На мышце твоей

Было удивительно наблюдать за тем, как фехтуют вице-адмирал и Первый адмирал Талига. Вальдес был прирождённым фехтовальщиком, это было очевидно любому, кто его видел, и неважно, шпага у него была в руках или, как сейчас, тяжёлая абордажная сабля. Но Альмейда при всей своей тяжеловесности умудрялся не просто отражать атаки, но и нападать. Да, он пропускал удары, и удары опасные, однако этот танец всё равно выглядел чарующе. Руппи следил за происходящим и пытался запоминать. Он прекрасно понимал, что перенять манеру Вальдеса ему вряд ли удастся, и вряд ли это удастся хоть кому-то в этом мире, но вот у Альмейды можно было попытаться позаимствовать что-то на будущее. Руппи старательно уверял себя, что оно, будущее, у него есть. У них с Олафом. Не заметить маячившего на краю двора Руппи было невозможно. Вальдес умудрялся во время боя даже подмигивать своему «гостю», а Альмейда бросил на него пару тяжёлых взглядов. Точно не враждебных, но каких именно — Руппи определить не мог. Наконец Вальдес отступил, сделал странный жест своей саблей, воткнул её в землю и утёр лицо рукавом: — Всё, альмиранте, серый флаг и я пошёл. У меня сегодня ещё несколько неотложных встреч. Альмейда пожал широкими плечами и тоже вытер пот со лба. — Настолько неотложных, что ты жертвуешь фехтованием? Теперь пожал плечами уже Вальдес, но на его лице появилась хитрая ухмылка. — Почему бы тебе не взять себе в противники вон того зеваку? Взгляд Первого адмирала Талига упёрся в Руперта фок Фельсенбурга и смерил его с ног до головы, словно Альмейда видел Руппи впервые. Уголок губ адмирала чуть дрогнул, и он кивнул в сторону утоптанной площадки. Руппи непонимающе перевёл взгляд с Вальдеса на Альмейду и назад на Вальдеса, но Бешеный только ухмыльнулся снова: — Соглашайтесь, лейтенант. Мой альмиранте дважды не предлагает. И, не дожидаясь ответа, Вальдес ушёл со двора, весело насвистывая какую-то явно непристойную песенку. Шпаги у Руперта не было, и он покрутил головой в поисках чего-нибудь подходящего. Альмейда молча стоял на том же месте, и если бы не этот странно вздёрнутый уголок губ, он производил бы гнетущее впечатление. — Сабля вас чем-то не устраивает? — спросил он спустя полминуты. — Офицер Дриксен фехтует только шпагой, — почти машинально ответил Руппи и едва не прикусил себе язык: хамить Первому адмиралу, у которого находишься в плену, — не самая мудрая стратегия поведения. Из-за отношения Вальдеса к самому Руппи и особенно к Кальдмееру лейтенанту иногда удавалось забыть, что они делают здесь на самом деле. Альмейда не счёл нужным отвечать, но Руппи каким-то образом понял несказанное: «Многим ли офицерам Дриксен помогло их умение в абордажных боях с моряками Талига?» Лейтенант цур зее чуть поспешнее, чем следовало бы, подошёл к тому месту, где по-прежнему стояла сабля Вальдеса. Руппи приходилось держать в руках и саблю, и палаш, что там ни говори про благородство шпаг, но такую, морисскую, он видел вблизи впервые. Рукоять легла в ладонь неожиданно удобно. Руппи крутанул саблей в воздухе, пробуя её в деле. И почти сразу обернулся, почувствовав на себе требовательный чужой взгляд. — Напоминаете мне кое-кого, — ответил на незаданный вопрос Первый адмирал Талига. Альмейда быстро преодолел разделяющее их расстояние и довольно бесцеремонно схватил Руппи за руку и за локоть, выправляя позу. — Почувствуйте баланс, — напутствовал Альмейда и отошёл, становясь в стойку. Чужие прикосновения, да ещё без спросу, словно обожгли огнём, в другой ситуации за подобное Руппи вызвал бы на дуэль. Но ситуация была именно такая, как сейчас, и как ни странно, теперь сабля и правда лежала в руке иначе и словно сама рвалась в бой. Разумеется, Альмейда отражал его удары почти что шутя, пока Руппи пытался применить свой невеликий опыт в обращении с чуть изогнутым клинком. Но с каждым ударом Фельсенбург смелел, даже пытался финтить. Его не останавливали даже ужасающие по силе удары адмирала, от которых запястье на мгновение немело. А на лице Альмейды становилась всё заметнее улыбка. Руппи не мог точно сказать, сколько времени они провели на дворе, но оказалось, что солнце сдвинулось на порядочное расстояние, а рубашку на самом лейтенанте впору было выжимать. Адмирал со всё той же странной улыбкой и не менее странным взглядом, расшифровать который Руппи не смог, кивнул ему и направился к выходу. Повернувшись спиной к вооружённому саблей Руппи. До самого вечера Фельсенбург гадал, чем был этот жест Альмейды: оценкой его владения оружием (в этом случае — оценкой весьма невысокой) или же проявлением доверия. Спрашивать у Олафа он не решился, а тот же вопрос, адресованный Вальдесу, вызвал бы море шуток и прибауток, слышать которые Руппи почему-то не слишком хотелось. На следующий день Руппи вновь вышел во двор и подпирал там стену до тех пор, пока не появились адмирал и вице-адмирал. Вальдес сверкнул улыбкой, Альмейда едва заметно кивнул. На этот раз вице-адмирал ускользнул ещё раньше, оставив Руппи наедине с Альмейдой, и Руппи сделал к оставленной Вальдесом сабле шаг. Осторожный. Вопросительный. В тёмных глазах Альмейды что-то мелькнуло, и Руппи просто занял место на площадке. Это стало повторяться: Руппи выходил во двор рано утром и дожидался талигойских моряков. Потом из двоих моряков оставался один, и Руппи вставал на освободившееся место. Альмейда был странным ментором: он почти ничего не говорил, только делал. Его ладони накрывали руки Руппи, касались его плеч, разворачивали бёдра. Фельсенбург поначалу вздрагивал от каждого такого касания, но наконец привык и перестал вытягиваться в струну, когда его спина ненароком касалась широкой груди Альмейды, пока тот направлял его запястье. Руппи послушно повторял урок, и тёмные глаза смотрели с одобрением. Спустя неделю Альмейда ступил во двор в одиночестве, и Руппи удивился тому, что его сердце радостно подпрыгнуло. В этот день ему даже удалось один раз достать адмирала (альмиранте, как называл его Вальдес и вслед за ним стал называть про себя и Руппи). Альмейда не был похож на человека, который стал бы поддаваться, но Руппи видел в его глазах искорки смеха. Может, ему так казалось, ведь губы адмирала не улыбались. Адмирал всегда уходил первым, лейтенант оставался во дворе, чтобы немного побыть в одиночестве, а иногда и взмахнуть саблей. Альмейда переодевался в комнате — Руппи, проходивший через неё позже, видел сброшенные рубашки. Через две недели Руппи бездумно шагнул в комнату сразу вслед за Альмейдой, не выждав своей обычной четверти часа. Шагнул — и замер. Лейтенант фок Фельсенбург служил на флоте и навидался за это время всякого. Тела моряков покрывали грудастые голые девицы, морские девы, сердца с именами возлюбленных — иногда перечёркнутыми, — якоря, штурвалы, названия кораблей, флаги, даже карты. Среди откровенно похабных и дурно выполненных рисунков изредка встречались и истинные шедевры. Но такое Руппи видел впервые. Торс Альмейды был покрыт — нет, назвать это рисунками не поворачивался язык, — узорами, тёмными, сложными и ни на что не похожими. Какие-то пересекали шрамы, какие-то были нанесены поверх старых отметин. Грудь охватывало широкое «ожерелье», под которым, словно диковинный медальон, красовался странный символ, ещё несколько знаков были изображены на рёбрах, руки от плеча до локтя были увиты «браслетами». Адмирал смотрел прямо на потерявшего дар речи Руппи и сжимал в руках только что снятую рубашку. — Обычно марикьяре не показывают родовые знаки чужим, — сказал он. Руппи едва не сделал шаг назад, но остановился. Он даже сумел посмотреть адмиралу в глаза, но чёрные точки, треугольники и линии, змеившиеся по широченной груди и рукам, притягивали взгляд как магнитом. Щёки Руппи запылали, словно его застигли за чем-то запретным. — Они что-то значат? — спросил он, понимая, что более дурацкого вопроса задать было нельзя. Альмейда улыбнулся. Такой улыбки Руппи не видел у него ни разу за всё то время, что они провели вместе во дворе, кружа вокруг друг друга с саблями в руках; даже тогда, когда Альмейда, по своему обыкновению без спроса, подходил к Руппи и большие ладони будто лепили его, как глину. — Мы не тратим себя на пустые украшения. Вот это, — он стукнул правой, четырехпалой рукой по «ожерелью», — знак моего рода. Это, — рука сдвинулась ниже, на тот самый медальон, привлекший внимание Руппи, — мои военные заслуги. Мы носим знаки доблести не на одежде, а на теле. Раньше их наносили вот здесь, — покалеченная ладонь коснулась щеки. Эту же щёку и в том же самом месте пересекал шрам. Не у Альмейды, у Олафа. Его знак доблести. Руппи едва не вздрогнул и заставил себя посмотреть в лицо чужому адмиралу. Альмейда усмехнулся и развернулся спиной, потянувшись за чистой рубашкой. На спине раскинулся ещё один символ, закрывавший её почти полностью. Адмирал неспешно натянул рубашку и закатал рукава до локтя. Узоры скрылись под тканью. — Значит, вы специально их прячете? — уточнил Руппи. — На виду остаются только знаки, которые говорят о семье, — Альмейда поднял правую руку и провёл ей по предплечью левой, — здесь мы говорим о наших супругах и детях, а здесь, — он отразил собственный жест, проведя по предплечью правой руки, — о побратимах. Обе руки Альмейды были девственно чисты, но покрывающие тело под рубашкой линии стояли перед глазами Руппи так чётко, словно Альмейда до сих пор был обнажён. Узоры и загорелые, в шрамах, но лишённые татуировок руки. Знак одиночества Первого адмирала Талига. — У вице-адмирала Вальдеса тоже такие есть? Кому, как не Бешеному Ротгеру, любимцу ведьм-кэцхен, пошло бы такое дикарское украшение. Но к удивлению Руппи, Альмейда лишь отрицательно покачал головой. — Старые обычаи уходят. Многие считают, что они больше не нужны. Руппи показалось, что альмиранте хотел добавить что-то ещё, но он замолчал, посмотрел на Руппи, улыбнулся очень странной, не вяжущейся с ним печальной улыбкой, и вышел из комнаты, оставив его в одиночестве. Ночью Руппи снилось, что он стал татуировкой. Чёрным знаком, браслетом, который карабкался по смуглой коже и обвивался вокруг запястья, чтобы остаться там навсегда. Руппи-татуировке было уютно и тепло, и он знал, что уютно и тепло и хозяину руки. Утром Руппи, вопреки обыкновению, прекрасно помнил свой сон. Не помнил он только одного: какую из рук Альмейды выбрала татуировка.