Живые 2.0_Коктейль "Silverhand"

Глава 1 Пока жива ненависть Больно! Сука, как же больно!!! Адская, зверская, невыносимая, выжигающая сознание боль! Боль, в которой тонет всё. Боль, которую не остановить, от которой не избавиться, не уйти, не сбежать. Сильнее её только ненависть. Никакими словами не передать силу, с которой Джонни ненавидит проклятую Арасаку. До последнего вздоха. Всем своим грёбаным существом. Взгляд ублюдка, который сейчас победно ухмыляется, стоя над ним... И Джонни отвечает на эту улыбку. Не смотря на боль. «Нет, тварь, не дождёшься. Я не закрою глаза, не отведу взгляд, не порадую тебя своим страхом. Я сделал, что хотел. Это главное. Я сделал, то...» Стук падающего на землю безжизненного тела ему уже не услышать. Свет ослепляет. Хочется закрыть глаза, отвернуться, закрыться... но отчего-то не получается. Вокруг, куда ни посмотри, - лишь он. Ослепительный белый свет без конца и края. Свет, от которого нет спасенья. Свет, который... Свет? Как это? Ведь там не должно было быть ничего. «Там» вообще не должно было быть.Ни радости, ни боли, ни тьмы, ни света. Неужели? Неужели жив? Не может быть... Ведь он помнит, как острые клинки пробили грудь, как «Душегуб» превращал его в кричащее от невыносимой боли ничтожество, разрывая на куски саму его проклятую суть. Но он ушёл. Ушёл, как хотел, молча, не доставив ублюдкам удовольствия слышать его крики. Это он смог: остаться собой. Остаться Джонни Сильверхендом. Сомнений нет: он умер. Он мёртв. Его убил этот сучий выкормыш Арасаки — Смэшер. Но... если так, то где он? Что с ним сейчас? На том свете? Чёрт! На ад это мало похоже, но и в раю его едва ли ждут... Вокруг — лишь свет. Бесконечное, лишённое любых ориентиров пространство. Ни верха, ни низа, ничего. Понимание ослепляет: «Душегуб». Энграмма... У ёбаных сук получилось: он набор чёртовых нулей и единиц на сервере Микоши. Идеальный пленник. Теперь он полностью в их власти. Ярость раскалённой лавой вскипает в душе, Джонни мечется, как загнанный зверь в западне, в бессмысленной, бесплодной попытке выместить ярость, отчаяние, ужас и снова ярость. Бить, бить, бить, бить... Разрушить, уничтожить, разбить руки и голову в кровь о невидимые стены, стереть в пыль если не тюрьму, в которой заперт, так хоть себя... Разбиться в кровь, прыгнуть с обрыва в пустоту, - что угодно, лишь бы заглушить боль, ненависть, поражение… Он проиграл, его переиграли, он мертв и заперт в клетке, как зверь. Хуже зверя. Зверь беснуется, зверь бросается на решётку, грызёт в отчаянии стальную паутину прутьев, но и у зверя есть то, что отняли у него — надежда. Может, повезёт и прутья сломаются... Может, удастся загрызть служителя и вырваться прочь, на свободу... И даже если нет... Однажды кончается всё: и жизнь, и плен. Клетка Джонни прочна и вечна, не подвластна ничему, и времени тоже. Ему не оставили даже тела — лишь иллюзорную обманку, цифровую копию того, что было когда-то им, и бесконечность белого света вокруг. Ему не оставили выхода даже в смерть. Убить себя... Исчезнуть, умереть, пойти на всё, неважно, чего это будет стоить, — лишь бы выбраться из западни. Но тела нет... и смерть так же недоступна ему, как и всё остальное. Как и жизнь. Это больше, чем в силах вынести даже он. В глаза бьёт мёртвый белый свет. Неважно, сколько времени прошло, не важно, сколько пройдёт ещё. У него впереди — вечность. Вечность белого безмолвия. Ведь вокруг него — лишь белый свет. Ослепительный, так похожий на тот, другой... Софиты режут глаза с такой силой, что он не уверен, сможет ли видеть что-либо, когда концерт закончится. Но похуй! Сегодня его день! Сегодня он покажет всем, чего он стоит. В первый раз на большой сцене, настоящий стадион, не какой-нибудь задрипанный клуб в Хейвуде. Стадион, до отказа заполненный людьми, теми, что пришли сюда ради него, чтобы смотреть на него, чтобы слушать его музыку, подпевать его песням. Джонни не видит их, но знает: они там, слышит многоголосый гул толпы, рёв тысяч голосов... Гитара в руках дрожит, голос почти охрип после трёх часов выступления, но это чувство... Ощущение, что он может всё, абсолютно всё, что угодно. «Они твои, Джонни. Здесь и сейчас — они твои. Они сделают всё, что ты скажешь, пойдут за тобой куда угодно, все они, каждый из них. Куда угодно, если их поведёшь ты, Джонни Сильверхенд. Посмотри на них! Они готовы. А ты?» Музыка клокочет, бурлит в крови, словно водопад, словно океан. Музыка и сила. То, чего никогда не бывает много. Чего не бывает достаточно. Возвращение мучительно, как всегда, каждый раз по новой. Оно бьёт под дых, заставляя задыхаться от беспомощности. Вокруг — вновь белое безмолвие, бесконечное ничто, в котором нет ни пространства, ни направления, ни времени. Нет ни цветов, ни запахов, ни звуков , кроме до тошноты осточертевшего уже звука собственного голоса, который даже сорвать нельзя. В этом проклятом всеми богами месте ничего не меняется. Никогда. Он кричал... Как же он кричал первые дни — дни? А может, это были недели? Месяцы? Годы?.. Кричал, выл, скулил от нестерпимой боли полного поражения. От невыносимого ужаса осознания того, что так теперь будет всегда. Что для него нет никакого выхода, никакого решения, ни малейшего шанса спастись. Тело мертво и давным давно — давно ли? - кормит где-то червей, а он здесь в кромешной тьме бесконечно ослепительно белого света. Иногда удаётся уйти, сбежать ненадолго, заснуть? Хороший вопрос: может ли спать энграмма. Психоложцы, надо думать, с удовольствием написали бы на эту тему два десятка диссертаций. Ему похуй, спит он, или его глючит, или... Похуй, что это не настоящее. Главное — хоть чуть-чуть, но он может жить. Пусть недолго. Пусть не по-настоящему, призрачно, иллюзорной жизнью воспоминаний — но жить. Какая, нахуй, разница, сон или не сон, если это — всё, что осталось от него настоящего? Если только там он — Джонни, снова Джонни, а не это жалкое, отчаявшееся, лишённое всего, даже смерти существо, которое из него сделала Арасака. «Душегуб»... Да, они были чертовски правы, эти корпоратские свиньи, называя его так. Его не просто убили, не просто лишили тела, они отняли у него душу. Отняли мечты, надежды, планы. Отняли смысл. И принудили жить дальше в ослепительном мраке белого безмолвия. Всё, что осталось — эти «сны». Там всё иначе. Там... всё. Музыка, текущая по венам пополам с адреналином и страстью. Джонни и не знал ведь, как на самом деле любил музыку, пока его не обрекли на тишину. Резкий низкий вой бас-гитары, заставляющий трепетать солнечное сплетение; звон, когда берёшь чайм; чёткий ритм барабанов; протяжные стоны скрипичных аккордов... Только не скрипка! Нет! Нет! Но музыка... Она неумолима, безжалостна, беспощадна, она проникает в плоть и кровь, становится тобой больше, чем ты сам. Она огонь и сам ты — огонь. Ты горишь изнутри бесконечным пламенем, разрывающим на части ритмом. Ты — уже не ты, не просто парень из Техаса, меставший изменить что-то, ты — стихия, ты — пламя, и если ради этого надо сгореть дотла — ты сгоришь. Ни секунды не жалея. Ты отдашь себя всего — целиком, без остатка, ты отдашь всего себя ради того, чтоб это длилось хоть на секунду, но дольше; чтоб и те, другие, те, кто слушают, с восторгом ловя каждый звук, каждый аккорд, каждое слово , тоже почувствовали. Чтобы — хоть на долю секунды — ощутили ярость этого пламени в себе. Песня становится криком, экстаз выламывает тело. Он здесь и сейчас он жив! Его песню подхватывает зал, он растворяется в ритме, ему вторит рёв толпы. Потный, пьяный, заведённый в край, он вваливается в гримерку, зная, что его там ждут... И открывает глаза в белой вечности… В своей личной тюрьме. Боль пробуждения можно сравнить лишь с одним: со смертью. Быть может, это часть пытки, выдуманной для него ублюдками из Арасаки, но в то же время только лишь это и не даёт ему съехать с катушек окончательно и бесповоротно. Возможно, они ждут от него именно этого, рассчитывают именно на то, что у него съедет крыша, и он превратится в дауна или полубезумного сторожевого пса, как тот парень, которого уроды из банды довели до психоза. Раз за разом Джонни напоминает себе, что боль - это и есть жизнь, что боль — это единственное, что осталось в нём если не человеческого, то хотя бы живого. Что лишь она удерживает его на грани, не позволяет забыть, кем он когда-то был. Иногда он возвращается во сне в кромешный ад второй мексиканской, и то, что осталось ещё от его сознания наполняется порохом, смрадом горящих тел и раскалённого железа, криками агонии и жаром раскалённой радиоактивной пустыни. Ад — это тоже жизнь, вот что он понял теперь. Любой кошмар лучше бесконечной тишины белоснежной вечности. Только две вещи держат его на тонкой грани, не позволяя окончательно утратить разум: сны и ненависть. Ненависть просыпается даже раньше его самого, и он занимает своё время - время? - восстанавливая в памяти лица тех, кого хотел бы стереть с лица земли. Они мелькают перед глазами смутными картинками, вызывающими только одно желание: убивать. Как чётки, он перебирает в уме имена и лица. Лица не друзей — врагов. И только это позволяет ему не свихнуться. Ненависть стала его хлебом, его водой, его воздухом. Его жаждой. Его смыслом. Его религией. Его спасательным кругом, за который он держится, чтоб не раствориться без остатка в окружающей его тишине. Джонни знает, что однажды тишина всё же возьмёт верх, сломает его окончательно и бесповоротно, не оставив ничего, ни единой мысли, эмоции, звука, чувства... В глубине души он надеется, что это станет концом, что цепочка нулей и единиц на сервере каким-то чудом рассыплется, смешается, превратится в звенящее в пустоте ничто. Каждый раз открывая глаза в белое безмолвие, он знает, что лишь шаг отделяет его от этого конца, и что он может сделать этот шаг. Может, но не сделает. Не сделает, пока от него осталось хоть что-то живое. Пока жива ненависть.