рай — это поле.

«Я люблю проводить время с тобой», — хочет сказать Баджи, но в горле — ком; Баджи всегда делает вид, что вместо сердца у него — необъятная зияющая пустота, но мы-то знаем, что это не так. Они с Казуторой неплохо повеселились: сожгли телефонную будку просто потому что, а потом сбежали от полицейских. Они бежали долго-долго, и Казутора всегда был быстрее, а потому он взял Баджи за руку; они бежали так быстро, и было это так весело, что они попросту не заметили, как полицейские вскоре от них отстали, и неизвестно, как долго они еще неслись в этом забытьи, никем не преследуемые, но подгоняемые адреналином и целым букетом самых противоречивых впечатлений, начиная от «мне страшно» и заканчивая «я так счастлив». А потом они остановились у заброшенной стройки, огороженной решетчатым забором и, пробираясь через высокую траву, упали подле него. Упали да так и остались: Баджи на сырой земле, Казутора — на Баджи, и больше сил двигаться не было. И Тора сказал восторженно: — У меня ноги трясутся! И руки. Я не чувствую тело! — и засмеялся. И Баджи засмеялся вместе с ним: потому что у него тоже тряслись руки и ноги, потому что он был готов выплюнуть свои легкие, потому что не мог сказать ни слова от того, как болели легкие и гортань, но прежде всего из-за того, что смеялся Казутора. Тора уткнулся Баджи в живот и засмеялся, отчего Баджи стало щекотно. Он продолжал делать это, а потом оторвался, и лицо его было красное от бега и от того, что он без конца щекотал друга. И было так хорошо. Баджи никто не нужен. Ну, вообще. Майки остался где-то там, в белых стенах больницы, пригвожденный к больничной кровати да к коляске. Майки остался где-то там, где он умеет только молчать и стонать по ночам — то ли зовет кого-то, то ли стонет от бессилия. В его глазах вечно эта застывшая недосказанность — он будто хочет что-то сказать, но наука не может сделать так, чтобы тот, кто и так почти мертв, смог заговорить. Это бесит. Для всех остальных он — блаженный взаперти, для Баджи же — то дорогое сердцу воспоминание, которое никогда уже не повторится. Он ненавидит Хару. Потому что Хару — ебанный сумасшедший. Все вокруг Баджи поехавшие, но Хару даже хуже Казуторы. У Торы глаза сумасшедшие, пустые, а у Хару — они живые, и именно это пугает. Что в уме и в здравии он делает все это. Прямая ему дорога в исправительную школу, а затем в тюрьму. И тогда Баджи, может быть, забудет и его тоже. Если Хару останется где-то там гнить в тюрьме, то его белые волосы никогда не напомнят больше о счастливом моменте детства, о том беззаботном времени, о лете, о холодном лимонаде и огромном арбузе, который они поделили на четверых и объелись до круглых животов. Баджи однажды забудет всех. И останется у него только Тора. Только Тора рядом, даже мама когда-нибудь умрет. А Тора живой, теплый и смеется. Его глаза пустые, и мечта у Баджи только одна — сделать их живыми, и тогда для счастья вообще ничего не надо. Высокая трава качается на ветру и шелестит тихо. Где-то там шумят машины, но звук почти не доносится, приглушенный, почти не существующий. Может, это рай. Рай — это поле, и в этом поле они вдвоем одни, и эта заброшенная стройка — просто иллюзия. Тора быстро засыпает. Баджи смотрит на него: у Казуторы светлые пряди прилипли к щекам, мокрым от пота. Баджи касается его кожи кончиками пальцев и убирает осторожно прядки, чтобы не щекотали. Когда Тора спит, можно позволить себе такое действие, потому что просто так это все как-то по-гейски. Как-то неправильно, знаете. Они же друзья. Друзья не убирают нежно прядь волос с лица твоего друга. Может быть, Баджи очень мало знает о дружбе, а ощущение, что все могло быть по-другому — что у него могло быть много друзей, целая банда, но их нет, нет их, но зато есть Казутора. Один такой. Его спасение. А Баджи — спасение для Казуторы. «Я люблю… все что связано с тобой, знаешь» — не-а, не получается. Казутора улыбается ему полусонно, а потом вновь проваливается в сон. У них есть только они одни. Ну, еще мама Баджи, но сам Баджи так не считает. А вот Казутора ее любит, любит как свою маму, потому что от своих не дождёшься этой любви, и так обидно это до слез в глазах. Казу всегда ему об этом говорил. Ничего, милый, ничего страшного. Все когда-то проходит, и обида эта нескончаемая на родителей — тоже. Однажды ты их забудешь и даже если они будут живы, их не станет в твоей жизни, и когда тебя будут спрашивать: «Кто твои мама и папа», ты ответишь: «Не помню». И ты правда не вспомнишь. Я тебе это обещаю, милый мой Тора, верь мне. И я наполню тебя другим, самым важным чувством — я наполню тебя любовью, и ты станешь живым. Казутора просыпается где-то через полчаса, хотя Баджи точно не знает, может, прошло больше, а может, и меньше. Он некоторое время молчит и вдыхает прохладный воздух, прохладный от сырой земли. — Сколько мы тут? — вдруг спрашивает он. — Не знаю. А что, это важно? — Надо вернуться пораньше, меня отругают. — А давай маму попросим твоим позвонить, и ты останешься на ночь? — Потом они меня ругать будут, что я по гостям хожу и всем мешаю. Баджи ничего не отвечает. Ему не хочется расставаться с Казуторой, от мысли об этом его, нахуй, выворачивает. Корежит. И он готов сделать все что угодно, чтобы остаться с ним еще хотя бы на полчаса. — Давай еще посидим, я не отдохнул. — Хорошо, — улыбается Тора и привстает с живота Баджи. Они вместе садятся, опираясь на заборную решетку. Конечности еще потряхивает, и в них разливается тягучая слабость, приятная, странная. Баджи обнаруживает себя держащим Тору за руку. Он сам от себя этого не ожидал. Но вот от ожидания дальнейшей реакции становится жутко, потому что Тора может не понять. А Баджи не объяснит — ну, не объяснит он, потому что все так, как оно есть на самом деле, Баджи хочет держать его руку, долго-долго чувствовать ее в своей руке и не отпускать, а еще он хочет потрогать Тору там и поцеловать его губы. Баджи хватается за его руку крепче. Тора на него смотрит и приближается к лицу близко-близко, но не целует — страшно. А руку свою, скрепленную с Баджи, продвигает к паху друга и, освободившись, сжимает его крепко. Баджи ничего не говорит, только приоткрывает рот, будто бы хочет поцеловать, но не может. Казутора не может тоже, и ему это все… кажется неправильным, но он лезет рукой в штаны. Нащупывает вставший ствол. Баджи говори только: «Тора» почти шепотом, охрипши. Казутора ничего не говорит. Баджи только ближе придвигается и тоже ныряет рукой в штаны друга. Они постоянно совершают грехи. Но только сейчас Казутора чувствует, что это неправильно.

И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло.

Казутора читал об этом в Библии. Они не целуются. Наверное, если бы они поцеловались, то непременно сошли с ума — все это уже точно не предотвратить, если поцеловаться. Но тянет к губам как магнитом, губы Казуторы маленькие и пухлые, и влажные, и сладкие. Руки под штанами трогают горячее естество, и от этого так здорово, так до умопомрачения приятно, совсем по-другому нежели дома, с журналами, пока нет родителей. У Казуторы вырывается из горла стон. У Баджи внутри взрываются планеты. В один момент ему очень страшно: кажется, что этого всего бесконечно мало, потому что хочется сделать Тору своим — хочется прижать его к сырой земле и трогать, бесконечно трогать и хочется вставить в его задницу свой член (как было однажды в порно-фильме про двух мужчин, который он смотрел тайком). А Тора стонет — только его испытывает, и в голове совсем тесно от этих… греховных мыслей, в которых Баджи делает ему хорошо и больно, в которых он чувствует свой набухающий член в его заднице. Бесконечно мало. Руки даже нечем вытереть. Они молчат. Никто Баджи не нужен, никакие друзья ему не важны, они остались где-то там, в той жизни или, может быть, в других вселенных, где Майки не упал и не сделался блаженным, и тогда, может быть, у Баджи было бы много друзей, он чувствовал, что все идет не так, как должно, но это неважно. Потому что Казутора остается дома на ночь. Потому что он не расстилает футон на полу. Потому что он ложится к Баджи под одеяло. Потом что они сдирают друг с друга штаны. Потому что во рту у Казуторы жарко и потому что его член в нем набухает и толкается в глотку. Потому что они стонут в подушки. Потому что.