Алый платок

Кирин, прядая ушами и пофыркивая, везла на себе двух ездоков. Кицунэ и несостоявшаяся гейша, отринувшая статус наследницы Ириса, — и самурай, смывший клеймо ронина. Для них роли не имели ни малейшего значения — но лишь теперь они могли сбросить все оковы. Мэй любовалась прекрасными пейзажами: зелёными лугами, величественными горами, бескрайним небом. Оглядывала их, насколько хватало глаз, впитывала в себя. Ещё совсем недавно любой засохший лист или завядший цветок навевал на неё мысли о смерти — смерти, что неизбежно встретит всё живое, но гораздо раньше срока настигнет того, кто более многих прочих достоин жизни. Однако ни цветы, ни деревья о смерти не думали — росли, цвели, давали плоды так, словно неминуемый конец и вовсе никогда не наступит. И Мэй училась у них. Наслаждаться каждой секундой отпущенного им пути, оставлять на потом мысли о будущем и прошедшем, растворяясь в кажущемся порой бесконечным настоящем. Сама природа сближала их, толкала в объятия друг друга: снег, упавший Масамунэ на голову, Кирин, чуть не сбившая Мэй с ног, сова, наблюдение за которой закончилось поцелуем… Философские размышления, закрывание глаз на действительность — поначалу это и впрямь спасало. Но взаимная привязанность — такая странная, такая неправильная — со временем крепла, и отгонять горькие мысли становилось всё труднее. При каждом столкновении с óни Мэй мысленно твердила: только бы не тот, только бы не тот… Злилась на судьбу, на дурацкие (она уже перестала стесняться называть их так хотя бы про себя) традиции — и сотворённый ею огонь полыхал ярче от её гнева. Мэй спасла Кадзу от смерти — а Масамунэ спасти не могла. Знала, что даже намёк на то, чтобы оставить долг без оплаты, оскорбит его. Любила — и потому должна была уважать его выбор… и вновь долг. Так тяжело, так невыносимо было осознание, что какая-то нелепая случайность облачила Масамунэ, тогда ещё совсем неопытного юнца, в кандалы. Он был вынужден сносить тычки и насмешки — нешуточное испытание для самурайской гордости, и целью его жизни сделался поиск смерти. Мэй понимала: хотя ей подвластна магия, и в её жилах — как впоследствии выяснилось — течёт императорская кровь, есть вещи, которые она изменить не в силах. Как не сдвинет она с места гору — так и не заставит Масамунэ отказаться от своего пути. Потому Мэй старалась не тратить и без того драгоценное время на грусть, смакуя встречи, каждая из которой рисковала стать последней. Наконец — открытие врат и битва с ордой óни. Многие погибли в том страшном сражении — но Масамунэ выжил. Выжил, чтобы принять смерть — тот самый злополучный óни был найден, и его Мэй ненавидела намного сильнее привратницы. Роковой день сэппуку приближался, и к Мэй внезапно вернулся прежний взгляд на путь возлюбленного. Не думать о смерти, ловить последние минуты жизни… В ту ночь она чувствовала себя спокойной как никогда. Мэй решила перенять обычное для Нойрё отношение к смерти — как к чему-то нормальному, самому собой разумеющемуся, отчасти даже красивому. Масамунэ завершит свой путь — а за ним последует и она. Ничего постыдного ведь в этом не будет. Однако их обоих ошеломило новое известие: император восстановил доброе имя Масамунэ. Человек, не растивший её, не видевший её первых шагов и не слышавший первых слов. Человек, с которым Мэй познакомилась, когда он был одурманен и доведён до сумасшествия. И этот человек даровал жизнь не только ей, но теперь ещё и Масамунэ. Хотелось назвать его отцом, хотелось в обход всяких церемоний обнять его — не столько из благодарности, сколько от безграничного счастья, — но слова застревали в горле, и Мэй смогла лишь низко поклониться. «Он не умрёт… он будет жить», — билась в голове непривычно радостная мысль. Можно больше не ловить проведённые с ним мгновения, а открываться им — отныне они так же естественны, как и сама эта отвоёванная жизнь. Мэй дышала жадно, точно пловец, который долгое время пробыл под водой и потерял надежду на спасение, и вдруг выбрался на поверхность. Ладони Масамунэ, мягко сжимающие её талию, его волосы, касающиеся её плеч, его улыбка, которую Мэй не видела, а чувствовала — всё это настоящее, и конца всему этому не предвидится. Масамунэ вернулся домой спустя много лет, и Мэй не сомневалась: теперь он сможет без стыда взглянуть в глаза отцу и матери. Он подал ей руку, помогая спешиться, и вдруг… лёгкий платок соскользнул с её шеи и, влекомый сильным порывом ветра, устремился в небо алым росчерком. Мэй заворожённо наблюдала за ним — он кружился и вертелся, будто живой, и казалось неправильным возвращать его в неподвижное положение. Ей вспоминался воздушный змей, которого Масамунэ однажды смастерил для неё — тогда тот так же вырвался на волю. Он проследил за взглядом Мэй, и та знала — вспомнил то же самое. А платок, уподобляясь не то птице, не то флагу, взмыл выше в облака.