***
Какого было удивление Достоевского, когда ему на телефон пришло сообщение от приятеля Коли. Это последнее, чего ожидал сейчас Фёдор, сидя на паре по философии. Насколько же Гоголь доконал людей, что они пишут самому Фёдору. Убрав телефон под парту и открыв диалог, Достоевский читает сообщение и лишь вздыхает, представляя каково сейчас Сигме. Его даже немного жаль. Тихий, зачастую спокойный паренёк, с которым Достоевский смог поладить во время первой их встречи. Было видно, что тот малость смущён и растерян, смотря на такого мрачного и уставшего от учебного процесса Фёдора, но, как оказалось, собеседник из него вышел неплохой. Даже нашлось несколько общих тем для обсуждения, пока, сидя в кафе, Коля бегал делать и забирать их заказ. Ответив максимально коротко, Достоевский блокирует телефон и ложится на парту, понимая, что влиться обратно в суть бубнежа препода будет крайне проблематично. В любом случае ему предстоит ещё раз ознакомиться с этой темой дома, но сейчас его мысли сосредоточены лишь на Гоголе, что устроил скандал посреди бела дня из-за того, что его парень, видите ли, не любит его и не ценит. Боже, дай ему сил. Философия тянется медленно. Безумно медленно. А мысли давят на черепную коробку изнутри, заставляя Достоевского нахмуриться, лёжа на сложенных на парте руках. Зато когда, если не сейчас можно поразмыслить над тем, как ему извиняться перед его театрально обиженным парнем. Коле ведь не объяснишь, что рявкнул он не со зла, а от дикой усталости, потому что этот доклад, чёрт бы его побрал, ему защищать уже послезавтра, а делать там ещё с хуево-кукуево. И что в такие моменты последнее, чего хочется Фёдору — слушать про сказочных уёб или про кого там так оживлённо и радостно вещал сам Николай Васильевич? В общем-то и не важно, важно сейчас понять, какие извинения жаждет получить от него Коля, ведь, как показывает практика, одним «извини, устал» ему не отделаться. Если уж извиняться, то как следует. За такими мыслями и прошла последняя пара. Достоевский много чего надумал и даже поспать успел, как оказалось. Ведь открыл глаза он не по собственному желанию, не из-за звонка и шума в аудитории, а от слабых толчков в плечо от Гончарова, что тактично оповестил его о закончившейся паре. Фёдор лишь кивнул, потёр уставшие глаза и, взяв старый помятый рюкзак, вышел из аудитории. Сейчас в магазин и домой. У Коли ещё две пары, так что у Достоевского есть ещё три часа в запасе, чтобы устроить примирительный вечер. В каждой шутке есть доля правды. Эта ситуация не исключение. Гоголь никогда не скажет о чём-то прямо, не на трезвую голову точно. Либо скажет, рассмеётся звонко-звонко, чтобы не показывать обиды или разочарования от произошедшего. Знаем, проходили. Потому Фёдор и стоит сейчас в алкогольном отделе, выбирая им на вечер вино, ведь знает, что мог действительно задеть парня таким грубым ответом на очередной анекдот, который тот решил прочитать в очень неподходящее время. А если уж и сам Сигма плачется ему в сообщениях, то дело уже принимает более серьёзные обороты. Да, может кому-то и покажется нелепым, обижаться на подобное, но Фёдор знает, как больно могут отозваться подобного рода слова у Коли в голове, а может даже и в сердце. В общем и целом, не желая лишний раз выносить ссор из избы, Достоевский делает логичный вывод, что чем быстрее Гоголь его простит, тем быстрее эта ситуация их отпустит. На том и порешил, кладя две бутылки в потрёпанный временем рюкзак.***
Последний звонок означает конец последней пары. Дверь из аудитории чуть ли не вылетает с грохотом бьётся о стену, а препод лишь тяжело вздыхает, смотря за белобрысым парнишкой, бегущим по лестнице вниз, скорее до гардероба. Сигму Николай не ждёт, ведь у того есть тут ещё какие-то дела — долги сдаёт или с кем-то встреча намечена, не ясно. Ясно только одно — Гоголь спешит скорее домой, потому что его живот вот-вот от голода переварит сам себя. Единственное, что беспокоит — Фёдор. Даже не то, что бы беспокоит, просто что-то неприятное засело в груди прямо под сердцем, или возле него, а может и в нём — не суть. Что за переживание? Переживание из-за того грубого ответа, чересчур холодного и уставшего взгляда, брошенного в него накануне? Или, может, не уронивший ни слова утром Достоевский, что выпил одну лишь чашку своего растворимого кофе и свалил на пары? Всё вместе. Пусть и знакомы они уже несколько лет и встречаются не мало, но такие срывы Достоевского, порой, очень больно ранят в самое сердце, заставляя то неприятно ныть. Гоголь понимает, что тот не со зла такое сказал, но пообижаться нужно, хотя бы ради приличия. С такими мыслями Гоголь и проходит всю дорогу от университета до старого дома, в одном из окон которого виднелся слабый свет. Их кухня. Вздохнув и поправив лямку рюкзака на плече, Николай заходит в подъезд, здоровается с консьержкой и спешит подняться по лестнице на их этаж, отгоняя неприятные мысли, оставляя на лице улыбку, растянутую словно маска. Поворот ключей в двери и в квартиру проходит Гоголь, включая свет. На кухне темно, но вся квартира пропитана приятным запахом чего-то вкусного. Николай немного хмурит брови и скидывает с себя кеды, а ветровку он вешает на крючок, самолично прибитый к стене. Снова накинув рюкзак на плечо, юноша плетётся в комнату, прислушиваясь, но во всей квартире было тихо, разве что капающий в ванной кран напоминал о своём существовании. Николай открывает дверь в комнату и тут же удивлённо поднимает брови, рассматривая своими гетерохромными глазами небольшой столик около дивана, на котором они спят, а на столике вино, пара бокалов, нарезанный на тарелке аккуратными ломтиками сыр и небольшие тарелки с ужином. И Фёдор сидит на том самом сером диване, закрывая книгу и смотря на Гоголя, что так внимательно смотрит на стол, а когда их взгляды пересекаются, Коля напыщенно хмурится, отворачивается и уходит к шкафу, бросая рюкзак на пол. — Неужели Николай Васильевич не рад и не хочет составить мне компанию? — мягким голосом, с небольшой издёвкой спрашивает Достоевский, откладывая роман на тумбу рядом, ненадолго уводя взгляд от Коли, что перебирает вещи, решая, что наденет сегодня. — Николай Васильевич кое-кого заебал. Не припоминаете, Фёдор Михайлович? — тем же тоном отвечает Гоголь, улыбаясь. Только это не улыбка радости, не улыбка вызванная чем-то приятным, скорее выработанный долгими годами рефлекс. — Какой же Вы злопамятный, Николай Васильевич. — Какой же Вы грубый, Фёдор Михайлович. Своих единственных и дорогих сердцу парней прямым текстом посылаете. — продолжает ломать комедию Николай, доставая первую попавшуюся футболку и старую полосатую рубашку. Он надевает их, а свои любимые брюки он решает оставить, как раз с рубашкой сочетается. — У меня единственных и дорогих моему сердцу парней не так уж и много, Николай Васильевич. Всего лишь один. И этот самый парень прямо сейчас отказывается провести со мной этот вечер, который я готовил в качестве извинения. — опираясь локтём о стол, Фёдор подпирает щёку рукой, смотря на длинную косу, покоившуюся меж острых лопаток, пока Николай убирает свои вещи на полку. — Ах, ну раз так, то я, конечно, приму Ваше предложение, Фёдор Михайлович. — поворачиваясь и подходя ближе, Гоголь плюхается рядом, чувствуя, как живот от этого приятного запаха крутит. Пусть ужин и не был богатым, уж извините, бюджет у студента не резиновый, но спагетти с сосисками, ещё и когда весь день не ешь — верх романтики и выглядят как подарок свыше. Николай из последних сил держится, рассматривая тарелки с ужином, нарезку, блюдечко с кетчупом, пока Достоевский аккуратно поднимается со своего места и берётся за одну из бутылок, снимая этикетку и пытаясь открыть. Это единственный сорт вина, который Николаю пришёлся по вкусу — сладкое, мягкое, но при этом не менее пьянящее. Будь ситуация другой, Фёдор бы о вине и не задумывался, взял бы пиво в стеклянных бутылках, а на крайняк у них ещё бутылка водки стоит на дверце холодильника времён СССР. Но сейчас ситуация совсем не предполагает такого алкоголя к таким закускам. Всё же Фёдор пытается создать романтичную атмосферу и расслабить Гоголя, тем самым заполучив прощение. Да и что уж там говорить, им ещё не скоро удастся посидеть в такой приятной обстановке, где вместо огня свечей им светит настольная лампа, создавая приятный полумрак. Достоевский достаёт пробку, откладывая её на край стола. Берёт в руку сначала один, а потом и второй бокал, наполняя их алым вином, что так приятно пахнет и красиво переливается в стеклянном фужере, словно в его руке сейчас кусочек алого моря. Глухой стук бутылки, Фёдор присаживается на место, видя этот взгляд Гоголя, что вопит о том, как же ему нужно прямо сейчас схватиться за вилку и съесть в один присест всё, что Достоевский положил на тарелку, иначе его желудок в узелок свяжется и сам себя переварит. — Приятного. — И тебе! — Николай еле сдерживает свою пылкость, беря вилку с тарелкой, ставя ту себе на колени, потому что так удобнее есть, а не сгибаться в три погибели, наклоняясь над этим мизерным столиком. А у Достоевского уголки губ слабо поднимаются от вида того, с каким наслаждением Коля уплетает спагетти за обе щёки, не забывая откусывать сосиску и макать её в кетчуп. Сам Фёдор никуда не торопится, в конце концов он поел ещё часа три-четыре назад, когда вернулся домой и начал приготовления. — Мне Сигма писал. — начинает разговор Фёдор, беря в руки свой бокал, немного отпивая из него, пробуя напиток. — Фто он тебе пифав? — не заботясь о том, поймёт ли его Фёдор или нет, спрашивает Гоголь, отправляя в рот ещё одну вилку макарон, пережёвывая. — Говорит, что ты на меня ему весь день жаловался. — усмехается Фёдор, когда видит эти удивлённые глаза у Коли. — Вот он! А ефё двук нафывается! — Гоголь быстро дожёвывает, но возмущаться не перестаёт — Я ему, можно сказать, душу открываю, секрет доверяю, а он вот так вот просто делится им с кем попало! — Кем попало? — уточняет Фёдор и улыбается шире, но от чего-то так мягко, словно эти слова для него ничего не значат. Не значат, иначе Гоголь бы не выносил другу мозги, мол «Федя меня не любит!». — Ну, не с кем попало! Но всё равно, я больше ему ни одного секрета не доверю! — беря в руки бокал, заявляет Коля, уже собираясь отпить из него, как краем глаза улавливает движение Фёдора, что подставляет ему бокал. Парень слабо улыбается и чокается, после заливая вино в себя. — Ещё? — Да. Слово за словом, глоток за глотком. Тарелки со спагетти и сосисками давно опустели и теперь продолжает пустеть небольшая тарелочка с нарезкой сырокопчёной колбасы и сыра. Гоголь прижимается своим боком к боку Фёдора, что-то щебеча и рассказывая, пока Достоевский подливает им вина. Первая бутылка закончилась уже давно и стоит пустая на полу, пока уже в меру опьяневшие парни продолжают свои светские беседы, время от времени чокаясь и тихо смеясь, прижимаясь ближе друг к другу. — М-м-м, Федь, я так тебя люблю… — довольно лепечет Гоголь, прижимаясь щекой к чужому плечу, наваливаясь. Свет мягко падает на белокурые волосы, окрашивая их тёплым золотом, пока по щекам расползается румянец. Николай поплыл уже давно, переходя со звонкого щебетания до ласкового мурлыканья на ухо такому же поплывшему Достоевскому. — Да неужели. — усмехается Фёдор, крутя бокал в своей руке, рассматривая алое вино, пока чужие тёплые руки обвивают талию, а светлая голова так и трётся щекой об острое плечо. — Клянусь сердцем и жопой! — пусть алкоголь и заставляет просыпаться эту нежность и ласку в Николае, но это малость отбитое чувство юмора не перебить даже самым крепким алкоголем. — Даже так? — Фёдор поворачивает голову, и со спокойной улыбкой на лице и блеском в глазах, смотрит на это пьяное чудо рядом, что касается влажными губами открытого участка шеи, не спрятанного за воротником рубашки, мягко целуя. Достоевский прикрывает глаза. Всего на мгновение, чувствуя, как по всему телу проходит приятный ток и тепло, что ещё больше разогревает всё внутри. Фёдор сжимает бокал в руке, довольно вздыхает и откидывает голову в сторону, открывая больше пространства для Гоголевских губ и языка, следующих и покрывающих влагой светлую тонкую кожу. Мягкие поцелуи и прикосновения укрывают Фёдоровскую шею, пока Гоголь, прикрыв свои глаза и слабо навалившись на Достоевского, не смел остановиться. Слишком велико это желание расцеловать, обласкать каждый сантиметр чужого тела, обнять, прижать к себе и вдыхать родной запах, что приятной тяжестью оседает в груди, заставляя сердце гулко стучать. Поцелуй, ещё один. Влажный след, поднимающийся всё выше, и сбитое дыхание двух разгорячённых алкоголем тел. Гоголь открывает глаза, смотрит так нежно и не может сдержать своей счастливой улыбки. Достоевский вздыхает, чувствуя, как ласки прекращаются. Парень открывает глаза, переводит свой взгляд на эту до нельзя довольную мордашку перед собой и не может сдержать и своей улыбки. — Чего ты так смотришь? — тихо спрашивает Достоевский, аккуратно ставя бокал с алым вином на столик, не отрывая своих тёмных глаз от чужих. — Люблю тебя безмерно! — хохочет Гоголь, убирая руки от Фёдоровской талии, обнимая ими парня за шею, прижимаясь лбом к чужому. — Так люблю! — Фёдор смотрит в эти пьяные глаза, слушает сладкие речи и не противится чужим касаниям. Сам тянется к Гоголю, гладит чужие бока и сжимает талию своими худыми ладонями, слыша смешок в ответ. — Иди ко мне. — Коля смеётся, тянет Фёдора на себя, а сам откидывается на диван, заставляя Достоевского буквально лечь на себя, чтобы тут же утянуть его в поцелуй. Уже другой. Желанный, горячий, требовательный. Когда губы сжимают чужие и дают чётко понять, что всего этого мало. Хочется больше трепета, касаний и любви. Ему нужно больше. Ему нужен Фёдор. Гоголь держит чужое лицо в своих руках, касаясь мягких худых щёк, пока губы продолжают целовать чужие. Светлые ресницы дрожат, а голова идёт кругом. — Люблю. Боже, так люблю! — едва отрываясь, шепчет в самые губы Гоголь, словно в бреду. Одну руку заводит за голову, зарывается в чёрные волосы длинными пальцами, а сам тычется носом в худую щёку, слушая тяжёлое дыхание Фёдора над своим ухом. — Как тебя развезло. — саркастично выдаёт Достоевский, вздрагивая всем телом, когда волосы натягиваются в кулаке. — Заткнись. Просто заткнись. — шепчет Гоголь, оставляя поцелуи на чужой щеке, пока пальцы перебирают тёмные пряди. Достоевский не отстаёт, малость отстраняется и льнёт к чужой шее. Пока только дразнит, касается кончиком носа и вдыхает чужой запах, слыша довольное мычание снизу. Слабый поцелуй вырывает тяжёлый вздох, а на плечи давят Гоголевские руки. Тот весь извёлся, откидывая голову назад, желая получить больше ласки, в которой Фёдор ему не отказывает, выцеловывая тонкую шею. Мягкие касания потрескавшихся губ, что слабо давят и сжимают кожу, заставляют волосы на светлой макушке вставать дыбом, а грудную клетку тяжело вздыматься под тяжестью чужого тела. — Я тебя тоже люблю. — шепчет Достоевский на ухо Гоголю, буквально всем своим телом чувствуя чужую дрожь от его горячего шёпота. Николай сжимает рубашку на чужих плечах, когда Фёдор целует за ухом, спускается немного ниже и слабо кусает, оставляя красноватые пятна на Гоголевской шее. А тот тихо смеётся вперемешку с тяжёлыми редкими вздохами. — Я хочу тебя. — эти слова тонут в тяжёлом вздохе, когда горячий язык проходится по коже, буквально обжигая своим жаром. — Ты меня обидел, так что извиняйся как следует. — Гоголь приподнимается, опирается на локоть. Свободную руку Николай кладёт на светлую щёку, обращая на себя внимание. А Достоевский смотрит на него, пока в глазах черти пляшут. — Надеюсь, мне удастся заполучить твоё прощение. — Гоголь тихо смеётся, а Фёдор, двинувшись немного вперёд и поцеловав растянутые в улыбке губы, спускается ниже. Его слабо ведёт от выпитого алкоголя, окутывая тело приятной слабостью, пока сердце гулко стучит, гоняя по организму кровь, заставляя его пылать желанием. Достоевский присаживается меж чужих ног, осматривает раскинувшегося перед собой Гоголя и берётся за футболку, вытаскивая её полы из брюк, задирая. Фёдор кусает губу, наклоняется и целует низ худого живота. Пальцы проходятся по бокам, касаясь самыми подушечками пальцев, пока Гоголь весь покрывается мурашками, чувствуя, как сворачивается тугой и горячий узел немногим ниже влажных следов от чужих губ. Не хочется торопиться, хочется приносить ему это тягучее, играющее на нервах удовольствие, пока Гоголь сам не начнёт просить его действовать быстрее. Достоевский продолжает покрывать поцелуями низ Гоголевского живота, пока руки соскальзывают ниже, ослабляют ремень и берутся за край штанов, стягивая их вместе с бельём, слыша довольный вздох откуда-то сверху. И словно на зло Фёдор делает вид, что не замечает вставшего горячего члена рядом со своей щекой, неспешно стягивая одежду с пышных бёдер и скидывая ту на пол. — Прощение совсем близко. — пьяно усмехается Николай, поднимая руку и заправляя прядь тёмных волос за ухо, видя плывущий и жаждущий взгляд внизу. Боже, как красиво сейчас Достоевский выглядит, сидя меж разведённых в стороны ног, улыбаясь, как настоящий дьявол. Достоевский косит взгляд на вставший член и, довольно улыбаясь, целует головку, прикрывая глаза, слыша смешанные звуки сверху. — А-а-а, Фе-е-едь… — мурлычет Николай, откидывая голову назад, чувствуя, как электрические разряды разрывают низ живота от каждого нового поцелуя тонких губ, осыпающегося на его член. А Достоевский лыбится, облизывает губы и вновь припадает с поцелуями, поглаживая руками Гоголевские бёдра, пока у самого в штанах тесно становится. Но сейчас так хочется доставить Коле максимум удовольствия. Хочется, чтобы он выстанывал его имя, краснел и изнемогал, пока есть возможность быть нежными друг с другом под действием алкоголя. — Кажется, я попал в яблочко. — усмехается Достоевский и ведёт одной рукой к чужому члену, беря его за основание, вместе с этим горячо выдыхая на головку, чувствуя, как пульсирует орган в его руке. — Не мучай, Феденька. Ты ведь тоже этого так ждёшь… — лепечет как в бреду Гоголь, опуская голову, сгибая в коленях ноги, пока грудь то и дело вздымается. — Ну же… А Достоевский усмехается, взмахивает рукой, пока Гоголь перед ним звонко стонет, сжимается и наслаждается этим моментом по полной программе. Фёдор улыбается, наклоняется и касается языком головки, лижет её перед тем, как обхватить член губами, вырывая сладкое мычание из Гоголевских уст, что сжимает руки в кулаки и сильнее разводит ноги в стороны, чувствуя, как внизу всё горит от касаний руки и жара чужого рта. Три пальца: указательный, средний и большой, аккуратно обхватывают основание чужого члена и медленно надрачивают, пока язык и губы ласкают головку, под аккомпанемент из сладких мычаний. Николай мечется, выгибает спину и крутит головой. От алкоголя ощущения становятся всё более и более яркими. Гоголь смотрит мутным взглядом вниз — на тёмную голову, что находится между его ног, на это расслабленное выражение Фёдоровского лица и длинные пальцы, что ласкают его член. И, Боже! Как же Достоевский ахуенно выглядит сейчас. Гоголь готов кончить только от этого вида. Слишком приятно, слишком горячо. Он только и может, что ёрзать бёдрами, пока по члену проходит горячий язык, лаская кожу и обходя каждую венку, пока дыхание раз за разом сбивается, низ живота тянет. — Ф-федя… — лепечет Гоголь, тянется рукой к чужим волосам, вплетает в них свои пальцы, когда Фёдор берёт глубже, а стоны так и вырываются из худой груди. — Извинения приняты? — выпуская член изо рта, интересуется Достоевский, смотря на влажную головку Гоголевского члена, а после переводя взгляд на самого Гоголя, что, раскрасневшись, смотрит на него в ответ. — Нет. Маловато будет. — усмехается Николай, со всем интересом в глазах наблюдает за тем, как Достоевский вбирает пальцы в рот. Как губы сжимаются на фалангах, доходя почти что до основания пальцев. «Блять!» — проносится у Гоголя в голове. Его парень слишком красив и он такими темпами просто сведёт его с ума. — Маловато? — хитро щурится Фёдор, выпуская смоченные пальцы, поднимая взгляд на Колю перед собой. — Да! Маловато-о… — срывается на судорожный стон Гоголь, когда в него входят одним пальцем. Звонкий стон сменяется звонким мычанием, когда, подкинув бёдра, Николай сам насаживается на палец, жмурясь и укладываясь на диван. — А так? — у Фёдора внутри всё замирает от этого вида и ощущений: Гоголь так стонет, так ёрзает и выгибается, изнемогая от этого удовольствия, а то, какой он внутри… Горячий, влажный и так сжимает внутри этот палец. — М-м-м… — всё, что удаётся вымолвить Гоголю, что теряется от всех этих ощущений. Он ёрзает, подставляясь, пока Достоевский продолжает двигать пальцем внутри, задевая каждую складочку и чувствительную точку, пока пальцы скользят по члену. Достоевский доволен этим ответом. Он неспешно водит пальцем, давит на горячие стенки, а сам опускается и ласкает головку чужого члена губами и языком, стараясь подстраиваться под взмахи чужих бёдер, что и без того дрожат, покрываясь мурашками. — Боже, не останавливайся! — выгибаясь, стонет на высоких тонах Гоголь, когда в него вводят ещё один палец, а язык проходится по уретре, заставляя крупно содрогнуться. — Федь… Иди ко мне… — Гоголь тянется руками к Фёдору, хватается за плечи и давит, заставляя приподняться, оставить в покое пульсирующий член и облокотиться этой рукой подле чужой головы, пока плечи будут обнимать, губы целовать и вылизывать, тихо постанывая от ощущений внутри. А Фёдор и не протестует, отвечает на поцелуи, ластится, пока пальцы неспешно двигаются в Гоголе, вырывая тихие мычания и постанывания. Их мало. Достоевский вводит пальцы глубже, сгибает их и надавливает на горячие стенки, заставляя Николая выгнуться, ногами сдавить чужие бёдра и звонко простонать в чужое плечо. Попал. Довольная улыбка расползается по лицу. — Фе-е-едь… — стонет на самое ухо Гоголь, сжимая Достоевского в своих объятиях чересчур крепко, но, Боже, это так приятно! Пальцы так нежно и аккуратно скользят внутри, давят на простату и массируют её, что аж тело всё сводит, а глаза сами собой закатываются. А горячее, несдержанное и сбитое дыхание, опаляющее ухо, доводит до дрожи самого Фёдора, что едва держится на одной руке, пока в голову бьёт алкоголь. — Федь, я хочу больше… Я знаю, что и ты этого хочешь. — горячий шёпот обжигает мочку Фёдоровского уха, заставляя того прикрыть свои глаза, пока по телу пробегает новая волна возбуждения. Гоголь ухмыляется, опускает одну руку и аккуратно касается чужого паха, слушая довольный выдох. Ладонь накрывает вставший член, а сам Достоевский, пьяно улыбаясь, поддаётся бёдрами навстречу горячей ладони Гоголя, что поглаживает член через ткань брюк и тихо мычит. — Ну же, пожалуйста, хватит нас мучать. — мурлычет Коля, потираясь носом о чужую шею, оставляя слабые поцелуи на светлой коже. — Что ж Вы, Николай Васильевич, такой нетерпеливый? — усмехается Фёдор, чуть уводя голову, предоставляя больше места для поцелуев и лёгких укусов, пока горячая ладонь продолжает гладить его член. — Вы слишком желанны мне, я хочу Вас. — Николай проходится языком по шее, параллельно надавливая и обхватывая член Фёдора, слыша эти тихие вздохи и чувствуя слабые покачивания. Тот, кажется, даже забыл про Гоголя, которого растягивал и даже не удосужился пальцы вынуть, пока Николай сжимается и ёрзает, клянча продолжение. — Снимите Ваши одежды, Николай. — улыбается Фёдор, выводя пальцы и немного отстраняясь, осматривая Гоголя, что сводит ноги, присаживается и спешит снять с себя рубашку, следом футболку, пока Достоевский неспешно расстёгивает каждую пуговку, расстёгивает ремень и стягивает брюки, не обращая внимания на жаждущий и горящий взгляд, что таранил его профиль. — А Вы, Фёдор Михайлович, я смотрю, никуда не торопитесь! — недовольствуется Гоголь, опуская мимолётный взгляд на свои сведённые ноги. — Я всё ещё не простил Вас. А сейчас Вы всё дальше и дальше от прощения! — Помолчите, Николай Васильевич. — Достоевский скидывает бельё, приподнимается и двигается к Гоголю, кладёт руку на его плечо и припадает к чужим мягким губам, что с поразительной готовностью размыкаются. А опьянение даёт это приятно чувство окрылённости, что патокой разливается по голым и горячим телам. Николай обнимает Фёдора горячо, тяжело дышит, отвечая на поцелуй, чувствуя лёгкие покусывания и касания чужого языка, что распаляет ещё больше. Достоевский отрывается смотрит на прикрывшего глаза Колю, что лишь поддаётся вперёд, желая урвать или подарить ещё несколько поцелуев. Достоевский сплёвывает на руку и растирает слюну по своему члену, наслаждаясь слабыми касаниями влажных губ к своей щеке, опаляемой горячим дыханием. Вновь набирает слюну на пальцы и размазывает между Гоголевских ягодиц. — Расслабься. — выдыхает на чужое ухо Достоевский, оставляя поцелуй совсем рядом. Николай вздыхает, откидывается, но рук с плеч не убирает, всё так же обнимает, ноги разводит шире и откидывает голову назад, прикрывая свои глаза. Фёдор облизывает губы, держит основание своего члена, пристраиваясь, а взгляд не сходит с выражения чужого расслабленного лица. Слишком непривычно видеть его таким — спокойным и расслабленным. Лишь чужие руки сейчас нетерпеливо перебирают чёрные отросшие волосы, раскинувшиеся по плечам. Ещё один вдох. Достоевский наклоняется, целует Колину шею и слабо двигает бёдрами, аккуратно входя, слушая болезненное мычание сверху. — Тише, тише. — шепчет Достоевский, продолжая покрывать шею и ключицы поцелуями, пока Гоголь стонет и скулит, тянет за волосы и сжимается, так неохотно пропуская Фёдора в своё нутро. Тело бросает в дрожь, когда член входит одной только головкой. Дыхание тяжёлое, брови нахмурены, а внизу всё жжёт и неприятно тянет. Фёдор всё понимает, выходит и вновь смазывает член слюной, чтобы входило легче. Было ошибкой делать это без смазки, но они зашли слишком далеко, чтобы останавливаться. — Посмотри на меня. — этот спокойный тон успокаивает. Гоголь открывает глаза, поднимает затуманенный взгляд на Фёдора и не сводит его с тёмных глаз напротив, даже когда его щёки целуют, тем самым заставляя поплыть и растаять, забывая об этих неприятных ощущениях снизу. — Федя… — шепчет Гоголь, крепче обнимая чужие плечи. Достоевский смотрит на парня, целует влажные губы и когда Коля отвечает ему, мягко толкается, входя глубже, чем до этого. Укус, болезненный стон и Коля откидывает голову, вбирая в лёгкие воздух, впиваясь в голые горячие плечи. Фёдор не спешит, терпит изо всех сил, покрывает поцелуями солёную кожу любимого, отвлекая, пока Гоголь не начинает ёрзать бёдрами, подталкивая к дальнейшим действиями. — Всё хорошо. — поднимаясь поцелуями к уху, шепчет Достоевский, неспешно входя глубже, слушая эти тяжёлые вздохи и мычания. Живот крутит, член горит, а внутри всё разрывается от этой пульсации, пронизывающей всё тело. Гоголь приподнимает бёдра, ногами обвивает Фёдоровскую талию, скрещивает их на пояснице и давит, заставляя Доста зайти глубже, быстрее, ведь сил терпеть уже нет. И Достоевский поддаётся, двигает бёдрами, выбивает звонкий стон и довольно выдыхает, замирая, когда удаётся зайти полностью. Он поднимает взгляд на Гоголя, дрожь чьего тела передаётся и ему, смотрит на дрожащие ресницы, приоткрытые губы, что безудержно хватают воздух. А у Гоголя перед глазами цветные пятна плывут от переизбытка ощущений, низ живота горит, пульсирует, а член так приятно распирает его изнутри, вызывая эту нелепую дрожащую улыбку. — Мх, Феденька… — довольный смешок срывается с растянутых в улыбке губ, отливающий блеском взгляд смотрит на Фёдора, а горячая ладонь соскальзывает на худую щёку Достоевского, обращая на себя внимание. — Двигайся. Двигайся, родной. — смеётся Гоголь, целуя Фёдора так горячо, что всё нутро в тот же момент вскипает, отдавая невыносимым жаром и дрожью по всему телу. Движение бёдрами, стон, толчок. Фёдор целует его губы, прикусывает, неспешно толкаясь в Николая, постанывая, но даже этого не слышно за звонкими стонами Гоголя. — Боже, Боже, Боже! — глаза сами собой закатываются. Член так ахуенно двигается в нём, гладит горячие стенки и проходится по каждой чувствительной точке, заставляя давиться своими стонами, выгибаться и прижиматься ещё ближе, смаргивать выступающую на глаза влагу и просить входить быстрее, глубже. — Гоголь, мать твою. — Федя-а-ах! — Достоевский жмурится, чувствуя, как ногти расцарапывают его спину, а сам Гоголь сжимается, заставляя крупно содрогнуться и вновь двинуть бёдрами в том направлении, вырывая новый громкий стон. Ритм становится всё быстрее и быстрее, шлепки кожи о кожу звонче, тела жарче. Николай чувствует, как по виску стекает пот, а член входит так глубоко, что кажется, что он заполняет его полностью, заставляя пальцы на ногах поджиматься, а тело напрягаться. — Быстрее… Федь, быстрее! — Фёдор сглатывает, сдувает чёлку с глаз и двигает тазом сильнее, входя и мыча от этого жара и влаги внутри Гоголя. От горячих ладоней, что с силой сжимают плечи, давят и тянут на себя, желая оказаться ещё ближе. — Как же ахуенно ты принимаешь меня. — хрипит Достоевский, а Коля и рад бы ответить, да только кроме скулежа и стонов с губ ничего не срывается. Дыхание в конец сбитое, член, ритмично бьющий по простате выбивает последний воздух, заставляя дрожать. Чужие поцелуи и укусы сводят с ума, разливаются патокой по телу и разжигают этот огонь ещё больше. Узел внизу сворачивается сильнее и сильнее, желая наконец получить разрядку и вылиться незабываемым удовольствием. — Пожалуйста… — бёдра ёрзают по дивану, подстраиваются. Фёдор с ритма не сбивается, тяжело и глубоко дышит, хмуря тонкие брови. Член тянет, горит, Достоевский смотрит на раскрасневшегося Николая, целует линию челюсти, вдыхает его запах и обжигает своим дыханием, доводя Колю до дрожи. Он опирается одной рукой в диван, второй обхватывает горячий и твёрдый орган Гоголя, размазывая по нему естественную смазку плотным кольцом из пальцев. Спина выгибается, внутри всё сжимается, а Николай как в бреду зовёт Фёдора, мечется, ловя последние сладостные минуты возбуждения, царапая тонкую кожу до кровавых полос, пока рука на члене и член в себе доводили парня до исступления. Ещё мгновение. Одно мгновение, когда Фёдор входит особенно глубоко, заставляя цветные пятна плясать перед глазами. Тело сковывает, бьёт крупной дрожью. Николай открывает рот в беззвучном стоне, выгибаясь и кончая себе на живот, пока его всего трясёт. Он сжимает чужую талию ногами до боли, Фёдор делает последние толчки, пыхтит и задыхается от жара повисшего в комнате, от жара, пронизывающего его член иглами, пока Гоголь бьётся в оргазменных судорогах, отправляя Достоевского в его собственный оргазм. Ритм сбит, толчок, ещё один. Фёдор вжимается бёдрами в чужие ягодицы, утыкается лбом в Гоголевскую грудь, дрожит и едва не падает, кончая глубоко в Николае, что едва ли способен понять и разобрать эти ощущения, пока последние силы покидают тело с последней скатившейся слезой. Проходит, казалось бы, целая вечность до момента, когда Достоевский на ватных руках приподнимается, покидает тело Коли, заставляя того недовольно прошипеть, пока в ушах так отчётливо слышится гул их сердец. Парень сжимается, мычит и укладывается на бок, покрываясь мурашками от холодка, прошедшего по всему телу, что всё ещё слегка потряхивает, но даже это не мешает довольной улыбке расползтись по лицу, пока Достоевский где-то там хлопочет. — Чего лыбишься? — тактично интересуется Достоевский, утирая чужой живот, а после укрывая Гоголя одеялом, устраиваясь рядом. — Люблю тебя, вот чего. — пьяно смеётся Гоголь, обнимая Фёдора крепко-крепко, касаясь подушечками пальцев алых борозд от собственных ногтей, заставляя парня вспомнить о них и об этом неприятном жжении. — Тебе тоже досталось. — вжимаясь носом в горячие ключицы, лепечет Гоголь, чувствуя, как его обнимают в ответ и прижимают ближе к себе. — Надеюсь, мне удалось заполучить Ваше прощение, Николай Васильевич? — так тепло усмехается Достоевский, перебирая светлые пряди на затылке, под довольный смех и лёгкий поцелуй в шею. — Я подумаю, так уж и быть. — вздыхает Гоголь, потираясь о худую грудь Фёдора, стирая последние следы влаги со своих щёк, получая в ответ недовольные возгласы. — Я для него весь вечер старался, а он ещё думать будет. Не находишь это малость не честным? — переходя на поглаживания, продолжает эту дискуссию парень, утыкаясь носом в чужие волосы, чувствуя родной запах, что патокой оседает на лёгких, погружая Фёдора в состояние расслабленности и покоя, когда веки становятся тяжелее свинца, а тело окутывает тепло и приятная слабость, постепенно погружая в сон. — Всё, Фёдор Михайлович, не кипишуйте. Простил я Вас, простил. Грех такого замечательного и чуткого парня не простить. — не то издевается, не то насмехается Николай таким нежным и ласковым голосом, словно он тут же сейчас и растает от переизбытка тепла, коим сейчас наполнена его грудь и коим он так жаждет поделиться с любимым человеком. — Язвите, Николай Васильевич. — Не отрицаю, Фёдор Михайлович. Слово за слово, смешок за смешком, поцелуй за поцелуем. Тепло маленькой комнатки, мрак за окном, запах алкоголя. Как говорится — вино, секс и нежности.