Перезаряжай, выстрели в спину За то, что я любил тебя лишь наполовину Сожги меня, пока я сплю в пустой квартире Когда в твоих глазах огонь, ты настолько красивая
Перезаряжай — Три дня дождя
Москва вся белая, как чистый лист, но тут и там в росчерках словно в рубцах, тут и там в размазанных чернилах будто в лужах. По погоде? Или по человеческой природе? В моей спальне хаос — лежит нетронутым трупом с тех пор, когда ты ушла. Наволочки пахнут твоими духами, и в память врезались кадры режима слоу-моу: пряди длинных волос горят золотом в рыжем свете фонаря; кажется, подушки сейчас вспыхнут спичкой от их сияния, и по комнате клубами разлетится запах жжёных перьев. Мы сами не сильно далеки от гари и копоти. Целуешь отчаянно, грязно — точно прощаешься. Оставляешь россыпь полумесяцев и царапин у меня на спине, на предплечьях; жалобно стонешь куда-то в шею, прижимаешься щека к щеке. И мы дышим в унисон. В один шорох лезвий на недавно отглаженном льду, где нет трибун, нет судий, нет камер. Они вообще-то есть. Но для нас исчезли. Только наше дыхание слышно. На утро простыни ещё тёплые. Скомканные, с вмятинами в форме наших тел, со следами твоей красной помады, с твоим нижним бельём из прозрачной чёрной ткани подо мной — побоялась разбудить, забирать не стала. Входную дверь закрыла. Почему это чувствуется, словно ты заперла меня, своим ключом, в моей пустой квартире, как свой кошмар в карцере? Или дурной сон, который хочется бросить в прошлой ночи, в окружении тёмных стен? Чтобы при свете дня сунуть близость в старый ящик, и пусть всё выглядит обманчиво красивым. Не кривым-косым, заштопанным на скорую руку. Пусть выглядит честным. Даже если от лицемерия сводит скулы. Я запомнил тебя голой, но не помню счастливой. На оконных стёклах остаётся лёд.***
В сердце ширится, пузырится радужными искорками радость. Кончик косы взметнулся в прохладный воздух, случайно пощекотав мне нос. Ты — оголённый провод, ты само электричество, оглушающая волна, стихия океана, жар, покалывающий зрителям кожу. Мы здесь, на месте. И ты льнёшь ко мне, тёплая, живая. И взмываешь ввысь, мощно вскидываешь вверх крепко сжатый кулак. Будто львица в прыжке при молниеносной атаке. Ты — пламя. Я — хворост и топливо, бегу за тобой вслед. И когда в твоих глазах огонь, ты настолько красивая. А потом мы жёстко ссоримся в нашем номере. Стены душат и давят, в голове раскалённое до бела ничего. Разве шёпот бывает громче криков? Разве в нём могут громом греметь ярость и боль? И приходит усталость. Мышцы свинцовые тянут вниз. Комната кружится в вихре нитей запутанного клубка. Это мы наворотили, натворили, облажались. Его мы смяли, пнули ногами, подняли, опять швырнули на стол. По справедливости — на 95 % вина именно моя. Ты растрёпанная, с небрежным, влажным после душа пучком на макушке. Я — закрученная до упора пружина. Соседи не должны знать, услышать, сложить в простое равенство два и два. И другой язык не помеха — эмоциям вселенная не задумала языка или знаков. Ты прикладываешь ладонь к моему лицу, закрываешь мне рот дрожащими пальцами. Я почему-то от дурости провожу по ним языком. Здесь не нужны защитные маски — ни от ковида, ни от надрывной честности. Наконец честности. Мы теряемся в беспорядке. В нас нет никакого смысла, зато в тумбочках есть цветастые пакетики — олимпийские сувениры, презервативы в такой же бессмысленно красивой упаковке. И на завтра очень странно ступать за мягкие бортики. О тебе и обо мне, наверное, уже написали книги, Ромео и Джульетта слабо похожа. Но в этой чужой истории сегодня слишком много нас настоящих, что аж страшно показывать под пекинскими сводами. Все смотрят. Все. Хорошо хоть не догадываются до обшарпанной, простой человеческой правды. Во снах по окончании игр надолго остаётся безжалостный синий лёд.***
Арена щедра на восторженные аплодисменты, люди искренне вкладывают в каждое поздравление ликующую душу. Наши близкие счастливы за тебя. Никто не оплакивает не использованные вовремя шансы. Моё сердце в твоей руке. Но твоё уже не греется у моей груди. За то, что я любил тебя лишь наполовину. И я сохраняю лицо, давлюсь где-то внутри тоскливым, гневным рычанием, точно раненое животное. Я злюсь на себя, на тебя злиться для меня инородно. Тогда мы заключаем друг друга в объятия, словно пытаемся судорожно, беспомощно, лихорадочно впечатать тело в тело. В последний раз. А то осудит общество. А то позже будет нельзя. Люди не видят, но я знаю: ты тихонько стонешь от боли, но прижимаешь сильнее. У тебя на груди, под нею, на животе, на бёдрах — карта, нарисованная из моих губ, языка, зубов, пальцев; надёжно скрытая одеждой. Пока? Мы играем роли. Мы — грустный театр, и трагический спектакль, и антракт для растерянных зрителей, вышедших покурить. Среди всех красок города ты выбрала чёрный цвет. Сказала, что я солнце, но я мёртвый рассвет. Твёрдо стоим на коньках. Ведь у нас колыбель и могила — лёд.Я любил тебя в четверг, но я семь пятниц на неделе.