправдать его присутствие. Денис просто хотел его рядом.       А Макса и не нужно было оправдывать. Он, кажется, впервые вылез в общество, не считая их совместных походов куда-то, прям в общество, где можно общаться, шутить, улыбаться и слушать. Коллеги Дениса не очень удивились экс-Моське, а Максим имел умение располагать к себе слишком быстро. Денис не ревновал. Кольцов, если оказывался без него, то, тем не менее, подплывал к нему каждые минут пятнадцать, будто бы и себе, и Титову показывая, что он рядом, и всё нормально. Они всегда были в поле зрения друг друга. Иногда общались. Иногда Денис ловил быстрые поцелуи от Макса, пока их никто не видел. Странно было, потому что вечер вышел хорошим. Слишком. Идеальным. И Денис всё ждал подъёба — что Макс уведёт какую-нибудь Леночку в туалет, что прижмётся к Машке, что возьмёт у кого-то номер, пофлиртует, спьяну полезет целоваться. Но целоваться Макс лез только к нему, а такое шёлковое поведение то ли восхищало, то ли ещё что.              Единственное, что не учли — алкоголь, и выпили оба достаточно, и идти домой пришлось ножками, оставив машину на парковке у офиса, но, благо, до метро было недалеко, а морозец лишь покалывал приятно.              — Прекрати толкаться, — пьяно хихикнул Денис, когда ступил чуть в сторону нетвёрдыми ногами от того, что Макс сделал широкий шаг. Асфальт был усыпан снегом, по широкому тротуару они шли, друг к другу почти приткнувшись. Всё вокруг было жёлтое от света фонарей: и снег, и машины, и дорога, и Денис, и Макс. Титов ещё и с собой с корпората бутылку шампанского утащил — и шёл теперь, попеременно прикладываясь губами.              — Пьяный ты, — констатировал Максим, хоть и сам был не намного трезвее Дениса, тем не менее, голос у него звучал чуть твёрже, шёл он увереннее и иногда даже, пару раз, ловил Титова, когда тот поскальзывался на снегу в своих дорогущих ботиночках. Денис не замечал в силу пьяности, но Макс смотрел на него глазами совершенно блестящими, влюблёнными. Как будто больными — лихорадкой. Умопомешательством. — Давно тебя таким счастливым не видел вообще.              Денис снова хихикнул — в таком состояние это была его естественная реакция на всё. Призадумался чуть-чуть. Хлебнул снова.              — Пэ-Эм-Эм-Эл, — тихо пролепетал Денис, утирая влажные губы рукавом пальто, улыбаясь. Глаза у него светились тоже, но то больше, знаете, всё-таки от алкоголя, хотя и от Макса тоже чуть-чуть.       — Чего? — Кольцов после трёх тщетных попыток наконец поймал маленькую лапку Дениса в свою, схватил за пальцы, ощутил, какие они холодные, сжал. Мимо них на бешенной скорости пролетела машина — одна единственная минут за семь, что они брели вдоль улицы. Максим недобро заметил, насколько Денис близко к дороге, выругнулся, потянул его на себя слегка, Денис поддался ватой. — Осторожнее.              — Прости-Меня-Моя-Любовь, — расшифровал Денис спустя долгие полминуты после просьбы-предупреждения от Макса. Кольцов вслушался, не выпуская Денисовой руки из своей, пока они продолжали идти. Мотивчики узнал, улыбнулся. Настроение у Дениса увеличивало степень романтичности с каждым шагом, и Макс жадно, с щекочущей в груди радостью, вдохнул в легкие колючего морозца.              — А, ты эту свою… — как бы снисходительно улыбнулся Макс. Макс слушал в корне другое — американщину и русский рэп — но Земфира из слов Дениса влезла в голову воспоминанием о том, как отец подарил матери в марте двухтысячного пластинку с этим самым альбомом и как Макс слушал его, заслушивал до метафоричных дыр. Не вслушивался в текст — ему нравилось, как крутилось колесу винила в проигрывателе, как нужно быть осторожным, не заляпать отпечатками липких, детских пальцев, как нужно потом убрать пластинку обратно, чтобы достать потом снова и снова заворожено таращиться детскими глазками на это всё. А сейчас вот неожиданно поймал себя на мысли, что все тексты он знает от и до.              — Мне кажется, мы крепко влипли, — снова протянул Денис мелодично и хрипло, довольным лицом и с широкой улыбкой глянул на Макса. В глазах всё желтело. Казалось, на всю Москву они были одними единственными. Макс бы задумался, Макс бы напрягся в ином случае, но сейчас ему было слишком хорошо, Денис действовал на него хмельным очарованием, а Кольцов глупо поддавался, убеждаясь в очередной раз в каких-то своих внутренних постулатах о том, что он «с ним надолго, наверное, всё-таки, навсегда, потому что по другому быть не может». Денис сбоку как-то затормозил, попытался выбраться из плена Максовых рук.              — Не пущу, — настойчиво, со смешинкой произнёс Максим. Но не отпустить не мог, хоть пальцы и сжали ещё раз тонкие, костлявые пальчики Дениса, но позволили отстраниться, ступить немного в сторону пустой дороги, сойти с тротуара там, где обычно тормозят автобусы. Макс боязливо глянул по сторонам — машин не было, затем на Дениса. А он был всего в паре шагов, под фонарём.              Оба не заметили, пока топали, как начал идти снег. У Макса он таял в кудрях и мочил куртку, у Дениса красиво оседал на пальто. Денис вообще был весь красивый. Макс растекался от теплоты внутри — такие банальности, а сердце правда колотилось чуть быстрее, потому что иначе не могло быть, когда Титов в шаговой доступности — такой нежный, смешной и смешливый, пьяный, в Макса взаимно влюблённый. Глупости, может, всё это, конечно. Может, в тридцать так уже влюбляться как-то стыдно и вообще нельзя, потому что не по возрасту, потому что личный кризис ждёт за углом, потому что матушка ждёт внуков и красивую невестку (ещё одну, опять). Но Макс влюбился — в сумасшедших обстоятельствах, когда они оба сидели грязные и в высохшей тине на Денисовой кухне в первый день возвращения из Топей, когда пили водку, обсуждали жизнь и обжимались неловко.              Денис из настоящего сливался полупрозрачной картинкой с Денисом из прошлого, словно накладывался одним кадром на другой напротив световой лампы. Макс глядел на Дениса, стоящего под фонарём, раскачивающегося на ватных ногам, прижимающего к губам бутылку шампанского. Любовался откровенно. Тот Земфиру щебетал, кружился, улыбался алкогольно.              — Мне кажется потухло солнце, — в тихой улице звонкость чужого голоса словно отскакивала от асфальтных дорог, рикошетила от неба и рассевалась повсюду. Было ещё жутко тихо — поэтому Максим так хорошо Дениса слышал.              А перед глазами всё более чётко возникал тот — в шубе и вообще с неверой в то, что у них что-то может получиться. Макс думал о нём со снисходительностью, как обычно относятся к детям, и в этом всём будто читалась фраза, что-то типа «вот видишь, Денис, а ты не верил, а у нас получилось ведь, видишь?».              — Прости меня, моя любовь, — Денис в этот момент оказался дальше, чем Максим думал, дальше, чем казалось ему изначально. Титов маячил на разлинованной дороге, к бутылке прикладывался, смотрел то в небо, то куда-то в прекрасное далёко (которое, впрочем, и напрасно и жестоко, да?), а потом словил встревоженный взгляд Максима и ещё раз отзвучал рефреном: — Прости меня, моя любовь.              Оглушающим слышался жуткий скрип колёсных шин по мокрому от снега асфальта в тщетных, агрессивных попытках остановить машину. Как всё ещё костлявое, пусть уже и чуть Максом откормленное тело ударилось о чёрный капот, а затем, при торможении безвольно свалилось на землю — Кольцов уже не слышал. Видел — неестественно вывернутый в сторону локоть, расплывающуюся под затылком лужу крови, слипшиеся в ней волосы. А потом ничего. Темнота.              

ххх

      Денис просыпается, как от удара, как от страшного кошмара, как от чувства, что ты падаешь. Просыпается резко и с каким-то нечеловеческим, испуганным воем. По лбу действительно катится холодное.              Под телом жестко, там, снизу только матрас советских времен, обмотанный покрывалом. Деревянный пол остаётся на ребрах синяками, спать на таком неудобно, но Денис спит. А в тёмной спальне пахнет ладаном. Это, наверное, всё-таки от Сонечки. Сонечка в голове Дениса возникает как-то сама собой, как будто это в порядке вещей, причём возникает — не мёртвая, а самая живая, живее всех живых, и Денис почему-то уверен, что пахнет ладаном, вот, как сейчас.              Вырубает Дениса обратно также быстро. Он засыпает почти мгновенно и спит так крепко впервые за несколько месяцев.              А с утра просыпается в зале избушки Баб Нюры. На одиноко постеленном матрасе меж двух пустующих кроватей. С кухни слышится какая-то возня, Титов вяло трёт глаза кулаками, цепляет одежду на худощавое тело и выползает из прохладной комнаты в кухню, сразу проходя к только топленной печке. Рядом Соня стоит, греет руки.              — Соня, — зовёт её Титов, потому что до этого она его не замечает. А самого тянет её потрогать, чтобы убедиться, что она настоящая. Смотрит Соня по-привычному туповато, рабски, улыбается нежно на Денисово непонимание. — Почему мы снова здесь, Сонь? Где Максим?              На ангельском лица на пару секунд появляется замешательство, несколько мускул видоизменяются, но перманентная непринуждённость не покидает ни взгляда, ни плавных движений — Соня уже тянет Денису свои нагретые ладони.              — Что значит — снова, Денис? — Она улыбается ласково и виляет от вопроса, отвечая им же. Наверное, риторический. А, может, и нет. Денис в любом случае не отвечает. — Ты забыл что ли?              Она смотрит на него с заботой и любовью, как мать на ребёнка, смотрит со смешливостью беззлобной.              — Опять забыл? — Соня глядит как-то с сочувствием, Денис под этим взглядом невинной овечки почти ёжится, ему неприятно, что его будто жалеют. — Тогда, в машине, помнишь? Макс не дотянул, он единственный, кто не. Не выжил. Денис. Помнишь?              Денис кивает смутно, а в голове пустота. Не помнит. Помнит Макса, который таскал его по дорогущим рестикам и не стеснялся за руку хватать даже в самые неподходящие моменты, а того, о чём говорит Соня, Денис не помнит.              Вокруг те же Топи. Тот же болотистый и сырой запах, те же тишина и покой. Чёртов Лимб. Ёбаное посмертие.       Которое не отпустит их теперь никогда — Денис думает, что знал об этом с самого начала.       Ещё до того, как Макс заставил его поверить в то, что у них всё может быть хорошо.              

nihil.