Не идеальный, но твой.

Минхо судорожно промокнул покрывшийся испариной лоб платком и, скомкав его, отбросил в сторону. Когда почти восемь лет назад он познакомился с Хенджином, их общие приятели делали ставки, сколько времени пройдет, прежде чем прольётся первая кровь. Большинство было уверено, что кровь эта будет Хенджина, и они не прогадали. Вот только до крови довели не вечные склоки и бессмысленные игры в кошки-мышки, а сама госпожа Неуклюжесть, неотступная подружка Хенни, что так удачно подставила ему подножку на лестнице, заставив совершить едва ли не кувырок на пролете. Хенджин полетел бы и дальше, напуганный и растерянный, с разбитым носом, из которого хлестала кровь, если бы не Минхо, по счастливым обстоятельствам поднимавшийся по той самой лестнице и опаздывающий на пары. Важно уточнить, что Минхо благородным принцем на белом коне никогда не был, да и лошадей в принципе никогда не любил, — другое дело кошки — и потому собирался лишь смиренно отойти в сторону, дожидаясь пока человекообразный комок прокатится мимо, и после продолжить путь, как этот комок внезапно сменил направление и что есть силы влетел в него. Комку исключительно повезло, что реакция у Минхо была — и есть — хорошая, и потому он успел и подхватить падающего, и не опрокинуть себя. — Ты жив? — спросил он, аккуратно заглядывая под ворох черных спутанных волос, закрывающих лицо. Каково было его удивление, когда перед ним предстал никто иной, как перемазанный в крови Хенджин, ещё вчера едва ли не платиновый блондин. — Ебать. Минхо бы присвистнул, да не умел. И денег в суровые студенческие годы было не так много, так зачем рисковать попусту тем малым богатством, что у него было. Но картина перед ним предстала та ещё, такую только на обложку хоррора — самого дешёвого, но все же. Попытка распроса младшего об обстоятельствах падения и самочувствии ничего не дала — тот лишь дрожал, упорно сжимая красными пальцами голубую выглаженную рубашку Минхо, чем вызывал гнев и немое раздражение. К несчастью, кое-какой моральный кодекс у Минхо имелся, да и принципы были, поэтому бросить старого (не)друга он, несмотря на все желание, не мог. Пришлось волочить на себе в медпункт, причем на себе — то есть на руках, словно изнеженную принцессу или балованную жену. — Ты же, еб твою мать, танцор, что с твоей координацией, — пробурчал Минхо, вынужденный мириться со своей тяжёлой ношей. Минхо сам по себе был стойким, тоже будучи танцором, но к тасканию тяжестей, тем более на большие расстояния и по лестницам не привык. И ладно мешок какой, а тут этот — весь прижался и дрожит, как брошенный в непогоду котенок под мостом. Мило, конечно, но Минхо предпочитал умиляться на свободные руки и свободную от грыжи спину. — И с весом. Грубо поправив коленом тело Хенджина на руках, Минхо наконец услышал признак жизни: — Эй, — Хван сильнее стиснул рубашку, своими маленькими колкими глазками глядя прямо на Минхо. Выглядел он, честно говоря, не угрожающе от слова совсем. Больше напоминал избитого ежика или пропущенную через стиральную машину ласку. — Нежнее. — Тоже мне принц нашелся, — чуть ли не задыхаясь, Минхо кое-как дотащил его до диванчика, стоящего у медкабинета, и правда постарался аккуратно опустить. Судя по скривившемуся лицу, удалось не слишком удачно. — Раз в себя пришел, что на ножки-то не встал? Я тебе не такси. — У меня голова кружится, — приняв сидячее положение, Хенджин поморщился и оторопело посмотрел на липкие ладони, будто только сейчас заметив их плачевный вид. — У меня тоже, — прислонившись к дверному косяку, Минхо постучал костяшками пальцев по двери, попутно пытаясь отдышаться, согнувшись в три погибели. Медсестра, неторопливо открывшая дверь, громко заверещала, заметив перемазанного Минхо, сложившегося у двери. — Господи, что с тобой? — она тут же опустилась на корточки, всматриваясь в покрасневшее лицо и разводы на рубашке, но раны так и не увидела. — Приступ астмы, — Минхо махнул в сторону диванчика. — Вот ему помогите, а я тут… — медсестра подскочила к Хенджину, что с глупым выражением лица ощупывал нос, видимо, только начав процесс осознания падения с лестницы. — Поумираю немножко… — Минхо окончательно сел на пол спиной к стене и запрокинул голову назад, наблюдая за судорожным бегом медсестры в кабинет и обратно сначала за водой, потом за бинтом, а потом за Хенджином, которого, как ни странно, осматривать в полутемном коридоре было неудобно. — И нормуль. Именно тогда пролилась первая и, как ни странно, последняя кровь. С того момента, как отдышавшегося Минхо слёзно попросили отвести Хенджина домой, разрешив пропустить пары, их отношения наладились и жажда убийства поумерилась с обеих сторон. Может, дело было в особо вкусном хенджиновском чае, которым Ли был угощен в качестве благодарности, может, в румянце на лице Хенджина, что тот упорно отрицал, скидывая все на отек от разбитого носа. …Сейчас Минхо чувстовал себя так, будто его кто внезапно столкнул с лестницы, причем жёстким таким пинком под зад. Пролетая ступеньку за ступенькой, Минхо невольно вспоминал, что именно привело его к падению, в попытках избежать мыслей о том, что ждёт его в конце этого длинного, увитого ступенями пути. Шесть лет назад ставка на первую кровь была давным-давно забыта, сменившись другой, той, о которой Минхо и Хенджину никто не рассказывал, чтобы те не фальсифицировали результат. Их друзья ставили, когда те начнут встречаться. Изначально незадавшиеся отношения полтора года назад пошли в гору. Минхо провожал Хенджина до дома после того, как они весь день провели у старшего, развлекаясь типично-подростково: смотря фильмы, играя в игры, врубая громкую музыку на всю и устраивая танцы, заканчивающиеся смехом, лёжа на полу; в университете они тоже часто зависали вместе в перерывах между парами, Хенджин — гибкий и юркий — ловко умещался на узком подоконнике, для баланса держась за плечо Минхо, всегда оказывавшегося рядом с вечными мемами про котят и смешными видео из ТикТока. Глядя на них только слепой подумает о дружбе. Что Феликс, что Джисон, что Сынмин слепыми себя не считали, а потому под неодобрительным взглядом Чана и задорным Чанбина в тихую делали ставки, пока Йенни твердил о том, что это неправильно и неуважительно по отношению к хенам. В конце концов все проигрались. Сынмин, зная о романтической натуре Хенджина, предположил, что те начнут встречаться либо под Новый год, либо после. Это ведь так сопливо-розово: кружиться в танце со своей первой любовью под снегопад и редкий свет уличных фонарей. Джисон, считавший, что хорошо знает Минхо, выдвинул вариант про пресловутый день Святого Валентина, аргументируя это тем, что Минхо от романтики далек, но ради Хенджина наверняка попытался бы организовать все красиво; да и к тому же хорошей фантазией обделен, а потому выбрал бы наверняка что-то настолько банальное, как четырнадцатое февраля. Феликс обыграл их обоих, поставив на осень. Он выбрал Хэллоуин как ориентировачную дату возможного начала отношений, ссылаясь на то, что Хенджин до ужаса боится ужасов в отличие от Минхо, что наверняка будет опять ошиваться рядом с младшим, а значит вовремя успеет подставить руку, плечо, а может и всю спину, если Хван сильно испугается. Феликсу, что впервые поцеловал Чанбина в кинотеатре именно на триллере, казалось вполне логичным, что между ними промелькнет искра именно в этот «ужасный» день. Ну, или до. Может, после. Шла третья неделя учебы, почти конец сентября, когда вся их немногочисленная компания собралась у Минхо, как у обладателя самой большой и самой свободной квартиры. Праздновали выздоровление — с началом года все сразу слегли с простудой, из-за чего полным составом смогли встретиться только сейчас. Хенджин, как ни странно, держался дольше всех, но в итоге и досталось ему хуже, чем остальным: температура недавно чуть не достигла сорока, из-за чего на уши были подняты как родители, так и друзья. К счастью, все обошлось. Сейчас Хенджин сидел на антибиотиках, из-за которых температура была в норме, а самочувствие не очень — его спутниками стали усталость и отсутствие аппетита, из-за чего обычно яркий юноша блекло лежал головой на коленях Минхо, усевшись у старшего в ногах, что рассеянно поглаживал его по волосам, пока Феликс и Сынмин пытались найти открывашку на кухне. — Мне кажется, если все это продать, то безбедное существование до шестидесяти трёх лет обеспечено, — поделился Сынмин с Феликсом, обыскивая какую по счету полку. Все они были набиты доверху — одни дорогостоящими на вид сервизами, другие — приборами из серебра, но открывашки, пресловутой нищенской открывашки среди них не было. — Минхо тебе пизды даст, — без обиняков бросил Феликс, на всякий случай заглядывая в холодильник. — Не даст. Он Хенджином занят, — кивнул Сынмин в сторону гостиной, ударяясь затылком об открытую дверцу. — Ёб твою мать. Если я убью кого-то, то однозначно разделю на части и спрячу труп здесь. И тут же нырнул обратно, увеличив рвение вдвое. Феликс же задумчиво посмотрел в сторону гостиной, поймав подмигивающий взгляд Чанбина, с горем пополам отбившего себе часть дивана рядом с Минхо. — Минхо, кажется, действительно переживает о Джинни, — чуть тише сказал Феликс под неразборчивое бормотание Сынмина, напоминающее цепочку из «Блять» и «Нахуй я сюда пришел». — Конечно, переживает, — Сынмин устало вздохнул и, захлопнув последнюю дверцу, встал рядом с Феликсом, оперевшись на столешницу. — Я тоже чуть не сдох, когда сказали что у него под сорокет. — Чанбин сказал, что Минхо аж подорвался к нему, как узнал, — наклонившись ближе, прошептал Феликс. — Ночью? И его пустили родители Хенджина? — с сомнением протянул Сынмин, разминая пальцы. Феликс пожал плечами, мол, все со слов Чанбина, которому то ли сам Минхо это рассказал, то ли какой-то знакомый, увидевший Минхо тогда, то ли ещё кто. — Не знаю, но в последнее время они стали очень близки. — Если под последним временем ты имеешь в виду последние два года, то да, ты абсолютно прав, — Сынмин по-доброму закатывает глаза, хлопая Феликса по плечу. — Они, конечно, как те самые пельмени в морозилке, что хуй разлепишь даже после варки. Но если бы между ними что-то началось, мы бы наверняка узнали. — И то верно, — Феликс согласно кивнул. Мало кто верил в дружбу втроём, но им удавалось сохранять дружбу аж из восьми человек, и не только сохранять, но и активно поддерживать. Так что если бы кто-то вдруг решил скрепить себя узами влюбленности, то об этом бы тут же стало известно остальным. — Не парься, — Сынмин в последний раз бегло проверил кухню на наличие открывашки и, разведя руками, первым вернулся в гостиную. — Ты, — он грубо пнул ногу Минхо, покоящуюся у бедер Хенджина. Старший тут же недовольно дернулся, крепче сжимая хватку в волосах Хвана, что тут же дал знать об этом, с силой вдавив ногти в чужую ногу. Хмурый взгляд Минхо перескочил на Хенджина и обратно; кажется, Ли и так пребывал не в лучшем расположении духа. — Двойной удар… — Красавцев? Да, спасибо. Где открывашка? — Сынмин подхватил пульт от телевизора и угрожающе наставил на Минхо, таранящего его взглядом. — В твоих же интересах ответить. — Да я ебу? — Минхо взлохматил непослушную серебристую шевелюру и на секунду задумался. — Посмотри в коридоре. — В коридоре? — удивлённо переспросил Феликс, но возражать, впрочем, не стал. Чанбин тяжело вздохнул и последовал за своим парнем в коридор: выпить хотелось нещадно, а такими темпами они наглотаются лишь воздуха. Сынмин, решив, что его помощь больше не нужна, удалился в ванную. Под пиликающие звуки от приставки, которую терзали Чан, Джисон и Чонин, Минхо мягко провел пальцами по песочного цвета прядям Хенджина. Те были на удивление мягкими для волос, что регулярно подвергаются осветлению и окраске. — Тебе вообще можно пить? — тихо спросил он, играясь с прядями. Хотел было завязать косичку, как снова почувствовал острые ногти на лодыжке, и сразу выпустил локон. — Почему нет? — не открывая глаз, отозвался Хенджин. Сегодня он был несколько блеклым, словно потухшим — только и делал, что лежал на коленях Минхо с закрытыми глазами, будто устав от друзей ещё задолго до их прихода. Впрочем, Минхо его не винил. Сам видел, как Хенджинни хуевило под температурой, и предпочитал это амебное состояние непрекращающейся дрожи и холодным рукам, которые ни в какую не хотели согреваться. — Ну, ты же на этих. На антибиотиках, — Хенджин открыл глаза лишь для того, чтобы выразительно закатить их и тут же закрыл снова. Минхо, скосив взгляд на увлечённых игрой товарищей, аккуратно опустил руку. Его пальцы легонько прошлись по скуле Хенджина не то лаская, не то случайно соскользнув, заставив младшего на секунду замереть. — Это же не антидепрессанты. Конечно можно, — Хенджин снова открыл глаза, на этот раз встречаясь взглядом с Минхо, что так и не сумел отвести руки, поглаживающей чужую щеку. — А что? — Хенджин слабо игриво улыбнулся. — Беспокоишься обо мне? — О своем диване, — фыркнул Минхо, впрочем, абсолютно неубедительно. — Оттирать его ещё от твоей блевотни. — Не переживай, — Хенджин участливо похлопал его по ноге. — Я постараюсь блевать на тебя. Минхо едва успел закатить глаза, прежде чем Хенджин очень вовремя кое-как выпрямился, наконец подняв голову, и избежал столкновения с подушкой, брошенной злым Сынмином. — В ебанной стиральной машинке? — зажатая в его руках открывашка говорила о многом, как и огонь в глазах, обещавший экспресс-курс по девятью кругам ада. Через несколько часов Джисона развезло так, что остальные тоже предпочли напиться, ибо трезвыми смотреть на такое исключительно невозможно. По крайней мере, Минхо точно отказывался наблюдать за тем, как из фамильных серебряных — серебряных! — ложек его родителей пытаются сделать моржовские клыки для Чанбина, попутно готовя в маленьком детском тазике для него же бассейн. — Очень смешно, — глотнул пива Минхо под хихиканье Хенджина. Тот заметно повеселел и разрумянился, но в остальном предпочитал сохранять одно и то же положение тела, посмеиваясь над товарищами издалека. — Да ладно тебе, хен, — Хенджин показательно надул губы и, качнувшись вперёд, чуть не улетел с дивана вслед за валявшимся на полу Феликсом. Судить о том, что он был жив, можно было лишь по открытым глазам и мерно поднимающейся грудной клетке. — Хуядно, — подхватывая на лету Хенджина пробурчал Минхо. Сначала он хотел вернуть младшего в прежнюю позу, но, задумавшись на секунду, неожиданно притянул к себе, уложив глупой головушкой на плечо. — Ты чего? — Хенджин удивлённо замер, чуть приподняв голову, словно не мог решить стоит ли оставаться в таком положении и дальше или все же отсесть. Минхо невольно напрягся: ему казалось, что они все решили, но… — Ну вы ещё засоситесь, — кое-как сев, предварительно стукнувшись головой об «ебучий столик», Феликс, потирая лоб, недовольно уставился на них. Не шибко приятно было смотреть на чьи-то лобызания, пока твой партнёр лобызался с тазом и вилками. — Вот-вот, — поддержал Феликса Сынмин, до сих пор не простивший Минхо местоположение открывашки. Мало того, что она была найдена по чистой случайности и из праздного любопытства и отчаяния, так ещё и не получила никакого объяснения своему местоположению. — Может, мы чего-то не знаем? — В прошлом году Чан нассал тебе в цветок, — тут же услужливо вставил Хенджин, наконец принявший решение плыть по течению и спокойно лежать на предоставленном плече. Мало ли, когда в следующий раз подвернётся такой аукцион невиданной тактильной щедрости со стороны Ли Минхо. Хотя его странное поведение все же настораживало — они вдвоем давно получали двусмысленные комментарии, но до недавнего времени те были, считай, беспочвенными. Сегодня же Минхо предоставлял нехилый такой участок земли под выращивание размышлений: он все время касался Хенджина, причем делал это неописуемо нежно, так, как никогда до, чем заставлял младшего безмолвно смущаться, надеясь, что алкоголь скроет это. Это не было неприятно, наоборот, отчего-то вызывало мурашки на руках и лёгкое тепло в груди, однако настораживало не хило. За вечер Хенджин успел мысленно перебрать последние несколько месяцев, вспоминая, не должен ли ему чего Минхо, раз так старается угодить. Вспомнилась лишь половинка вишнёвой жевачки, нагло украденная ещё в июне и так и не возвращенная назад, но Хенджин не был настолько мелочен, чтобы требовать восполнения. Оставалось лишь гадать, к чему были все эти прикосновения, и тихо наслаждаться, пока они не закончились. — В цве… Во что? Так, блять, — Сынмин, временно устраненный, подхватил закрытую пачку чипсов и с поразительной меткостью человека, несколько лет занимающегося стрельбой из лука, запустил в Чана. Тот оторопело уставился в пространство, прежде чем оглянуться по сторонам и наткнуться взглядом на злого Сынмина. Долго Кристофер не думал — не разбираясь, тут же рванул в другую комнату, по пути на манер австралийского кенгуру перепрыгнув через Чанбина в тазу и ловко обойдя расставленные на полу пустые бутылки. — Стоять! Минхо обречённо покачал головой; хорошо, что родители не вернутся ещё неделю. У него будет время сдать всех семерых на органы, чтобы компенсировать как физический, так и моральный ущерб. — Нет, ну в самом деле, — Феликс, неожиданно оживившись, в упор уставился на Минхо, что невольно повел плечом под его взглядом. — Вы… Он запнулся, не совсем уверенный насколько корректно спрашивать вот так, напрямую, и в то же время не желая больше ходить вокруг да около. Чонин, уставший от общества Чанбина и Джисона и тяжело рухнувший на кресло около дивана, решительности не прибавлял. — Вы… — Феликс снова оборвал себя на полуслове. Хенджин, не дождавшийся продолжения, тут же широко зевнул, да так и подавился. — Вы встречаетесь? Чонин, сделавший глоток пива, закашлял вслед за Хенджином. Даже у Минхо внезапно запершило в горле. — Конечно, нет, — глотая ртом воздух, не задумываясь, ответил Хенджин, оторвавшись от чужого плеча. — Да, — одновременно с ним спокойно и уверенно произнес Минхо, чем вызывал оглушительную реакцию: внезапно все смолкли, уставившись на него. Установившуюся тишину колебали лишь едва слышимые выкрики Чана из одной из комнат; похоже, Сынмину все же удалось догнать его и отомстить за погубленую жизнь растения, подававшего большие надежды. Хенджин непроизвольно отпрянул, краем глаза заметив, как в тишине сжались кулаки Минхо. — Подождите, — Чанбин, чуть не опрокинув таз, кое-как вылез из него, споткнувшись минимум дважды, прежде чем достиг дивана. Будучи в мокрых штанах, он не посмел осквернять ковер или любую другую поверхность кроме пола, а потому уселся в некотором отдалении, переводя взгляд с напряжённого Минхо на расстерянных младших и обратно. — Ну нихуя себе, — присвистнул Джисон, так и державший по вилке в каждой руке. — Так да или нет? Минхо упорно молчал, но Хенджин заметил, как его глаза на секунду метнулись в сторону, словно проверяя реакцию Хвана. Что бы там ни углядел Минхо, увиденное ему явно не пришлось по душе — пальцы едва ли не хрустнули от того, как сильно он сжимал их. — Нет… — Хенджин отрицательно покачал головой, вглядываясь в непробиваемое лицо хена. — Вроде? — Вроде? — уточнил Чонин, мысленно похоронивший свою некогда новую футболку и самого себя за испорченный брызгами ковер. — Я не… То есть мы действительно не… Это оши… Минхо, подожди! — Минхо, вслушиваясь в невнятное бормотание Хенджина, прикрыл глаза, а после и вовсе вскочил с дивана, пропав в глубине коридора большой квартиры. Хенджин, бывший здесь не раз и понявший, что Ли направился в свою комнату, подскочил вслед за ним, чертыхаясь, когда нога запуталась в покрывале. — Подожди, Минхо! Раздался стук; хлопнула дверь, отрезавшая Минхо от Хенджина. Встревоженные звуком, Чан и Сынмин тоже смолкли и через какое-то время высунулись в коридор из спальни для гостей. Вид их застал странный: Хенджин, нерешительно сжимая дверную ручку, уткнулся лбом в деревянное покрытие, бормоча что-то под нос. Решив не отвлекать его от таинственного ритуала, переглянувшись, оба направились в гостиную, где, как оказалось, не доставало ещё и Минхо. — Что происходит? — первым осведомился Чан, как самый ответственный в группе. — Да пиздец какой-то, — тут же откликнулся Джисон, увлеченно поедавший пиццу теми самыми двумя вилками, не взирая на напряжённую обстановку. *** — Минхо, — тихо позвал Хенджин, не решаясь ни уйти, оставив этот вопрос нерешенным, ни остаться и приоткрыть как дверь, так и завесу тайны. Хенджин ни капли не сомневался в своем ответе до того, как Минхо так уверенно сказал полностью противоположное. Сначала Хенджин предположил, что старший просто пошутил — иногда у него бывало такое настроение, и под воздействием его он, не стесняясь, тянул выпученные губы к Хенджину или называл его своим парнем. В такие моменты его глаза едва заметно искрились весельем, в то время как сейчас он явно был абсолютно серьезен. И даже… Расстроен? Хенджину отчего-то казалось, что Минхо был уверен не только в своем ответе, но и в его. Удручало, что Хван никак не мог понять причины этой уверенности и в какой момент он пропустил начало их отношений. Отношения с Ли Минхо… Хенджин, даже не касаясь щек, почувствовал, как покраснел. Это было абсурдной мыслью, которую было глупо развивать, и все же на секунду Хенджин представил себе, как это было бы. Изменилось бы что-то между ними? Может, Минхо стал бы чаще обнимать его. Держать за руки. Целовать… А может, все осталось бы прежним, просто теперь вместо друзей их окрещивали бы бойфрендами. Хенджин не знал, как работают отношения у людей, что до этого долгое время были хорошими друзьями. Наверняка все это было жутко неловко как для самой парочки, так и для всех их окружающих, что привыкли к их дружескому дуэту, а не романтическому. — Ладно. Ладно, — Хенджин кое-как оторвал лоб от двери и потёр его, прежде чем нерешительно и медленно надавить на ручку. Сопротивления не было — Минхо не закрыл ее. Он ждал, что Хенджин придет. Он… Он хотел, чтобы Хенджин пришел? — Минхо? В комнате было мрачно из-за выключенного света, но даже без него Хенджин видел, что в комнате к тому же пусто. На секунду Хенджин растерялся и испугался, не заметив старшего ни на заправленной тёмно-синим пледом кровати, ни у стола с компьютером, ни в любом другом уголке. — Минхо, — в который раз за вечер позвал Хенджин, открывая дверь на балкон. Родители Минхо были людьми состоятельными, о чем кричали не столько дорогие сервизы, сколько наличие двух балконов — один на кухне, другой в комнате Минхо. Тот, что был здесь, был значительно меньше и значительно уютнее: Минхо сам его обустроил. Ещё недавно, в августе, они вместе сидели здесь же, глядя на звёзды и заливисто смеясь. Кажется, Минхо по интернету пытался найти созвездие, в процессе обнаружив до того неизведанное. Сейчас Минхо не смеялся и не дурачился; он напряжённой тенью стоял у перил спиной к вошедшему. Хенджин, поежившись от холодного осеннего ветра, встал рядом, плечом к плечу. — Зайди, простудишься, — не поворачивая головы буркнул Минхо. Для полного образа ему не хватало лишь сигареты, добавлявшей минимум сто баллов к драматичности. — Только если ты зайдешь со мной, — Минхо устало вздохнул, но не двинулся. Значит, дело серьезное. Хенджин обхватил себя руками, потирая плечи в попытках согреться, и сделал первый шаг: — Я… Минхо, мы встречаемся? — если бы кто-то захотел найти синоним неуверенности, то это предложение подошло бы на все сто. Оно было так и пропитано ею, начиная с неловкого «Я» и заканчивая скомканным «встречаемся», сказанном в спешке. Минхо рассмеялся. Совсем не весело. — Ну, не знаю, Хенджин. Ты мне скажи: мы встречаемся? — обернувшись, старший сделал шаг в сторону невольно отступившего Хенджина. Хван поймал чужой взгляд и, не выдержав, опустил свой. — Я не знаю, хен, — честно ответил Хенджин. Пятнадцать минут назад он бы ответил «нет», но сейчас он и впрямь не знал, что думать. Эта неопределенность и непонимание ситуации внезапно обрушились на него лавиной, придавив к земле. Лишь слезы, оставшиеся свободными, стремились сбежать из глаз несмотря на нежелание Хенджина плакать. Особенно сейчас. Особенно перед Минхо. — Я правда не знаю. Он опустил голову ещё ниже и все же всхлипнул. Рука тут же подлетела ко рту, с силой зажав его, но было поздно. Взгляд Минхо переменился. — Хенджинни, — он аккуратно приблизился и, словно на секунду засомневавшись, все же нежно обнял, прижав к груди. Хенджин в его руках дрожал то ли от холода, то ли от сдерживаемых слез, но в отличие от инцидента на лестнице, не пытался запугать его. Он наоборот выглядел напуганным, и Минхо засомневался, что младший шутит над ним. Издевается. Кажется, он действительно не знал. То есть, не помнил. — Ты не… Не помнишь? Рука как-то сама нашла путь к волосам Хенджина и нежно сплелась с прядями, массируя кожу головы. Хенджин отчаянно покачал головой, обвивая руками талию старшего. Обнимать Минхо всегда было приятно, а сейчас это, к тому же, было очень тепло. — В среду, — медленно начал Минхо, не прекращая поглаживаний. Хенджин крепче вжался в него, тем самым показывая, что внимательно слушает. — Мы переписывались, помнишь? Когда ты сказал, что у тебя тридцать девять. — Помню, — невнятно пробормотал Хенджин в чужое плечо. Он действительно помнил, как общался с Минхо, не взирая на ужасную головную боль, холод в конечностях и засунутый в подмышку градусник. Правда, после того, как оказалось, что у него столь высокая температура, разговоры пришлось отложить, лишь мельком упомянув собственное состояние. Перепуганные родители, впервые столкнувшиеся с таким показателем, запаниковали и засуетились. Пока мама в третьей подряд аптечке выискивала что-то, способное снять температуру, отец трезвонил врачу. Время было позднее, рассчитывать на государственного служащего не приходилось, выбор стоял между скорой помощью и личным семейным врачом, и отец тут же набрал второму. Скорая помощь казалась крайней мерой и отчего-то пугающей. Хенджин помнил, как лёжа на диване спокойно наблюдал за их беготней, пока не получил на телефон сообщение: «Открывай». Пришло оно не от врача, а от Минхо, что, несмотря на поздний час, тут же примчался. Дальше для Хенджина все было смазано — он помнил лишь, что температура поднялась ещё, пока Хвана нещадно клонило в сон. На следующий день он проснулся, как ни странно, в своей постели. С головной болью, но зато без других признаков температуры. На тумбочке была записка — просьба написать как проснется и рассказать о самочувствии. На кухне мама упомянула лишь, что Минхо оставался с ним до утра, прежде чем спешно убежать за час до пар, на всякий случай попросив и ее напомнить Хенджину написать ему. — Но потом все несколько туманно. — Конечно, ты же болел, — Минхо оставил смазанный поцелуй на лбу и, кажется, только после понял, что сделал. Хенджин едва заметно вздрогнул; это открытое проявление чувств, нежности было таким окрыляющим, таким трепетным и неосознанно желанным. — Когда я пришел, ты весь повис на мне, жалуясь на то, что они не дают тебе спать. А сам весь горячий, как духовка, кроме рук. Знаешь, как я испугался? Минхо покачал головой, словно отгоняя неприятные воспоминания. Хенджин круговыми движениями провел по его спине, напоминая, что сейчас он уже здоров и чувствует себя весьма сносно. — Когда врач ушел, ты уже, считай, спал. Таблетки подействовали быстро, мне пришлось относить тебя в твою комнату. Твои родители сжалились и разрешили мне остаться на ночь, как-никак, не первый год знакомы, да и «Куда ты пойдешь на ночь глядя?», — Минхо остановился, скосив взгляд на доверчиво прижатую к плечу макушку. Ему иррационально захотелось снова поцеловать Хенджина в лоб, просто почувствовать тепло чужой кожи, просто коснуться. — Я остался. С тобой. Даже толком уснуть не успел, как ты проснулся. *** — Минхо, — кто-то аккуратно погладил его по руке, призывая вырваться из царства снов — лучшего места на свете. Минхо несогласно забормотал, накрываясь одеялом с головой. — Минхо-о. — Что-о, — протянул старший, недовольно выглядывая из-под одеяла. Как оказалось, не своего. У Минхо ушло около минуты на осознание ситуации и восстановление в своей памяти событий, приведших к тому, где он был сейчас. — Хенджинни? Минхо тут же подскочил, нависнув в полутьме комнаты над мгновенно замершем Хенджином. — Что? Плохо себя чувствуешь? Голова? Температура? — его руки порхали, словно бабочки, мягко приземляясь то на чуть жарче нормы лоб, на чужие теплые пальцы, то на щеки, а глаза обеспокоенно следовали за руками, будто надеясь зафиксировать отклонение от нормы сквозь кожу. — Нет, я… — Хенджин не решался пошевелиться, увлеченный тем, как красиво падал свет от городских дорог и фонарей сквозь неплотную ткань занавеси на лицо Минхо. Хван был художником — непрофессиальным, но до того увлечённым, что подмечал искусство даже в мелочах. Зачастую только там оно и крылось: в едва заметном изгибе губ, тонком шраме на коленке, густом ворохе волос. Но Минхо… Хенджин сглотнул. Даже в темноте в нем было искусство, даже не видя деталей, Хенджин видел его — потрясающе красивый с этим обеспокоенным взглядом глубоких глаз и касанием шероховатых рук. — Все в порядке, Минхо. Минхо ещё раз, на всякий случай, прощупал открытую кожу и только удостоверившись, что все действительно в порядке, тяжело опустился на постель рядом с Хенджином. Спать расхотелось. Появилось то самое странное настроение, присущее в основном ночному времени суток — захотелось разговаривать обо всем и ни о чем одновременно, задавая друг другу бессмысленные вопросы с поразительно глубокими ответами. — Минхо, — Хенджин робко позвал его первым, не отрывая взгляда от белого потолка. Была бы его воля, он бы на манер Рапунцель разрисовал каждый свободный участок комнаты, начиная с потолка, и не важно, насколько сложно и невыполнимо это было бы. — Ты когда-нибудь влюблялся? Минхо замер, прежде чем в тон ему полушепотом ответить: — Почему спрашиваешь? — Не знаю, — Хенджин дёрнул плечами, накрывшись одеялом едва ли не с головой. — На что вообще похоже чувство влюбленности? Бабочки в животе? Минхо усмехнулся. — Бабочки в животе — отвратительное клише, которое изжило себя ещё лет десять назад, — он заложил руки за голову, прикрыв глаза, и нервно сглотнул. — Я не знаю, Джинни. Может, когда-то и влюблялся. Это сложно. Вдруг ты просто обманываешь себя, думая, что ты особенный для этого человека? — Вдруг он на самом деле относится к тебе также, как и к другим? — поддержал Хенджин. — Вдруг за его словами и действиями не стоит ничего такого, и ты все выдумал? — Вдруг ты лжешь себе, спутав хорошую дружбу с влюбленностью? — Вдруг… — Минхо, поцелуй меня, — неожиданно перебил его Хенджин. В комнате стало тихо. Очень тихо. Хенджину казалось, что он весь был как на ладони у Минхо — вот его чувства, непривычно обнаженные, не сокрытые слоем дружеского флирта; вот его сердце, немного истекающее кровью. Действительно совсем чуть-чуть: недостаточно для того, чтобы умереть от потери, но больно сильно. — Нет, — через какое-то время спокойно ответил Минхо. Сердце Хенджина судорожно ударилось об грудную клетку, раз, два, и ухнуло куда-то в пропасть. — Ты болеешь. Хенджин, только набравший в грудь побольше воздуха для уморительного рассказа о том, как ему в голову пришла эта глупая шутка и почему не стоит воспринимать сказанное всерьез, подавился. — Что? — поворачивая голову в направлении уставившегося в потолок Минхо, хриплым после кашля голосом осведомился Хенджин, заподозревший у себя наличие частичной глухоты. — Ты болеешь. Я не хочу заразиться, — тем же нейтральным тоном продолжил Минхо, благодаря анатомию за прочную оболочку, защищающую его сердце от внешней среды и надёжно закупоривающее его бешеный стук. Хенджин хочет поцеловать его. Хенджин. Хочет. Поцеловать его. Эта мысль была абсурдной даже в качестве фантазии, что уж говорить о реальной возможности подобного. — Предложи как-нибудь попозже. Может, через недельку. — Ты… Не против? — спустя какое-то время уточнил Хенджин, не сводя глаз с чужого профиля. Острый нос, заметные скулы, полная верхняя губа. Внезапно Хенджину захотелось поцеловать все его лицо: фарфоровое, словно искусственное, слишком уж неправдоподобно красивое. Минхо медленно повернул голову, встретив чужой недоверчивый взгляд. На ощупь в темноте и не с первой попытки он кое-как зацепил пальцы Хенджина — тонкие и аккуратные, такими только создавать шедевры да дарить самые нежные касания, что только может предложить физическая оболочка. Минхо поднес их ко рту и легонько поцеловал костяшки, а затем и центр тыльной стороны ладони. Он никогда никого так не целовал, но Хенджина хотелось засыпать поцелуями — незаметными и щекотными, как песчинки, хотелось пройтись по хрупким на вид рукам, осознавая их силу, дойти до утонченной линии ключиц и плеч, спуститься ниже, словно приливная волна. Хенджина хотелось касаться — много и всегда, и Минхо вело от мысли, что теперь можно. Что все сомнения, все попытки разглядеть за чужим поведением двойственность, закончились. Теперь между ними лежала искренность — глубокая, неприкрытая, манящая. — Не против, — ему не нужен свет, чтобы знать, что Хенджин покраснел. Его было поразительно легко смутить, когда дело доходило до действий, но ни за что — на словах. — Больше того, я полностью за. — Правда? — тут же выпалил Хенджин, чувствуя, как подрагивают пальцы в руке Минхо, что лишь уверенно сжала их, безмолвно давая ответ. — Правда, — на случай, если жестов мало. — Тогда мы… — Минхо неторопливо поглаживал большим пальцем чужую ладонь, с лёгкой смешинкой в уголке губ наблюдая за его отчаянными попытками подыскать слова. — Мы встречаемся, хен? — Да, Джинни. Мы встречаемся, — Минхо осторожно потянул на себя Хенджина, настолько растерянного и неверящего в происходящее, что легко поддавшегося чужим рукам. Чужие волосы мазнули по лицу Минхо, а чужое тело легко расположилось поверх его собственного. Тепло. Так тепло. — Если ты этого хочешь, конечно. — Хочу, — пропищал Хенджин откуда-то из недр плеча Минхо и одеяла. Кажется, его лимит смущающих действий и диалогов стремительно истекал. Минхо лишь усмехнулся; ему почему-то хотелось засмеяться, громко, во весь голос, разбудить родителей Хенджина и сказать им «Представляете, ваш сын согласился встречаться со мной» так, словно тот согласился на предложение руки и сердца, а в придачу и всего оставшегося организма. Ему хотелось срочно поделиться этим с кем-то, запилить селфи, на котором ни черта не будет видно, в Инстаграм, написать Джисону и Чанбину, обзвонить других, выслушав сотню проклятий за звонок в столь поздний час. Но Минхо лишь провел пальцами по чужим волосам, утыкаясь носом в макушку. — Спи, Хенджин, — пробормотал он, крепче прижимая к себе младшего. *** Хенджин, выслушав довольно подробный рассказ от Минхо, не сразу сообразил, что стоит сказать и стоит ли вообще. — Я смутно помнил, как мы о чем-то разговаривали, но это было настолько не ясно, что я подумал, что это сон, — тихо выдохнул в спокойствие ночного города. Руки Минхо, как защитная крепость, огораживали его от холода и всего происходящего вокруг; сирены скорой помощи пронеслись мимо, незамеченные; чей-то громкий пьяный смех даже и не коснулся его. Здесь, на балконе, было мирно и пахло любимым цитрусовым парфюмом Минхо. Не хватало лишь лёгкой романтической мелодии, разлившейся в пространстве, окончательно отрезавшей бы их от остальных. — Это был не сон, — подтвердил очевидное Минхо. Он выглядел непоколебимо спокойным, как всегда надёжным, и только сжатый в чужом кулаке свободный свитер Хенджина знал, как сильно Минхо боится, что этот Хенджин не захочет проснуться. — Тогда… — Хенджин отпрянул, но объятий не разорвал. Обычно самый высокий в их группе, сейчас Хенджин казался поразительно маленьким в руках Минхо, раз — и он потеряется в широком рукаве или глубоком кармане. — Ущипнешь меня, хен? — Ну, раз ты просишь, — слегка окоченевшие пальцы неожиданно резво соскользнули, довольно болезненно хватая нежную кожу ягодиц под чужой вскрик. Минхо, не выдержав, засмеялся, послушно выпуская вмиг отпрыгнувшего к двери в комнату Хенджина. — Я тебя сейчас запру здесь, — и юркнул внутрь, правда, угрозу не исполнил — оставил дверь не то что незапертой, но ещё и приоткрытой. — Ты сам попросил тебя ущипнуть, — довольно улыбнулся Минхо, закрывая за собой балконную дверь. Хенджин уже внаглую уселся поверх одеяла, нацепив на себя сверху синий плед. Минхо, не сдержав порыв, наклонился к нему и звонко поцеловал в нос, заставив зафырчать, как недовольного ежика. Хенджин от него отвернулся — Минхо почувствовал прилив нежности, заметив его заалевшие щеки. Для его Хенджинни подобное явно было в новинку. Для Минхо, если честно, тоже. Попытки отношений, конечно, были и до — нелепые и неловкие, вызванные желанием просто узнать, каково это — быть с кем-то, понять, что такого привлекательного в этом находят все его сверстники. Тогда не понялось — осталось чем-то туманным и неясным, но все ещё остро желаемом даже годы спустя. Сейчас… Сейчас тоже все ещё оставалось загадкой, но той, что предоставили шанс быть разгаданной. И он ни за что этот шанс не упустит. Из интереса, да, однако уже не к самому факту отношений, а к одному конкретному человеку, прочно засевшему в мыслях ещё несколько лет назад. — Не обязательно было слушаться, — пробурчал Хенджин, плотнее кутаясь в плед. Минхо вздохнул и упёрся коленями в кровать: матрас едва заметно прогнулся под его весом, а Хенджин чуть оцепенел, стоило конечностям старшего обвиться вокруг него со спины. — И не обязательно быть такими тактильными. То, что мы теперь встречаемся, почти ничего не меняет. Слова можно было бы расценить как грубость, не знай Минхо Хенджина и его неумение приспосабливаться ко всему новому — Хвану требовалось время, чтобы смириться с теми или иными изменениями в своей жизни, даже если они были столь незначительны, как покупка новой зубной щетки. Минхо готов был ждать, он был уверен — тот момент, когда он прилюдно обнимет Хенджина, а тот без удивления ответит, будет того стоить. — Почти? А что оно меняет? — Минхо игриво потерся носом о шею Хенджина. Точнее попытался — та была надёжна скрыта тонкой тканью пледа, служившей защитой от любых прикосновений. — Ну, — Хенджин стушевался, нервно перебирая пальцами свое укрытие. Он прикусил губу, раздумывая, стоит ли продолжить фразу или оставить повиснуть окончание в воздухе. — Мы теперь можем… Целоваться. Хенджин окончательно закопался в плед, с силой натянув тот себе на лицо, чтобы даже краем глаза случайно не заметить реакцию Минхо. Минхо же удивлённо замер, проглотил несвоевременный ответ «И не только» и аккуратно потянул ткань на себя, оставив ее лежать на плечах Хенджина. Теперь он ясно видел затылок, причем не абы какой, а опущенной вниз от стыда головы. — Ну, — чуть дрогнувшим голосом начал Минхо, почувствовав, как внезапно замутило — сказывался то ли выпитый алкоголь, то ли резко накатившее волнение, скрутившее живот. — Ты же выздоровел, Хенджин-а. Конечно, мы можем целоваться. Говорить ровно при скачущем сердце было поразительно легко, сдержать дрожь рук — невозможно. Минхо пальцами повернул голову Хенджина в сторону, шумно сглотнул и, поймав чужой взгляд, попытался улыбнуться. — Хочешь? Хенджин замер, своими колкими глазами неотрывно смотря на Минхо — завороженно, чуть напугано и ещё чуть с предвкушением. — Я… Не умею, — честно признался он, прижимая вспотевшие ладони к животу, где отчего-то тянуло — не в том смысле, коий вкладывают в эту фразу в определенного рейтинга книгах, а в самом неприятном — от тревоги. Хенджин не был отъявленным паникером, но чувствам поддавался легко, а сомнениям — ещё легче. Вот и теперь он невольно задумался о чем-то совершенно не подходящем нынешней ситуации: кого Минхо целовал до него? как это было? а если ему не понравится? а если не понравится Хенджину? а если… — Я тоже, — с обезоруживающей честностью признался Минхо, невольно подуспокоившийся при виде столь явно волнующегося Хенджина. Или, может, на него так подействовало признание Хвана — было что-то в том, что они будут друг у друга первыми, что пройдут через все неловкости и переживания вместе. Хенджин же, услышав его слова, настолько удивился, что позабыл о мучавших голову вопросах. — Ты? — с сомнением протянул он, для пущей убедительности тыкая пальцем в чужую щеку. — Я-я, — в тон ему протянул Минхо, скопировав жест на его щеке. — А что? Ты сомневался? — Да по тебе пол универа сохнет! — крутанувшись на месте, Хенджин, наконец, уселся напротив Минхо, все ещё не до конца веря в его признание. — Вторая половина, очевидно, сохнет по тебе, — Минхо легонько щёлкнул его по носу. — Я правда ни с кем не целовался. Да ни с кем конкретным до тебя и не хотелось. Хенджин снова смолк, но отвернуться не попытался — наоборот смотрел прямо в глаза, неожиданно смело и серьезно. — Давай попробуем, — тихо предложил он, робко вкладывая свою руку в открытую ладонь Минхо. Тот туже сжал ее и переплел их пальцы — и сам удивился, как естественно и просто это вышло. — Ладно, — Минхо вздохнул, отгоняя от себя желание подскочить на поиски жевачки, зубной пасты, да чего угодно, что смогло бы оттянуть этот наверняка до бесконечного неловкий момент. Ему одновременно ужасно хотелось поцеловать Хенджина и ужасно хотелось дать по тормозам, отложить поцелуй на некоторое время, но Минхо знал, что второе желание максимально необоснованное — он просто трусил. — Ладно. После нескольких секунд в звенящей тишине стало казаться, что никто так и не решиться сделать первый шаг, и закончиться все тем же, чем и заканчивается в однотипных сериалах: кто-нибудь из друзей неожиданно ворвётся в комнату и окончательно испортит момент. Но тут Хенджин двинулся вперёд — несмело, боязно, неотвратимо. Предварительно наклонив голову так, чтобы не столкнуться носами, он шумно сглотнул в сотый раз за вечер и обвил шею Минхо руками. Минхо невольно вздрогнул, кожа покрылась мурашками — он впервые видел Хенджина так близко, чувстовал его так рядом, и эта близость не то чтобы пьянила, но на пульс воздействовала самым что ни на есть прямым образом. — Я сейчас… — не окончил предупреждение Хенджин, зажмурившись, окончательно склонившись и дотронувшись своими губами до губ Минхо. Ли с опозданием понял, что надо закрыть глаза. Это даже поцелуем толком не было — так, невинное прикосновение губ друг к другу, все равно что проходя мимо, задеть чью-то руку. И все же как тепло это было, как удушающе жарко, как чертовски нервно. Минхо наощупь нашел талию Хенджина и аккуратно сжал, все ещё не шевеля губами. Они оба привыкали к странному, до этого неизвестному ощущению, что теперь медленно разливалось чем-то приятным по телу. Хенджин, на пробу, чуть двинул губами — в свое время он пересмотрел бесчетное множество видео-уроков по поцелуям, закапал не одну футболку мандариновым соком во время попыток, и все же оказался совершенно не готов. Минхо шевельнул в ответ. Неспешно сминая губы друг друга, они пытались найти ритм, темп, пытались понять, как лучше повернуть голову, чтобы не столкнуться лбами, как случайно не прикусить чужую губу и при этом старались не слишком отдаваться размышлениям, вместо этого отдавшись моменту. Отстранившись, Минхо прошёлся языком по губе, и тут же от чего-то смутился. Поднять глаза на Хенджина решился далеко не сразу, а когда поднял, немножко обомлел — таким красивым ему показался Хван в полутемной комнате с горящими щеками и заалевшими губами. Хенджин тоже смотрел на него — завороженно, с заметным блеском в глазах. — Что ж, — Минхо прочистил горло, когда фраза вышла на удивление хриплой. — Это было неплохо. Конечно, тебе не достаёт опыта. Чтоб не смел набираться его до следующего раза. И шутливо погрозил пальцем под тихий смех Хенджина, примкнувшего к его груди в подобии объятий. — Да-да, как с языка снял. Хотел то же самое сказать и о тебе, — Минхо носом провел по хенджиновым волосам, вдыхая слабый аромат парфюма — что-то чайное, не приторное, очень приятное. — А когда этот следующий раз будет…? — Уже не терпится? — приподняв за подбородок голову Хвана, Минхо с прищуром заглянул в доверчивые глаза — по другому у него никак и не получилось их описать, больно открыто, больно откровенно смотрел на него Хенджин. — Ну, если ты против, то… — Хенджин прикусил губу, наверняка не заметив, как старшего легонько переклинило на этом. Хенджин чуть приподнялся, снова оказываясь на одном уровне с лицом Минхо. — То… Дверь скрипнула. Послышался свист. — Ну нихуя себе, — Чонин замер в проходе, комично широко открыв рот, прежде чем опомниться и звонко хлопнуть себя по лбу. — Ой. Простите. Вас долго не было, и Чан заволновался… — А что он сам не пришел? — очень стараясь сохранять тон голоса ровным, уточнил Минхо, под пледом мягко поглаживая руку Хенджина. — Держит Джисона, — все ещё несколько отупело отозвался Чонина. — Тот вырезал из простыни крылья и, кажется, помчался на общий балкон, крича что-то о черном плаще. — А где он нашел черные простыни? — поразительно спокойно уточнил Минхо для человека, чья квартира за один вечер подверглась всевозможным пыткам, изобретенным человечеством. На лице его тоже было написано смирение — видимо, после тазика с вилками Минхо потерял всякую надежду на здравомыслие окружающих его людей. — Так он и не нашел, — вставил Сынмин, привалившийся к свободному косяку. Его взгляд лениво скользнул по комнате, задержавшись на переплетённых старших едва ли дольше, чем на часах. — Вырезал из каких-то в цветочек. — Так это бабушкина скатерть! — подскочил Минхо, напугав мирно утыкавшегося в его плечо Хенджина. — Была, — безразлично пожал плечами Сынмин, удалившись из комнаты. Минхо, чертыхаясь, побежал за ним, по пути прихватив с кухни чистилку для овощей, обещаясь вырезать что-нибудь из Джисона. После того, как Джисон был удачно выловлен Чанбином и Чаном, а также отдан на растерзание Минхо, новость хорошая о том, что они с Хенджином всё-таки встречаются, разлетелась быстро. Феликс будучи Феликсом поздравил их, не забыв обнять обоих и упомянуть, что к этому давно все шло; Сынмин, крутя между пальцев открывашку, только многозначительно посмотрел на них; Чонин, уже отошедший от потрясения, похлопал каждого по плечу и поднял в их честь бутылку пива, пока Чан читал лекцию о предохранении под звуки борьбы Джисона и Чанбина, претендующих на звание лучшего друга Минхо, раз Хенджин самоустранился. Поначалу было несколько неловко: все пытались не пялиться в открытую на переплетённые пальцы парней, не глазеть на их внезапные поцелуи. Они настолько преувеличенно делали вид, что ничего необычного не происходит, что становилось совершенно ясно, что все с точностью до наоборот. Но вскоре волнение улеглось — учеба оставляла поразительно мало времени на пересуды, да и на любую другу деятельность, если честно, тоже. Минхо как сейчас помнит сбившийся напрочь к четвертому курсу режим, непрекращающееся волнение относительно будущего и жуткую нервозность от настоящего, в котором скоро должны были произойти большие перемены. Перемены и произошли — некоторые сразу, другие постепенно. Самым важным и масштабным изменением стал переезд — в собственную квартиру, купленную совместно его и Хенджина родителями, не пожалевшими ничего для комфорта своих детей. Именно с переезда и начались их проблемы. *** Некоторые вещи необязательно проговаривать вслух, порой достаточно просто знать их. Например, никто не комментирует слепяще-яркий солнечный свет летом; все оставляют без внимания хмурое небо осенью. Это данность, факты. Некая константа этого мира. Ну, знаете, трава зелёная, люди дышат кислородом, Минхо не любит Хенджина. Факты. Хенджин тяжело сглатывает комок в горле и утыкается взглядом в потолок, чтобы не расплакаться. Сотый раз за день и, наверное, десятитысячный за последние два месяца. Горло болезненно рвет изнутри — комок не хочет просто так сдаваться, он настойчиво пробивает себе путь наверх, и ничуть не облегчает натиск даже достигнув цели. Слезы мелкие, безмолвно катятся в тишине пустой комнаты. Внутри Хенджина тоже немного пусто — как будто вырвал кто нечто важное, нечто, что до этого казалось чем-то неотъемлемым. Все началось с переезда. Хенджин всхлипывает. Он помнит, как удивился, когда его родители и родители Минхо, сговорившись, предложили сделать их паре такой щедрый подарок; помнит, как крепко стискивал его пальцы ошарашенный Ли, и как после, когда они остались наедине, тихо уточнил у Хенджина: — Ты… Правда хочешь этого? Жить вместе? — спросил он тогда, сидя на краю кровати в собственной комнате. Хенджин, замерший перед ним, ласково гладил его по пушистым волосам. — Почему нет, — аккуратно заправил прядь за ухо. — Может… Может ты не хочешь? Минхо поднял голову, бережно перехватил опавшие ладони Хенджина и, сжав в своих руках, поднес к губам. Он держал их так трепетно, так нежно, что у Хенджина ёкнуло сердце от прилива всеобъемлющей и никого не щадящей любви к этому человеку. «Я люблю тебя» — хотел сказать он, но прежде, чем успел открыть рот, Минхо ответил. — Хочу. Конечно, я хочу, — легонько поцеловал пальцы. — Но это же такая ответственность. Жить отдельно от родителей… Да ещё и вдвоем. Ты уверен, что мы справимся с этим? — Я уверен, — без капли сомнения заявил Хенджин, и так оно и было — он ничуть не сомневался в том, что они справятся. Преодолеют любые трудности, которые только уготовила им старушка-судьба, развлекающаяся на старости лет изо всех сил. — Тогда, — Минхо потянул его на себя, заставив плюхнуться на колени сверху. Хенджин немного покраснел — через коридор от них были родители Минхо, было бы ужасно неловко, поймай они их в таком положении. И что, что им далеко не пятнадцать, а почти двадцать пять, — ладно, тут он округлил — все равно хотелось иметь возможность без стыда глядеть в глаза родственников дорогого человека. — Тогда и я уверен. Он улыбнулся краешком губ и, стоило Хенджину заподозрить нечто недоброе, повалил его на кровать, нависнув сверху. — Минхо, — пропыхтел Хенджин, упираясь руками в чужую грудь, пока эта самая грудь весьма настойчива прижимала его к матрасу. — Твои родители дома. — Да? Не знал, — он дразняще провел кончиком носа по шее Хвана, на опыте зная, насколько чувствительная тут кожа. Хенджин тут же вздрогнул и покрылся мурашками, но сопротивление ослабил. Минхо вернулся обратно к хенджинову лицу и, склонившись к закрывшему глаза парню, выдохнул в губы. — Впрочем, ты прав. Не будем рушить их хрупкую психику. Вставать Минхо не спешил, лишь через осознающего предательство Хенджина потянулся к тумбочке и ухватил оттуда планшет. — Эй, — Хван пнул Минхо, с комфортом устроившегося между его ног с планшетом в руках. — Так нечестно. — Что нечестно? Сам же сказал про родителей, — Хенджин, надувшись и скрестив руки на груди, отвернулся в сторону зашторенной двери на балкон. Возникшее желание зашиворот схватить Минхо и выбросить с каждой секундой становилось все сильнее, и чуть не достигло пика, как этот самый Минхо прервал все его планы мести, мягко притянув к себе, заставив сесть. — Не обижайся. Лучше выбирай. Хенджин с интересом заглянул в экран. — Это что? — Как что? Я, конечно, знал, что моя красота ослепляет, но не настолько же, — получив подзатыльник, Минхо тоже склонился над экраном. — Это наш будущий дом. Ну или нет. Бюджет тебе известен, так что можешь смело выбирать любую квартиру в пределах этой суммы. Можем даже съездить посмотреть. Хенджин провел пальцами по планшету. Идея собственной квартиры, которая к тому же будет принадлежать и Минхо, все ещё казалась несколько сюрреалистичной и невозможной. Но желанной. Хенджин легко мог представить, как они вместе будут бегать по Икее и пробовать каждую встречающуюся кровать на прочность под возмущенные вскрики других посетителей; как будут совместно обставлять квартиру и часами мяться над инструкциями сборки; как впервые заснут в своей кровати в своей квартире, держа за руки своего человека. Хенджин закрывает глаза руками, чувствуя, как слезы неприятно стекают за воротник поношенной и слишком широкой в плечах футболки — футболки Минхо. Когда Хенджин уходил, то без разбора побросал вещи с полок в пузатую сумку и, видимо, случайно зацепил ещё и эту майку. А после, когда обнаружил, не смог избавиться от нее — рука не поднялась ни оставить мирно лежать на дне сумки, ни выбросить, ни, тем более, отдать. — Минхо, — хриплым голосом вторит Хенджин. — Минхо. Минхо. Как будто произнеся имя, можно призвать его владельца, и потребовать с него остатки своего сердца, взамен протянув влажную от слез футболку. На, мол, смотри, чего мне стоил твой холод, смотри, до чего меня довело твое равнодушие. А ты плакал по мне? А ты вообще хоть раз плакал? Хенджин всхлипывает ещё громче, и сам себе зажимает рот, хоть и услышать его некому. Родители на работе. Он, по идее, тоже должен быть, но есть свои прелести в удаленной работе, особенно в семейной фирме. Родители о нем волнуются. По приходе спрашивают, поел ли он и как чувствует себя сегодня. Вялая отговорка «заболел», кажется, потеряла актуальность сразу после того, как выяснилось, что из признаков болезни у Хенджина лишь опухшие глаза, губы и нос — от бесконечного потока слез, которые, почуяв свободу, не останавливались с того момента, как он ушел. Родители о нем волнуются. А ты, Минхо, волнуешься? Ты же даже ни разу не позвонил… Не написал даже. Ты ведь даже не… Хенджин икает, пытаясь вдохнуть, но в итоге лишь захлёбывается слезами. Ты ведь даже не попытался. — Я бы остался, — шепчет он между всхлипами дрожащим голосом, пока влажный воротник липнет к груди — словно стремится к сердцу, облитому кровью в той же степени, что и чертова майка — слезами. — Я бы остался. Но т-ты ведь… Ты ведь даже не попросил. Т-ты ничего не сказал. Он ничего не сказал. Кружка на полу не идеального белого цвета, какого точно была при покупке. На ней есть разводы — светло-коричневые на ободке, там, где ее когда-то касались чужие губы, пытаясь с помощью кофе вдохнуть в себя новую энергию и, словно, заодно и жизнь; чуть более темные на дне — такие не оттереть моющим средством, понадобится порошок. Теперь она ещё и сколота. Считай почти разбита — ручка наполовину отвалилась; край в одном месте отбился, оставляя выбоину размером с маленький треугольник; другая сторона и вовсе при падении разлетелась на куски — повезло, что удалось найти осколки. Минхо оглаживает шероховатый край сначала пальцами, а затем и клеем — вроде как супер стойким, а на деле едва ли справляющимся с задачей. Или, может, дело вовсе не в клее и не стоит клеветать его почём зря — руки Минхо дрожат, не сильно, как при припадке, но ощутимо. Кружку потряхивает, а темные следы на дне размываются от солёной влаги, неспешно заполняющей сосуд. — Ну давай же, — шипит сквозь зубы, прижимая отваливающийся край. Пальцы болят — от напряжения или от мелких порезов, искромсавших кожу, пока Минхо собирал осколки, ползая на коленях по всей кухне — неясно. — Давай. Он отпускает край и тот тут же падает, ни в какую не поддаваясь на уловки клея и Минхо. — Блять! — вскрикивает последний, сдерживая желание запустить эту треклятую кружку куда подальше — туда, где не увидят глаза и не вспомнит сердце. А оно все помнит, не глупое. И бьётся в такт воспоминаниям, не позволяя совершить акт вандализма. — Блять. Выходит как-то удручённо: кружка опускается на пол рядом с осколками — маленькими, крупными, почти незаметными. Руки опускаются тоже, но едва ли надолго — тут же подлетают к глазам, с силой сдавливая их. — Блять, блять, блять, — повторяет Минхо шепотом, пока из-под ладоней беззвучно капают слезы, оставляя следы на полу вместе с парой кровавых разводов от царапин. Это была его кружка. Он так и оставил ее в раковине, когда уходил — грязной, использованной, с разводами от кофе и губ. Минхо чувствует с этой кружкой странное родство — оставленный, ненужный, брошенный. Первые дни было сложно. Бросало из одного состояния в другое: то не хотелось вставать с дивана, — на двуспальной кровати в спальне он принципиально не спал — то не хотелось ложиться на него вообще. В минуты приступа последнего состояния, Минхо убирался. Вымыл полы, пропылесосил, в сотый раз за день вытер пыль, завис у раковины, так и не сумев взять злополучную кружку в руки и помыть. Это было глупо. Минхо не был глупым. И не был суеверным. Но, хватаясь за эту жалкую, такую жалкую кружку, в моменты отчаяния ему казалось, что, сумев сохранить ее в первоначальным виде, в коем ее оставил Хенджин, он сможет сохранить и самого Хенджина. Сможет сделать вид, что тот убежал по редким делам в офис, пообещав вернуться не позже восьми и поцеловав на прощание в щеку. Сможет сделать вид, что все вернётся на свои места. Кружка — в руки Хенджина, Хенджин — в руки Минхо. Но ничто никогда не возвращается. Он не хотел разбивать ее. Правда, не хотел. Хоть и каждый раз подходил к ней с губкой, намереваясь расправиться раз и навсегда, стерев вместе с кофейными отпечатками и отпечатки воспоминаний, связанные с человеком, которому она принадлежала, разбивать он ее не хотел. Она просто упала. Внезапно. Оглушительно громко в мирной тишине. Хенджин тоже ушел так — оглушительно громко в мирной тишине. Он ничего не сказал. Не объяснил, бросив лишь пару оправданий, которые Минхо благополучно пропустил мимо ушей, слишком сосредоточенный на дверном косяке и на том, чтобы не упасть. Минхо не ожидал, что кружка упадет. Но она упала. И она разбилась. Он держал ее. Не более двух часов назад он держал ее, крепко сжимая ещё меж двух целых от ран ладоней и заглядывая внутрь так, будто та была волшебной лампой, способной дать ответы на все его вопросы. Он прижимал ее к себе и, стыдно признаться, плакал. Навзрыд. Как никогда с самого детства, наверное. Просто что-то в нем, как и в этой кружке, бесповоротно сломалось. Он осознал, что Хенджин не придет. Он не вернётся. Осколки не вернутся на свои места, словно так и было. Ущерб нанесен. Он плакал, просил, сам не понимая чего, не имея возможности оформить мысль в четкое предложение. Кажется, его бормотание состояло из «останься» и «почему», а может, из «вернись» и «не уходи». И тогда кружка упала. Он ведь даже сначала и не понял, что это был за звук — на секунду, на одну жалкую, такую жалкую секунду его сердце встрепенулось от мысли, что это может быть звон чужих ключей в прихожей. Но нет. То была кружка — всего лишь кружка, всего лишь гребанная кружка, купленная по акции в каком-то торговом центре. Хенджину сразу отчего-то пригляделась именно она — обычная белая, неприметная. «Такую можно раскрасить своими цветами» — сказал он. А потом ушел. Тихий вздох. — Мне надо прекратить так много плакать, — в тишину пустой квартиры. Всхлип. — Блять, а. Что ж такое. Минхо рассмеялся — слезы все текли. Его взгляд опустился на кружку. Он поднялся на ноги, аккуратно обошел место трагедии, вымыл руки, тщательно вытер их полотенцем, не взирая на пощипывание в пальцах. — Пойду куплю новый клей, — известил, и только после вспомнил, что извещать ему было некого. Рассмеялся. А слезы все текли. *** — Хенджин, — Чан неодобрительно покачал головой, сцепляя руки в замок. Взгляд у него был серьезный, даже немного жёсткий, и оттого пугающий. — Так дело не пойдет. — А как оно пойдет? — Хенджин отложил ложку, с которой ему улыбалась рожица, — подарок Чонина — и поднял глаза на Чана, скривив губы. — Давай, Чан-хен, расскажи мне. Ты же такой взрослый, лучше всех остальных знаешь, как что пойдет. — И это со мной тоже не сработает, — Чан бесстрастно откинулся на спинку стула и приподнял бровь, демонстрируя, как всегда, полнейшее спокойствие. Хенджин досадливо прицокнул — нарочитая холодность и язвительность могли оттолкнуть от него кого угодно, но не Чана, как облупленного знавшего его уже много лет. — Ну что, что ещё попробуешь? Игнорирование и иронизирование мы уже прошли, так, может, теперь нормально поговорим? Пожалуйста. Под конец Чан несколько смягчился, его взгляд потеплел. — Хенджин, — Чан аккуратно накрыл его руку своей и чуть сжал, призывая поднять глаза от полупустой тарелки. Хенджин сглотнул; отчего-то вновь навернулись слезы, а ведь он ещё другу ничего не сказал. — Эй, Джинни. Эй. Плечи Хенджина задрожали. — Прости, — он неловко выдернул руку из-под Чана, смахивая мелкие слезинки. — Я в последнее время… Чувствительный. — И с чем это связано? Точнее, с кем? — Чан склонил голову. — Мы можем пойти в гостиную? — тихо спросил Хенджин, отодвигая тарелку. Конечно, нельзя было рассчитывать, что Чан по доброте душевной занесет ему ужин и не потребует разговора после игнорирования звонков и сообщений с вопросами, касательно его отношений с Минхо. Чан сходу укладывает Хенджина и его непокорную голову себе на колени, аккуратно поглаживает пальцами отросшие волосы и внимательно заглядывает в стеклянные глаза. Хенджин же предвкушает неприятное ощущение от стекающих в уши слез. — Ну? — Чан убирает его челку рассеянным движением, и сердце Хенджина неприятно щемит — его давно так нежно не касались. Кажется, в последний раз тактильная сессия с Минхо была не менее месяца назад, что удивительно, учитывая, что они спали в одной кровати. — Это тяжело, — признает Хенджин, складывая руки на груди. Чувствует себя, словно в кабинете психотерапевта, и все равно мирно лежит. — Никто и не обещал, что будет просто, Джинни, — Чан мягко расчесывает пряди, кажется, на секунду задумываясь о чем-то своем. — Да, я знаю, но… Поначалу все было так идеально, — тихо признается он. Глаза запеленают воспоминания: от совсем старых, времён первых курсов университета, до недавних, но отчего-то блеклых. В одних он держит Минхо за руку, неверяще замерев посреди их квартиры, в другой — все также сцепив пальцы тащит старшего за собой в поисках декора для дома, в третьих, самых болезненных — мирно лежит на плече Минхо, засыпая под его нежный голос, рассказывающий сказку со счастливым концом. — Мы были счастливы. Мы были так счастливы, хен. А потом все просто… Изменилось. Чан слушает внимательно, не перебивает, и от этого тоже становится горестно. Когда они с Минхо в последний раз вот так разговаривали друг с другом, слушали друг друга, понимали, пытались решить общие и личные проблемы? — Мы перестали разговаривать: утром он уходил на работу ещё до того, как я просыпался, а вечером был слишком уставшим, чтобы обменяться чем-то большим, чем пара слов, — Хенджин громко сглатывает, криво ухмыляясь. — Ты же знаешь, что я просто отвратительно готовлю. И раньше он всегда подкалывал меня, давал советы и обещался лично заняться моим кулинарным образованием. А теперь он просто молчит. Просто ест и молчит. А потом молча уходит в спальню, молча ждёт, пока я приду, молча ложится спать. Постоянно молча. — Мы не обсуждали, как прошел день, планы на выходные — как будто само собой подразумевалось, что мы просто останемся дома и будем и дальше молчать. Не важно — сидя по разные стороны стола или в обнимку на диване. Тишина была везде, — горло словно опоясывает петлей, и Хенджин продолжает несколько хрипло. — Однажды мне это надоело. Я попытался что-то сделать, заговорить. Но Минхо… — Что сделал Минхо? — глаза Чана угрожающе сужаются. Хенджин не может сдержать робкой улыбки. Их восьмерка всегда была не в пример дружной, но как Джисон, Сынмин и Чанбин всегда готовы были безоговорочно поддержать Минхо, так Феликс, Чонин и Бан Чан стремились защитить Хенджина. — Не смейся, если он тебя обидел, я лично пойду и обижу его. Хенджин знает, что угроза эта несколько пустая — все же Чан всегда предпочитает решать все мирным путем, путем переговоров, поэтому если он и соберётся «обидеть Минхо», то, скорее всего, просто устроит ему словесную взбучку. Хенджин вздыхает. — Минхо… Может, я просто подобрал не тот момент, но он очень… негативно отнёсся к моей попытке поговорить, — вспомнились злые колкие глаза, чья ярость до этого ни разу не была направлена на Хенджина, и такие же слова — острые, заточенные не для защиты, а для нападения. *** — Минхо, — старший не откликнулся, продолжая что-то упорно печатать на ноутбуке, несмотря на поздний час. Хенджин последние пять минут протирал одну и ту же тарелку, собираясь с мыслями, решаясь наконец сделать шаг. Ведь об этом трубят из каждого блога по отношениям — а за последние дни Хенджин просмотрел таких немало: говорите со своим партнёром, делайте равное количество шагов друг другу навстречу в отношениях, бла-бла, никогда не сдавайтесь, купите у меня курс и у вас обязательно все получится наладить. — Минхо. — Что? — раздражённо повел плечом старший. Хенджин прикусил губу, сжавшись, и сильнее стиснул полотенце и тарелку. — Мы можем поговорить? — голос прозвучал откровенно слабо и все же, когда Минхо лишь бросил «Что ты там мямлишь?» и даже не отвел взгляда от монитора, Хенджин невольно вздрогнул. — Мы можем поговорить? — повторил увереннее, поглядывая на парня — тогда ещё своего — через плечо. Минхо что-то промычал, отбивая дробь по клавиатуре. — О чем? — через какое-то время все же отозвался он чуть более осознано, не отрываясь от дела. — Обо всем, — уклончиво ответил Хенджин. Им действительно стоило поговорить о многом, и он даже не знал, с чего стоит начать разворачивать этот клубок недосказанностей, где находится конец нити. Или её начало. Минхо же не был настроен ждать. — Ты просто хочешь поболтать? — бровь Минхо насмешливо изогнулась, и его голос прозвучал бы почти весело, если бы не налет раздражения в нем. — Хенджин, если ты не заметил, я, в общем-то, немного занят. — Ты всегда занят, — пробормотал Хенджин, обращаясь к чуть ли не исстертой в пыль посуде. — О, ну извини, — Минхо откинулся на спинку стула, разминая покрасневшие от длительного воздействия монитора глаза. — Извини, что хоть кто-то из нас по-настоящему работает, а не просиживает штаны дома на мамины денежки. — Хочешь сказать, что я ничего не делаю? — Хенджин замер, побелевшими пальцами вцепившись в фарфор. За спиной услышал усмешку — тихую, но явную. — Ни разу не видел, чтобы ты был занят чем-то, кроме бесполезных увлечений. — Бесполезных? — На рисовании и танцах особо не заработаешь. «Бесполезных» — Если бы ты больше проводил времени дома, то, может, и заметил бы, что я занимаюсь не только этим, — на кухне словно стало жарче, и дело было вовсе не в ещё едва теплой плите и горячих сковородках, стоящих на ней. — Если бы я проводил больше времени дома, то нашим родителям пришлось бы спонсировать нас до конца дней. Они и так купили нам это, — он выразительно осмотрел пространство вокруг себя. — А ты, видимо, и не против, чтобы они обеспечивали нас и всю оставшуюся жизнь впридачу. Не знаю, как ты, а я не хочу быть бездельником. — То есть я, по твоему мнению, бездельник? — Не я это сказал, — значит, да. Хенджин опустил взгляд. Почему-то изображение перед глазами слегка расплывалось. Может, снижение качества зрения из-за сидения в телефоне все же настигло его, внезапно отыгравшись за все годы мобильных игр в один момент? Но нет, дело вовсе не в играх — глаза застелили слезы. Горячие, влажные, ставшие почти родными за последний месяц. Хенджин не помнил ни дня без них — иногда они лились неудержимым жгучим потоком, стоило Минхо уйти на работу, иногда редкими каплями спадали на пол как бы между делом, словно это стало некой привычкой или рефлексом — плакать минимум раз на дню. — Хорошо, — голос Хенджина едва ли громче шёпота, и он не уверен, слышит ли его, хочет ли вообще слышать его Минхо. Он чувствует горечь, стекающую по языку вне законов биологии прямо в сердце, пускающую корни, словно болезнь. Когда-то давно Хенджин читал книгу. Простой любовный роман, где минимум сюжета и огромная доля страданий двух людей. Конкретных завитков их пути друг к другу он уже и не вспомнит, но одну впечатляющую подробность хранит в памяти до сих пор — тогда его так поразила эта неизведанная болезнь, такая красивая и поэтичная, до боли прекрасная. События книги происходили в мире, где, стоит тебе влюбиться в человека, что не любит тебя, в твоих лёгких распускались цветы, медленно становившиеся причиной твоей же погибели. Автор описывал это красочно, подробно, но даже если бы не это описание, прямо в этот момент Хенджин наверняка бы ощутил все то, что так старательно пытался вывести на страницах неизвестный рассказчик. Но его цветы распускаются не в лёгких, они посажены прямо в сердце — их корни сдавливают его, заставляют биться неправдоподобно быстро и болезненно, а красивые лепестки, побитые каплями крови, кажется, застревают в его венах и артериях, заставляя холодеть и трястись конечности. — Прости. Слово хрупкое, слово робкое, но тарелка, несмотря на усердное протирание Хенджина, все же слегка влажная из-за упавших слез, ставится в шкаф неожиданно твердо. И уходит Хенджин тоже твердо — нет, не на улицу, а в спальню. Там по привычке проходит через каждый этап водных процедур, умываясь и принимая душ почти машинально, бездумно. Ложится в привычно пустую кровать и отворачивается к стене с теми же эмоциями, их отсутствием, и лишь когда через какое-то время приходит Минхо и неспешно ложится рядом, сразу отворачиваясь к другой стене, Хенджин гадает, услышал ли тот его «Прости», пропитанное прощанием? — Через неделю я ушел, — заканчивает Хенджин. Слез, как ни странно нет — сухие глаза слегка щиплют, но передышка от соляных ванн странно приятная. — Не знаю, зачем тянул ещё неделю. Как будто что-то могло измениться. Но ничего не менялось. Хенджин усмехается, и краешек губ дрожит. — Не знаю, чего я ожидал от него. Но чем бы это ни было, он так и не смог дать это мне, — Хенджин встречает взгляд Чана, и не видит там сочувствия, но тонет в глубине понимания. Его большие ладони продолжают гладить волосы Хенджина, и в этом столько любви, пусть и дружеской, что Хенджин готов задохнуться от такого открытого ее проявления. «Любить тебя было бы просто. Гораздо проще, чем его, » — почти говорит Хенджин, и все же в последний момент останавливается. — Он не должен был говорить этого. И вообще поступать так с тобой. Мне жаль, Хенджин, что все было так между вами. Но… — Чан виновато хмурится. — Но он и твой друг тоже, — Хенджин кивает, и Чан вздыхает, словно никогда как в этот момент эта фраза не была столь тяжёлой для него. — Да, это так. А также он все тот же человек, которого ты любишь, — Хенджин закусывает губу, потому что знает, что это правда. Заветные слова так и не были сказаны между ним и Минхо, всегда что-то мешало, и в какой-то момент между ними вместо них пролегла пропасть, с каждым днём становящаяся шире и глубже. Из-за этой тишины, из-за этой удушливой молчаливости, Хенджин, привыкший не только видеть обожание и нежность в глазах своих родителей, но и слышать на словах об их отношении друг к другу, быстро пришел к мысли, что Минхо его, возможно, просто не любит. Может, он ему нравится — лицом ли, телом, израненной им же душой — не ясно, но не больше. И эта короткая совместная жизнь показала Минхо, что чувства его вовсе не такие серьезные, какие, Хенджин предполагал, он испытывает. Это было больно, да, ссаднило чертовски сильно, но к тому моменту Хенджин уже привык к этому ноющему чувству внутри, и принял мысль об отсутствии глубоких чувств у Минхо почти спокойно. — Я люблю его. Я люблю его. Знаешь, я никогда не говорил этого вслух, — Хенджин смеётся, коротко и пронзительно. Чану не смешно — его глаза полны невысказанной печали то ли за одного, то ли за обоих друзей. — А может, стоило, — тихо предлагает Чан, и прежде, чем Хенджин успеет начать отрицать, он поспешно продолжает говорить. — Я понимаю, Хенджин. Все то, что ты чувствовал несколько месяцев… И этот ваш последний разговор… Я понимаю, как это ранит. Но я также понимаю то, чего пока не понял ты — если ты не поставишь четкую, оформленную точку в ваших отношениях, ты никогда не сможешь не то что начать новые, ты, скорее всего, так и будешь зациклен на них всю жизнь. Это, конечно, было бы не смертельно. Но это было бы больно. Так больно, как бы я не пожелал, чтобы ты когда-либо испытывал эту боль. Хенджин молчит, и молчит долго, макая обрывычные мысли в эту тишину. — Ты хочешь, чтобы я поговорил с ним, — с ноткой обречённости заключает Хенджин, и Чан, поджав губы, кивает. — Да. Сейчас тебе кажется, будто я делаю это исходя из какой-то жестокости или от того, что твой рассказ вовсе меня не тронул, но дело в другом. Хенджин, — палец Чана мягко гладит щеку Хенджина, а лба касается поцелуй. — Тебе нужен этот разговор. И, отчего-то мне кажется, что Минхо он, возможно, нужен даже больше. Я не собираюсь тебя заставлять идти к нему, звонить ему, писать. Я просто говорю, что ты можешь это сделать, и что если ты это сделаешь, то, я думаю, не пожалеешь. Ладно? Голос Чана мягкий, словно он говорит с ребенком, но не с неразумным и глупым, а наоборот, не по годам развитым. Хенджин закрывает глаза, и на секунду просто растворяется в лёгких касаниях, бережности, аккуратности Чана, мягкости родительского дивана и влажности футболки Минхо, старой, поношенной, родной. — Ладно. Я поговорю с ним, — Чан улыбается и кивает, но уйти не спешит. Дальше их разговор протекает более плавно, касается каких-то отвлеченных тем и останавливается на выборе фильма на вечер. Чан остаётся допоздна и даже задерживается для ужина с родителями Хенджина, что, стараются не показывать этого, но явно радуются тому, что Хенджин впервые с момента «болезни» встретился с кем-то, кроме них. Они заваливают Чана чаном вопросов, неловких и не очень, заставляя его смущаться и отмахиваться, а иногда переходить на английский, притворяясь несведущим в корейском языке. Ночью, когда в доме давно погас свет, а от присутствия Чана остались только бесконечные раздумья о его словах, Хенджин выдыхает почти с облегчением. Теперь у него есть план действий, маршрут, некоторая определенность. Он поговорит с Минхо — а дальше будет ясно. Они решат, что делать с общей квартирой, — Хенджин планировал посетить ее во время грядущего разговора в последний раз — придут к какому-то решению или компромиссу, и их жизни больше не столкнутся. Да. Так все и будет. *** Конечно, всё идёт не так. Хенджин откладывает разговор ещё на неделю, и в течение этой недели он тщательно продумывает свои слова и гипотетические ответы Минхо, несколько раз бросает треклятую майку в стиральную машинку, только для того чтобы потом достать так и не постиранную. В субботу Хенджин все же решается и успевает собраться едва-едва к двум часам — времени, назначенном им самим ему самому же. Майка все ещё слегка влажная, не успевшая окончательно высохнуть, аккуратно завернутая в пакет, а сам Хенджин заключён в лучшее свое одеяние. С приходом осени пришли и холода, пока не сильные, но ощутимые, а хмурое небо так и грозится разразиться дождем в любой момент. Пальто согревает подрагивающие пальцы, крепко стискивающие ручки пакета, и только у дома, в котором находится ихквартира, Хенджин внезапно задумывается о том, что Минхо просто и банально может не оказаться дома. Тогда, конечно, он может дождаться его внутри. Но с каждой секундой, минутой, полной нервного ожидания, все меньше шансов, что разговор пойдет, как запланировано, а не скатиться в бесполезную истерику. Хенджину, в некотором роде, везёт. Выходя из лифта, на лестничной площадке он почти врезается в человека и на секунду замирает, бесконечно опасаясь, что это может быть Минхо. Привычный резкий взгляд действительно чем-то напоминает выражение лица Минхо, но на этом сходства заканчиваются. — Сынмин? — тон Хенджина хрупкий, а пакет, предательски хрустящий, громким звуком извещает собеседника о том, как нервничает его хозяин и от нервов крепко сжимает полиэтилен. — Хенджин, — Сынмин кивает и осматривает Хенджина, словно видит его впервые или, наоборот, видит в очередной раз, но конкретно в этот под совершенно новым углом. В Сынмине тоже чувствуется странная нерешительность, и Хенджин только сейчас понимает, что он, вероятно, только вышел из их с Минхо квартиры. — Как ты? Пакет скрипит ещё раз. Вопрос простой, но правильного ответа не существует. -Я… Не хочу, чтобы это было так между нами, — Хенджин смотрит в пол и слышит, как Сынмин согласно вздыхает. — Ты… Был у него? Сынмин кивает, и в его глазах отражение печали Чана. — А ты собираешься к нему, — это не вопрос. Сынмин подходит ближе и неожиданно, действительно неожиданно притягивает Хенджина в объятия. Сынмин известен своей редкой нетактильностью, и такое объятие… такое нужное и своевременное… почти снова доводит Хенджина до слез. — Поговори с ним. Я уже поговорил. Пытался вправить мозги, но тебе лучше закрепить результат. Хенджин слабо усмехается и благодарно смотрит на Сынмина, когда тот все же отпускает его и направляется к лифту. — Удачи вам, — Сынмин тоже криво улыбается и утыкается телефон, где Хенджин успевает мельком заметить имя Чана, прежде чем дверцы лифта скроют друга от него. — Удачи нам, — тихо повторяет Хенджин, набираясь смелости открыть дверь собственным ключом. *** Сначала Минхо думает, что Сынмин что-то забыл. Он так и не удосужился встать и закрыть за ним дверь после того опустошительного разговора, что тот с ним провел, заявившись с утра пораньше в субботу и рассевшись на диване — прямо на неубранном одеяле Минхо — с серьезным и несколько грозным видом. — Рассказывай, — коротко приказал он и не шевельнулся до тех пор, пока Минхо, медленно переходящий от гнева на внезапное вторжение, смятения из-за «приказа» на что-то близкое к принятию, не пошел на кухню поставить чайник, привычно бросив взгляд на пустую сколотую кружку посреди стола, выглядевшую вполне целой до тех пор, пока ты не всмотришься и не поймёшь, что она целиком и полностью состоит из разрозненных осколков. Когда чай был заварен и выставлен на столике в гостиной, Минхо, наконец, заговорил. — Что именно? — уточнил он, отхлебывая горячего. Напиток приторно пах шоколадом, но на вкус был таким же, как и любой другой черный чай. Сынмин, тоже сделав глоток, посмотрел на него как на крайне глупого человека. — Очевидно, то, как ты оказался в такой заднице и как там же оказались твои отношения, — обычно свойственная Сынмину прямота и простота очень импонировала Минхо, но в этот раз он не смог не вздрогнуть от такого резкого начала. — Это не только моя вина, — пробормотал он в чашку, но Сынмин, обладающий редкостным слухом и — редкостным — сучьим характером все ясно расслышал. — Я слышал другое. Что ж, поэтому я здесь. Я слушаю тебя, — Минхо не стал уточнять источник иных сведений Сынмина, лишь отставил чашку в сторону и вздохнул. — Хенджин ушел, — вслух эти слова ранили едва ли не больше, чем будучи непроизнесенными. Обнародовать их, дать им прозвучать в тишине квартиры, некогда заполненной смехом дорогого человека, было все равно что самостоятельно полоснуть себя ножом, предварительно смазанным самым медленнодействующим ядом. — Это было так внезапно. Просто в один вечер он встал, пошел в спальню, начал складывать свои вещи и ушел. — Ничего не объясняя? — Сынмин приподнял брови, и Минхо замолчал. Хенджин говорил. Конечно, он говорил. Но что именно — было ли то объяснением его поступка, укором для Минхо, напутствием, проклятием? Минхо тогда почти ничего не слышал, лишь шел на негнущихся ногах вслед за Хенджином, пытаясь понять, какие специи вызвали столь сильный галлюциногенный эффект. Хенджин любил баловаться со специями, из-за чего большинство блюд из-под его руки было едва ли съедобным и весьма опасным как для желудка в частности, так и для жизни в общем. Минхо помнил, точнее, вспоминал, как мог бы вспоминать нечто давно минувшее, потерянное, холодное от забытости, как когда-то показательно морщился, грозился взять Хенджина себе в ученики и не выпускать из квартиры до тех пор, пока тот не научится готовить хоть что-нибудь съестное, а Хенджин улыбался и говорил, что не против, садясь на его колени и превращая трапезу в нечто более горизонтальное. Все это покрыто слоем пыли; в последние недели, недели До, у Минхо не оставалось сил ни комментировать кулинарные успехи младшего, ни, порой, даже есть это, но он все равно неизменно каждый вечер заталкивал в себя порцию сгоревшей, пересоленной, переваренной, пересладеной, «пере» еды, над которой Хенджин трудился те пару часов до его прихода. Он надеялся, что тем самым отдает должное Хенджину, даёт ему понять, как ценит его усилия, хоть и не находит в себе сил как раньше по-доброму подшучивать над ним. Но Хенджина это, казалось, вовсе и не радовало: он наблюдал, как Минхо безмолвно поглощает приготовленные им блюда со сведенными бровями и поджатыми губами. — Я был слишком занят попыткой осознания, чтобы понимать, что он говорил, — Минхо покачал головой и усмехнулся, когда взгляд скользнул на собственные руки, все ещё покрытые пластырями в некоторых местах. Может, если бы тогда он слушал Хенджина, то сейчас бы понимал, в чем конкретно его винит Хенджин и винит ли вообще, разлюбил ли он его и нашел другого или, как герои глупых дорам, решил отречься от него во имя чего-то высшего. Может, если бы он слушал Хенджина ещё раньше, то до этого и вовсе бы не дошло. Ведь Минхо сам знал и видел, что все не так, как раньше. Не мог не видеть — там, где раньше была нежность, осталась чёрствость, на место бесконечных разговор пришла тишина, вместо занятий сексом осталось лишь деление постели на тебе необходимые восемь часов для сна. И каждый раз он думал — потом. Вот сейчас я закончу с этими клиентами, и все станет как прежде. Завершу проект, и все вернётся на круги своя. Но работы не становилось меньше, а от того, что Минхо силился доказать коллегам-пересудчикам свою полезность и то, что взяли его на такую высокую должность вовсе не из-за родителей, стоящих во главе фирмы, она даже преумножалась. Даже в те редкие моменты, до того незапятнанные, когда Хенджин прижимался к нему и утыкался носом в шею, когда оставлял поцелуи по всему лицу, Минхо мог думать лишь об отчётах и дедлайнах, и, погруженный в эти мысли, он не заметил, как попытки инициативы от Хенджина свелись на нет. — Он бы не стал уходить просто так, — Сынмин невозмутимо отхлебнул горячего чая, постукивая коротким ногтем по краю кружки. Иногда было легко забыть, что не только Минхо многие годы знал Хенджина, но и другие шестеро друзей. Иногда ему даже казалось, что они знали его лучше в том смысле, в котором Минхо так его и не познал. — Ну… — Минхо сглотнул и сжал чашку, почти сразу выпуская ее, чтобы не обжечься. — За неделю до кое-что произошло. — Кое-что, — протянул Сынмин. — Я не могу сказать, что мы поссорились, потому что это не так, — Минхо вздохнул, чувствуя лёгкие уколы в сердце — то целилась вина, и с каждой новой выпущенной стрелой орган кровоточит все сильнее. — У меня тогда как раз был большой завал на работе. А ещё эти офисные сплетники, которые чуть ли не кричат и все равно думают, что их не слышно… Конечно, я и до этого знал, что и как говорят обо мне. Маменькин и папенькин сыночек, с детства евший с золотой ложечки и даже выросши продолжавший высасывать из родителей деньги и влияние. Знал, что они считают меня крайне посредственным, и не важно, что то, что я делал за день, они едва выполняли за неделю. В тот день клиент впервые оказался недоволен моими услугами, выразил кучу претензий, из которых вразумительных было не так уж и много. Но, конечно, это разнеслось быстро, и слухи и сплетни о моей некомпетентности облетели весь офис за считанные минуты. Я хотел как можно скорее уйти домой, спрятаться в своей скорлупе, перестать чувствовать их оценивающие и презрительные взгляды. А дома… Позволил себе быть чуть ли не хуже, чем они. Сынмин слушал молча и внимательно, и, хотя на первый взгляд, он казался равнодушным, Минхо видел, что тот действительно пытается его понять. Это отчего-то грело сердце: несмотря на внешнюю холодность и нарочитую резкость, Сынмин был действительно хорошим другом и человеком. — Что ты сказал ему? — тихо спросил Сынмин, зная наверняка, что Минхо не смог бы ранить Хенджина ничем иным кроме слов. Минхо вздохнул. — Я сорвался на него. В тот вечер он, кажется, просил меня поговорить с ним о чем-то, а когда я спросил о чем именно, он ответил уклончиво. И неожиданно я вспомнил слова — их слова — и подумал, какого черта он хочет просто поболтать со мной, когда ясно видит, что я занят. Какого Хенджин, также устроенный работать в компанию родителей, и вполовину не мучается этим также сильно, как я. Почему его не трогают чужие разговоры о том, как легко ему все досталось, ведь ему действительно досталось все легко — начиная от квартиры и заканчивая удобным рабочим местом, главным преимуществом которого является возможность вообще не появляться в офисе и делать свою работу удаленно. Я просто внезапно разозлился на него за то, что другие злились на меня, сказал что-то, не подумав, а он… Он тихо ушел. Нет, тогда ещё не насовсем, а просто в спальню. И я сразу понял, какой я придурок. Но пойти за ним, попросить прощения так и не смог. Гордость ли, страх… Я просто позволил отложить себе это до утра, забыв, что должен буду уйти задолго до того, как он проснется. Так что я отложил это до вечера. А вечером меня снова ждала «пере» еда, что-то почти зелёное, но приготовленное из красной томатной пасты, и снова ждал Хенджин — тихий, но в последнее время он всегда был тихим — и я решил, что все улажено. Что он понимает, что я на самом деле не имел в виду того, что сказал, и что я сожалею и никогда не вижу его таким, каким позволил себе описать его в тот вечер. Ты же знаешь, со словами у меня всегда было туго. Так что я даже обрадовался, что он и без них все понял. А через неделю он ушел. Тишина окутывает их плотным, густым туманом, клубится вместо пара над полупустыми чашами, вьется к потолку и разбивается об твердый голос Сынмина. — В следующий раз, когда подумаешь, что Хенджину все досталось легко, вспомни, что ему достался ты, — в голосе нет обвинения, но есть сталь, дающая понять, как сильно разочарован им Сынмин. Минхо понуро опускает голову и почти залпом допивает чай, оставляя томиться терпкий запах шоколада на дне пустой чашки. — Я знаю, что я придурок. И на самом деле я не думаю о Хенджине… Так. В тот момент я просто… — Сказал что-то на эмоциях, не подумав, поддавшись раздражению, — спокойно за него завершает Сынмин, и Минхо согласно кивает каждому слову. — А Хенджин решил, что ты высказал то, о чем давно думал и размышлял. Минхо замирает, неверяще подняв глаза на Сынмина. — Он не мог, — отвечает почти сразу же, автоматически, потому что, конечно, Хенджин не мог подумать, что все сказанное им было предметом долгой мыслительной пережовки. Если бы это было так, это значило бы, что Минхо совсем не чувствовал ничего к Хенджину и едва ли не ненавидел его, как в первые дни их знакомства, а то и хуже, глубже. Это значило бы, что их совместная жизнь тяготила Минхо, а не была чем-то таким, к чему он стремился с не меньшим рвением, чем Хенджин, чего хотел также страстно, но не показывал этого столь яро. Это значило бы, что… Что Хенджин думал, будто Минхо его совсем… Совсем-совсем… Не любил? — Он не мог. Он не… — Минхо, — Сынмин откидывается на спинку дивана, и его усталый голос звучит как вздох. — Это же Хенджин. Твой Хенджин. Ты знаешь его, как никто другой. Так скажи мне, мог или не мог он поверить в то, что ты действительно думаешь о нем так после недель холодности, молчания, твоих ранних уходов и поздних приходов, отсутствия привычного для него подшучивания над его уровнем готовки, отсутствием всего того, к чему он привык, что значило «быть с Ли Минхо»? Мог или не мог? Ответ не требуется. И Сынмин его и не ждёт. Он встаёт с дивана, сам забирает пустые кружки на кухню и там тщательно моет их, бросая пристальный взгляд на белую кружку посреди стола. Конечно, не идеально белую. Кое-где виднеются коричневые разводы от кофе, кое-где слегка бурые, как будто от крови. Сынмин долго смотрит на эту кружку, а потом качает головой и направляется к выходу из квартиры, бросив на ходу короткое «Закройся» и тихо хлопнув дверью напоследок. Минхо остаётся в оглушающей тишине, в поглощающей тишине, и впервые задумывается о том, каково было Хенджину жить в этой тишине. Не оказаться в ней на мгновения после тяжёлого разговора и не менее трудного осознания, а просыпаться в ней, не зная, что перед уходом Минхо оставил поцелуй у него на лбу или на плече; завтракать в ней, не ощущая, как на расстоянии в несколько километров Минхо набирает сообщение «Доброе утро», чтобы так и не отправить его, отвлекшись на очередных шушукающихся о том, что он бездельничает сразу по приходе на работу, коллег; проводить весь дней в ней, переключаясь с работы на мысли, а у Хенджина всегда было много мыслей, больше, чем ему самому хотелось бы, как он однажды поделился; оставаться в ней и во время ужина, когда у Минхо не остаётся желания разговаривать и все, что он может, это есть «пере» еду, пока Хенджин варится в котле молчания и со сведенными бровями наверняка ждёт хоть одного, хоть самого малого упрека о том, что он пережарил или недосолил, и получает лишь молчание; засыпать в ней, зная, что и сейчас Минхо ему ничего не скажет. Поэтому сначала, когда он слышит, как дёргается дверная ручка, он думает, что Сынмин что-то забыл и не спешит идти ему на помощь отыскивать потерянный предмет. Тихие шаги раздаются по полу, и Минхо молчит, молчит, молчит до тех пор, пока не смаргивает эту пелену тишины с глаз и наконец не поднимает глаза на Сынмина, стараясь изобразить беззаботную ухмылку… — Что-то забы… Это не Сынмин. Минхо подскакивает с места, но шагов на встречу так и не делает, просто замирает, встречаясь взглядом с тем, кого уже и не надеялся увидеть, тем более так близко, тем более — тут. — Хенджин, — слово хрупкое, слово нежное, слово разрушительное. Минхо видит, как Хенджин вздрагивает и сжимает пакет, — что за пакет, зачем ему пакет, что в этом пакете, мечутся мысли — а после силится, и поднимает свои глаза прямо на Минхо, смотрит если не в самую душу, то куда-то рядом, близко к сердцу. — Хенджин. Во рту стоит горечь, но не от крепкого чая. — Я нечаянно взял это, когда собирался, — голос Хенджина тихий, но не дрожащий, как можно было ожидать. Скорее неожиданно твердый, такой же, как его хватка на несчастной пакете, который он теперь протягивает Минхо, но, не дождавшись ответа, бросает на диван. — Хенджин, — Минхо повторяет это, и готов повторить ещё тысячу раз, как будто это молитва или какое волшебное заклинание, готовое исправить все, стоит прозвучать ему достаточное количество раз. Но в бога Минхо не верит, а магии не существует, и чуда не случается. Хенджин мнется у входа в гостиную, потеет в теплом пальто и не решается продвинуться дальше порога в своем же доме. — Мы можем поговорить? — Минхо кивает как болванчик, и, кажется, он также бы кивал на любую другую фразу Хенджина. Уже то, что он слышит его голос, видит его так опасно близко и больно далеко… — Я поставлю чайник, — Минхо удаляется на кухню и там опирается на столешницу, позволяет себе сломаться на ещё один краткий миг — перед глазами всполохи красного, черного и капля золотого, когда он с силой давит ладонями на глаза, чтобы не заплакать. Не сейчас, не сейчас. Позже, когда этот разговор, ещё один разговор за сегодня оставит его ни с чем, он позволит себе провалиться в эту пропасть эмоций и будет падать так глубоко, пока не дойдет до пустоты — и тогда его страдания не закончатся, а только начнутся. Руки привычно набирают воду в чайник, ставят его на специальную подставку, дождавшись, когда он вскипит, разливают по чашкам, но уже не чай, а кофе. Бодрящий, крепкий, сладкий. И даже тогда Минхо не спешит уходить с кухни, остро осознавая Хенджина в соседней комнате. Он легко может представить его сидящем на диване, стоящим у окна, застывшим у порога, потому что видел его и таким, и таким, и таким. Он видел Хенджина в разных местах, позах, одеждах, эмоциях, и никогда так отчаянно не хотел быть с ним и как можно дальше от него. Пухлые губы Хенджина сжаты до тонкой полоски светло-розового цвета, которая становится уже, когда Минхо ставит перед ним чашку и присаживается напротив, на кресло. Хенджин ничего не говорит, но по его взгляду, скользящему по кружке, Минхо понимает, о чем он хочет спросить, и это едва ли более безопасная тема, чем то, что им предстоит обсудить дальше. — Она разбилась, — голос Минхо отражается от стен — стен ли квартиры или стен Хенджина, тщательно выстроенных, высоких, жёстких, неприступных на первый взгляд, не ясно. Минхо поднимает взгляд и встречается им со взглядом Хенджина — удивленный и оттого беззащитным. — Я не хотел, чтобы она разбилась. Я просто держал ее, держал так небрежно, будто и не думал, что она может упасть. Но… — Минхо, — Хенджин мягко прерывает его, когда понимает, что речь вовсе не о посуде, но Минхо лишь качает головой. В его глазах искренность и уверенность, и он точно знает, что должен сказать это, и не важно, к чему это приведет. Не важно, возненавидят они друг друга после этого, простят ли, сделают что ещё. Он должен сказать все то, о чем молчал, что подразумевал, оставлял неназванным, потому что для него это было очевидным. — Нет. Я скажу, — он набирает воздуха в грудь. — Хенджин. Прости меня. Правда прости. Мне жаль, мне очень жаль, что я заставил тебя чувствовать себя так… Так ничтожно. Мне жаль, если я заставил тебя поверить, что ты ничего не значишь для меня и никогда не значил, что ты не дорог мне и что я не ценю тебя и то, что ты делаешь для меня, для наших отношений, для нас. Мне жаль, и я знаю, что это ничего не изменит, но если ты можешь, то прости меня. Я никогда не хотел ранить тебя умышленно, даже… Даже в тот вечер. Я был зол и раздражен из-за всех этих людей вокруг, — но не из-за тебя, никогда из-за тебя — что только и могут обсуждать других. Я сорвался на тебе, и я так жалел об этом, но я не мог найти правильных слов чтобы извиниться. Я надеялся, что ты поймёшь и без них, как всегда понимал меня. Я был дураком. И остался. Потому что несмотря на то, что я сделал с тобой, что я сделал с нами, я все ещё… Все ещё надеюсь на то, что ты простишь меня. Поймёшь меня. Вернёшься ко мне. Он закончил шепотом, хриплым и ломким, полнящимся правдой. Хенджин молчал, грея ладони об чашку. — Скажи что-нибудь, — Минхо протянул руку, желая взять, почувствовать ладонь Хенджина против своей ещё хоть раз, но так и не решился. — Я… Минхо, но ты так и не сказал, что любишь меня, — когда Хенджин поднял глаза, они были влажные и красные, и сердце Минхо пропустило удар. Он плачет из-за него, и наверняка плакал многие ночи и дни до этого, а Минхо никогда не было рядом, чтобы утереть его слезы, обнять, зарыться в темные волосы. Между Хенджином — его, как сказал Сынмин, Хенджином — он выбрал работу, пересуды других, выбрал что-то, что никогда не ответит на поцелуй, не улыбнется этой сияющей улыбкой, не будет смеяться до икоты и шептать обещания в порыве страсти где-то на столе. И только через несколько секунд Минхо осознает не только слезы Хенджина, но и его слова. — Ты никогда не говорил этого, — Хенджин откидывает голову назад, не позволяя прозрачным каплям скатиться по щекам. — Даже сейчас, когда ты говорил как ценишь меня, как я тебе дорог, ты не сказал, что любишь меня. — Ты тоже никогда этого не говорил, — тихо возражает Минхо, и это такое слабое оправдание, потому что он знал, что Хенджин любит его. Это было во взгляде, в жесте, в касании, в прикушенной губе, как будто иногда он силой не давал этим словам сорваться. Хенджин горько смеётся. — Да, это правда, — он кивает и встречает взгляд Минхо, прямо, не увиливая. — Я люблю тебя, Ли Минхо. Несмотря на все то, что ты сделал и не сделал. Я люблю тебя так давно и так давно хочу сказать тебе это, я люблю тебя так всепоглощающе, что иногда не понимаю, как я мог когда-либо не любить тебя. Я люблю тебя достаточно для того, чтобы признать, что исключительно твоей вины в произошедшем нет — я сам начал отстраняться от тебя, когда увидел, что ты отстраняешься от меня, я позволил этому случиться, я не настоял на разговоре тогда, когда он ещё мог что-то исправить, я поддался сомнениям, я… Минхо встаёт с кресла и обнимает Хенджина, сидящего на диване, бережно и нежно. Его руки в легчайшем касании окружают младшего и остаются на месте защитной стеной, и Хенджин выдыхает этот запах, этот родной запах и сам жмется сильнее в объятия, растворяясь в них как его слезы растворяются в свитере Минхо. Всхлипы стихают, пока Минхо медленно гладит Хенджина по голове. — Ты знаешь мою семью, — неожиданно начинает Минхо, говоря это мягким тоном, сравнимым разве что с шелестом какого лепестка. Хенджин кивает. — Они деловые люди, бизнесмены. Все детство я смотрел как они уезжают то в офис, то в другую страну для решения рабочих проблем. У них никогда не было достаточно времени для того, чтобы вместе посмотреть фильм или посвятить выходные только семье, у них никогда не было времени на слова — но я знал, что они любили друг друга. Я видел это в них, и чем старше я становился, тем очевиднее это было. Они не виделись в течение дня, а по вечерам были слишком уставшими, поэтому каждое утро вставали пораньше, чтобы приготовить вместе завтрак. Они ничего не обсуждали, просто готовили рядом, обмениваясь касаниями и взглядами, и им этого было достаточно. Мне они тоже слов любви никогда не говорили — это всегда подразумевалось в их желании лучшего для меня, в их соглашении с моим мнением, в их практичной заботе. Я просто не знаю как говорить это. Я не умею говорить это. Но я думал, что научился у них показывать это, и я старался, я делал все возможное, чтобы показать тебе, как… Как я… Хенджин прикладывает палец к губам Минхо, и медленно их гладит. — В моей семье все совсем по-другому, — голос Хенджина хриплый от слез. — Они творческие люди. Они любят друг друга, и говорят об этом при каждом удобном случае, от чего окружающих уже тошнит. Они не слишком сведущи в практичности, но в романтических безделушках, поделках, покупках и красивых словах — да. И я всегда хотел также, как у них. Любить кого-то и точно знать, что этот человек любит меня, не только видеть это в его отношении ко мне, но и слышать. Я тоже хотел, чтобы меня тошнило от признаний в любви. Но ты никогда не говорил этого… И сначала меня не тревожило это. Я видел твою любовь и довольствовался этим. А когда ты стал холоднее, молчаливее… Я предположил, что ошибся. И, что, если ты не сказал, что любишь меня, значит, ты просто не мог и сказать, что на самом деле не любишь меня. Что я стал тебе в тягость, стал обузой… И тот вечер подтвердил это. — Хенджинни, — пальцы Минхо — дрожащие, стиснуты вокруг пальцев Хенджина — опущенных, потерянных, как и их Хозяин. — Хенджинни. Я… Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Он сцеловывает слезы с его лица, и с каждым признанием, с каждым поцелуем, Хенджин чувствует, как его сердце трещит по швам, как старая, изношенная майка. Или, может, то рвутся наружу цветы, те цветы, что, как он считал, были посажены равнодушием Минхо, а на самом деле были самым ярым свидетельством его любви. — Мне все ещё странно говорить это, и я не думаю, что это изменится так быстро, как тебе бы того хотелось, но если это то, что ты хочешь слышать от меня… Я буду говорить тебе это каждый день. Я люблю тебя. И это правда, это самое честное, что я когда-либо говорил, самое правдивое, что кому-либо доводилось слышать. Я люблю тебя, Хван Хенджин, — он прижимается лбом ко лбу Хенджина и делит дыхание с ним, теплое, с привкусом кофе, остывающего в чашках на столе. — Я люблю тебя, Ли Минхо, — Хенджин произносит так просто, так щемяще просто, что Минхо вынужден откинуть голову назад, не давая слезам пролиться. Он научится также. Когда-нибудь это станет таким же естественным, как дыхание, таким же необходимым, как пища, и он не сможет закончить день, не сказав это. Большие ладони Хенджина накрывают щеки Минхо, и смахивают те мелкие капли, что прорываются сквозь защиту, оставляя влажный след. — И что мы будем делать дальше? — шепот, нерешительный, полный надежды, полный желания обещаний о светлом будущем, о большой любви. — Я планирую любить тебя. Ближайшие пару десятилетий точно. А там, — Минхо прижимается поцелуем к костяшкам Хенджина. — А там мы решим вместе. Если ты хочешь этого. Хенджин вспоминает, как-то же самое он когда-то сам говорил Минхо, когда они решали вопрос о совместном проживании, и это воспоминание кажется далёким и безоблачным, какими бывают воспоминания из детства, когда единственные шрамы, которые нанес тебе мир — от падения с велосипеда, и те аккуратно залеплены пластырем заботливой родительской рукой. — Хочу. Конечно, хочу, — Минхо кивает и склоняется над Хенджином, носом задевая его лоб, потершись о чужой нос и прижавшись губами к чужим губам. Поцелуй — что-то между сладостью сахара и горечью кофе, с привкусом соленых слез и новой страсти, выраженной в лёгком звуке, наклоне головы, скольжении языка. Спина Хенджина касается дивана, и Минхо нависает сверху, с трудом удерживая себя на руках, пока окончательно не сдастся и не ляжет на Хенджина полностью, закрывая его собой и для себя. Хенджин под ним — теплый, даже горячий из-за пальто, которое только сейчас оказывается отброшенным в сторону и лишь чудом пролетает мимо стола с кофе, падая на пол. — Минхо, — Хенджин прикусывает губу, когда чужой рот заново исследует его шею, оставляя пометки, как на карте — некоторые более красные, чем другие — в этих местах Хенджин особенно чувствителен. — Минхо. Увлекшись своей экспедицией, Минхо спускается ниже и, не с первой попытки распахнув рубашку Хенджина, припадает к его груди. Соски розовые, вздыбленные и твердые под его пальцами, а Хенджин мягкий, как растаевшее масло или, что гораздо вкуснее, шоколад. — Блять, — Хенджин запрокидывает голову, и ощущения становятся острее, когда он не отслеживает их глазами. Не зная, где конкретно появится в следующий раз рот Минхо, Хенджин каждый раз вздрагивает, не в силах сдержать тихого звука, мягкого стона. Минхо же, словно кот, добравшийся до сметаны, мурчит что-то между поцелуями, укусами и ласками языка. Когда же его опасный — очень, очень опасный — рот оказывается в не менее опасной близости от ремня, Хенджин привстает на локтях, встречая жгучий взгляд Минхо. — Как ты хочешь этого, любовь? — Хенджин покрывается крупными мурашками и, кажется, может кончить только от этого обращения. Минхо, заметив его реакцию, довольно улыбается, но есть в этой улыбке и что-то нежное, трепетное, что подсказывает Хенджину, что отныне Минхо ещё не раз воспользуется этим прозвищем и в менее интимной обстановке. — Я, — мысли Хенджина путаются, когда дыхание Минхо дразняще касается низа живота, заставляя втянуть его до выпирающих ребер. — Я хочу тебя. В себе. Минхо понятливо кивает, как будто другого ответа и не ожидал, и встаёт со своего места у ног Хенджина, помогая стянуть ему сначала штаны, а потом и нижнее белье. Хенджин чувствует себя непривычно обнажённым не столько из-за физической наготы, сколько из-за откровений, что прозвучали между ними сегодня, и оттого смущается и опускает голову. Пальцы Минхо зацепляют его подбородок, заставляя заглянуть в чужие кошачьи глаза. — Хенджин, ты прекрасен. И я люблю тебя, — заминка перед заветными словами совсем небольшая, и Хенджин улыбается Минхо, что мягко целует его в лоб и уходит в сторону спальни за необходимыми принадлежностями. Пока Минхо нет, Хенджин лениво проводит уже собственной рукой от шеи до груди, потирая соски, и ниже, к расслабленному в отсутствии чужих касаний животу, а оттуда — к члену, лаская себя медленно, неспешно, не чтобы принести удовольствие, а только раззадорить до прихода Минхо. И тот вскоре появляется, ненадолго застывая в дверях со смазкой и пачкой презервативов, наблюдая за тем, как Хенджин прикусывает собственные костяшки, пока в кулаке другой руки то исчезает, то появляется малинового цвета головка. — Так и будешь смотреть? — Хенджин слегка задыхается, и стоит ему перестать гладить себя, как член дёргается, требуя — ещё. Минхо почти хищно ухмыляется, на ходу стягивая футболку и спортивные штаны. К Хенджину он подходит в одном нижнем белье и останавливается прямо над ним, рассматривая покрасневшего младшего на диване. Ещё чуть-чуть, и Хенджин начнет изнывать от желания, глубокого, неудовлетворённого уже несколько месяцев, а Минхо, кажется, только этого и ждёт. — Меня вполне устраивает вид, — он бросает то, что принес из спальни, прямо на живот Хенджина, заставляя того сморщиться от холода тюбика и фольги только для того, чтобы в следующую секунду вздрогнуть от жара тела Минхо, разводящего ноги Хенджина. Взгляд Минхо изучающий, как будто он успел позабыть то, что некогда, ещё до переезда, так часто видел перед собой, под собой, на себе. — Какой ты… Минхо не находит слов, и лишь качает головой, склоняясь над Хенджином для очередного поцелуя. Хенджин с готовностью обхватывает шею старшего руками и приподнимает бедра, врезаясь своими, обнаженными, в его, все ещё скрытые черными боксерами, в которых безошибочно угадывается возбуждение. Столкновение вызывает стон у обоих — похожий на рычание у Минхо и более мягкий — у Хенджина. Пальцы Минхо сжимают податливую кожу, оставляя красные следы, на утро от которых ничего не останется и тогда, с фальшивым сожалением, думает Хенджин, ему придется оставить их снова. И снова. И снова. Поцелуй прекращается также резко, как и начался. Хенджин вскрикивает от неожиданности, когда Минхо легко переворачивает его, словно какую-то игрушку, на живот, и прижимается теперь к нему сзади, давя своими бедрами, — о, эти бедра, когда-нибудь они убьют Хенджина, и он не будет об этом жалеть — придавливая его к дивану. — Минхо, — Хенджин шипит, когда от этого его член соприкасается с обивкой, чья ткань заметно темнеет в том месте, где головка Хенджина прижимается к ней. — Трахни меня уже. Минхо ничего не отвечает, но Хенджин слышит, как он открывает тюбик со смазкой и перекатывает маслянистое вещество на пальцах, согревая до комнатной температуры. Хенджин чувствует, что ещё немного, и он вырвет у него этот гребанный пузырек и сам займётся всем, но в этот момент он наконец чувствует проникновение — сначала одним пальцем, аккуратно, на пробу. — М, — Хенджин утыкается головой в сложенные на диване руки, приглушая звук, пока Минхо медленно, даже дразняще подготавливает его. Движения пропитаны неторопливостью и, хотя Хенджин знает, что теперь у них есть все время мира, он не может удержаться от того, чтобы не толкаться назад, пытаясь взять палец глубже, быстрее, жёстче. — Тихо, тихо, — Минхо другой рукой гладит его по ягодицам, изредка сжимая их, впиваясь короткими ногтями до приятной боли. — Хочешь ещё? Попроси. Хенджин стискивает зубы, не принимая правила игры, но долго не выдерживает. Размеренный темп Минхо и всего один палец едва ощутимы, и уж точно никак не удовлетворяет его, Хенджина, потребности. — Пожалуйста, — скрипит он из-под собственных рук. — Минхо, пожалуйста. Мне нужно больше. Минхо довольно хмыкает и склоняется ближе, так, что его все ещё одетый член прижимается к раскрытым бёдрам Хенджина, заставляя покрыться мурашками нетерпения. — Хорошо, любовь. Все ради тебя, — шепот обжигает ушную раковину почти также, как и последовавший за ним укус и второй палец, впивающийся в Хенджина сзади, выбивающий стон. Дальше Минхо делает все значительно быстрее: кажется, его терпение тоже подходит к концу. Второй палец быстро сменяется третьим, и, несмотря на уверения Хенджина, что он готов, четвертым. К тому моменту, когда Минхо стягивает с себя значительно промокшее нижнее белье, из Хенджина едва ли можно выбить что-то вразумительнее стона, и именно это Минхо и выбивает, когда, казалось, спустя вечность, наконец оказывается в нем, забыв о презервативах. — Черт, Хенджин, — Минхо вцепляется пальцами в бедра младшего и запрокидывает голову, наслаждаясь тем, как прекрасно, как всегда прекрасно тело Хенджина подходит его телу, как оно дополняет его, как оно дарит невообразимое удовольствие с первого же толчка. Хенджин всхлипывает куда-то в диван, когда Минхо начинает двигаться, набирая сразу быстрый, неудержимый темп. Он проникает внутрь резким толчком, и оказывается снаружи более чувственным движением. Хенджин чувствует его руки, скользящие по ягодицам, спине, шее, и не может откликнуться им на зов, способный лишь кусать губу от потока ощущений. — Хенджин-а, — тихим, запыхавшимся голосом зовёт Минхо, склоняясь так близко, что его горячее неровное дыхание будоражит мурашки на шее Хенджина, а его сумасшедше-тягучик толчки — удовольствие во всем теле. Хенджин не отвечает на слова словами, но отвечает движениями — когда Минхо обхватывает его шею рукой, не сильно, до легкого давления, он послушно выгинает спину и запрокидывает голову, в таком положении ещё более явственно ощущая каждое движение Минхо против него. — Блять, — Хенджин ругается тихо, но когда Минхо одним толчком выбивает из него дыхание, быть тихим больше не получается, и он откровенно стонет на каждое действие Минхо, на его хватку на горле и бедре, на его член, погруженный в Хенджина так глубоко, что младший не уверен, где заканчивается и начинается каждый из них и почему именно в этом месте, а не в другом, если они так едины. В какой-то момент все останавливается, но прежде, чем Хенджин успеет возмутиться, его снова переворачивают, и на этот раз усаживают себе на колени, прямо над твердым, влажным членом Минхо. — Пришло твое время поработать, — дыхание Минхо загнанное, а все щеки и грудь покрасневшие от усилия, и он так прекрасен в этот момент, что Хенджин нежно целует его, прежде чем оседлать и продолжить гонку, начатую ранее. Минхо помогает Хенджину, руками приподнимая его над собой и грубо опуская, так, как нравится им обоим, и Хенджин знает, что они оба не продержатся долго с этим темпом, с этими ощущениями, чувствами, эмоциями. Когда одна рука Минхо обхватывает член Хенджина, он почти уверен, что кончит тут же, но ему удается продержаться ещё несколько толчков, несколько прыжков на бедрах Минхо, крепких и надёжных, прежде чем он почувствует, как чужая рука, ласкающая его, и чужой рот, исследующий оставленные им же следы, доводят его до края и безжалостно сталкивают. Тело пронзают не то копья, не то острые, как осколки, капли воды от силы той волны удовольствия, что обрушивается на Хенджина, оставляя его онемевшим и пустым, и в то же время таким полным — не только физически, но и там, где-то, где люди зовут это место душой. Непрерывный поток слов Минхо, его «Вот так, любовь, да» проталкивают его лишь глубже в это онемение, в это окутывающее с ног до головы тепло, и когда Хенджин все же открывает глаза, он видит перед собой улыбающегося Минхо. — Ты как? — Хенджин перекатывает бедрами и чувствует внутри себя все ещё твердый чужой член, движение заставляет Минхо прикусить губу, но не оторвать взгляда от лица Хенджина. — Я в порядке, — тихо сообщает Хенджин, неожиданно заливаясь румянцем и утыкаясь в плечо Минхо. Минхо тихо смеётся, сцепляет руки в замок за спиной Хенджина и прижимает его к себе ближе, как будто и не замечая собственного возбуждения, оставшегося неудовлетворенным. — Просто… Непривычно. Мы так давно этого не делали. Я несколько… Ошеломлен. Минхо улыбается Хенджину, и, хотя тот не может видеть этого, он наверняка чувствует это счастье, простое обычное счастье, исходящее от Минхо, как какой-то навязчивый аромат. — Понимаю. Это не слишком много для тебя? — Минхо обеспокоенно заглядывает в глаза Хенджина, не переставая гладить его спину, пробегать пальцами вдоль изящного изгиба позвоночника и играть с волосами, достающими Хенджину до плеч. — А это не слишком мало для тебя? — выгибает бровь Хенджин, повторно двигая тазом, как бы напоминая Минхо о том, что тот все ещё возбужден. Минхо слегка краснеет, как будто и правда позабыл об этом, увлеченный удовольствием Хенджина, и Хенджин чувствует, как собственные щеки ломит от улыбки. — Я позабочусь об этом. Он соскальзывает с колен Минхо легко, и сразу чувствует лёгкий холодок потери внутри, прежде чем садится у ног старшего, подтягивая его ближе к краю дивана. Хенджин непроизвольно облизывает губы, когда член Минхо, приятной формы как для глаз, так и для тела, оказывается прямо у него перед носом — толстый, твердый, слегка дернувшийся в ответ на смену положения Хенджина. — Хенджин, — Минхо зажмуривается, когда губы Хенджина касаются его головки в лёгком поцелуе и скользят дальше, по всей длине, просто дразня и не давая настоящего удовлетворения. Когда за губами вторит язык младшего, Минхо откровенно стонет, руками убирая волосы с лица Хенджина, чтобы те ему не мешались. Хенджин благодарно мычит, и этот звук отдается вибрацией, как разрядом, до самых кончиков пальцев Минхо. Он знает, что долго не продержится, и все же силится вырвать у беспощадного рта Хенджина ещё минуту, ещё секунду этого восхитительного тепла и трения, ещё чуть-чуть, капля, и… Когда Минхо открывает глаза, мир слегка расплывается по бокам и он даже не уверен, на что конкретно смотрит. Он чувствует вселенскую усталость, вызванную разрушительным удовольствием, и едва находит себе в силу перевести взгляд с потолка на Хенджина, все ещё стоящего на коленях у его ног. Красивые черты лица покрыты белыми полосами, неравномерными и неровными, и Минхо понимает, что Хенджин отстранился в последнюю секунду, и Минхо кончил ему на лицо, чем младший, судя по улыбке, был более чем доволен. Минхо провел большим пальцем по щекам Хенджина и подбородку, собирая сперму, после чего поднес палец к его рту, и Хенджин с энтузиазмом облизал его дочиста и на некоторое время задержал во рту, дразняще поглаживая юрким языком. С тихим вздохом Хенджин положил голову на колени Минхо. — Я совершенно вымотался. Вот что делает секс с людьми в моем возрасте, — Минхо чистой рукой прошёлся пальцами по волосам Хенджина, мягко расчесывая их, прежде чем сделать рывок и подхватить Хенджина на руки, унося в сторону спальни. Спальня практически не изменилась с тех пор, когда Хенджин был тут в последний раз. На кровати не хватало одного одеяла, поскольку именно им укрывался Минхо, пока спал в гостиной, и это были единственные изменения, произошедшие с ухода Хенджина. В комнате было чисто, что свидетельствовало о том, что Минхо не забывал здесь прибираться, но полноценно комнатой он, казалось, не пользовался. Уложив Хенджина и закатав его в оставшееся одеяло, как в смирительную рубашку, Минхо поцеловал его в лоб и улыбнулся. — Отдохни. Я сейчас приду, — Хенджин зажмурился от удовольствия, теплый, окружённый заботой и приятной усталостью после секса. Удовольствие стало ещё больше, когда вернулся Минхо — он ходил за одеялом — и, ко всему, обнял Хенджина, согревая ещё и телом своего тела. — Спи, любовь. Спи. И Хенджин заснул, и спал так крепко, как никогда с разрыва и, наверное, вообще никогда до. У него в голове крутилось одно короткое слово — любовь, и вмещало оно не только его новое прозвище, но и всепоглощающее чувство, ощущение безопасности, комфорта, недопонимания и ссоры, конфликты и боль, честность и то, чему пока никто не придумал названия, но то, что ощущал каждый, кто любил. И кого любили. *** Последующие годы не были лёгкими и простыми, какими могли бы быть, будь их жизнь сказкой или дорамой, да хотя бы пресловутой комедией, но никто не жаловался. Они учились встречать трудности вместе — единым фронтом, одной большой стеной. Минхо уволился из фирмы родителей. Это было тяжелое решение, повлекшее за собой несколько споров с отцом и молчаливое неодобрение матери, а также некоторые финансовые трудности, касающиеся их с Хенджином быта. Он устроился в другую компанию, филиал другой крупной фирмы, и там спокойно двигался по карьерной лестнице без шепотков за спиной и с рукой Хенджина в его руке. Было откровенно трудно и муторно, и иногда Минхо возвращался мыслями к бывшему месту работу, а вместе с ним и к расставанию с Хенджином, одна мысль о чем заставляла его браться за работу с двойным упорством. Он старался не задерживаться на работе и теперь каждый вечер они с Хенджином вместе готовили ужин — что-то не слишком вычурное, просто базовые блюда. В выходные они давали волю фантазии и иногда проводили у плиты по несколько часов, пока у них не получалось что-то относительно съедобное. Минхо пошел на танцы. Ему казалось странным начинать сейчас, сильно за двадцать лет, когда, например, Хенджин занимается этим чуть ли не с детства, но неожиданно для себя он быстро втянулся. Он не знал, что нравилось ему больше — сами занятия, позволяющие познать все возможности своего тела, или Хенджин, через весь зал подмигивающий ему с хитрой улыбкой, как будто только они двое знали какой-то очень важный секрет. Чанбин, Чан и Хан, неразрывная троица, в последствии сформировавшая музыкальную группу, по-доброму подкалывали его на эту тему каждый раз, когда между совместной тренировки в спортзале с ними он выбирал урок танцев, но он видел, что они рады за него. И за то, что у них с Хенджином все наладилось. Встречи восьмером стали реже, но неизменно раз в месяц состоялись. На них было много алкоголя, пиццы и воспоминаний о «былых» временах, с которых прошло, на самом-то деле, не больше пары лет. Постепенно все стабилизировать, наладилось, пришло если не в норму, то в удовлетворительную для всех форму. Поэтому это… Это было неожиданно. Как удар со спины, толчок, падение. Минхо привык к рутине, научился наслаждаться ею, научился любить ее, как любил и любит Хенджина, как каждый день, согласно обещанию, повторяет это вновь и вновь, и такое резкое изменение не могло пройти бесследно. …Вот почему последние два часа Минхо потратил на спуск по ступеням своей жизни, приведшим туда, где он был сейчас. За ноутбуком, дома, в тепле и уюте. А ещё в некотором ужасе, потрясении и абсолютно промокшей от холодного пота футболке. — Ебучий Сынмин, возьми трубку, — просил он в пустоту, в очередной раз набирая чужой номер. Ещё пара таких попыток, и он выучит его наизусть, сможет продиктовать задом наперед и расставив цифры в порядке возрастания. Но ему и его памяти повезло: из телефона раздался недовольный голос. — Наконец-то! Код красный. Мне нужна помощь. Договорившись встретиться в кафе, расположенном в равном удалении как от Сынмина, так и от Минхо, они попрощались. Минхо тут же кинулся собираться, судорожно перебирая стопки одежды, а после таким же широким шагом направился к двери, едва не забыв прихватить кошелек, ключи и телефон, прежде чем выбежать из дома. К тому моменту, как он добрался до кафе, его чуть ли не трясло и слегка тошнило. Сынмин обнаружился уже внутри — удобно устроенный за дальним столиком с бумажным стаканчиком кофе и хмурым взглядом карих глаз. — Что за красный код? — сходу спросил он, когда Минхо устроился напротив. Минхо, не в силах говорить и как-либо комментировать ситуацию, молча протянул ему свой телефон, почти разряженный. Сынмин принял его и тщательно вгляделся в то, что там было, а потом вгляделся ещё раз и всё-таки вернул гаджет. — И ты думаешь…? — не закончил он предложение, глядя на нервного Минхо. — А что тут ещё думать? — Минхо прикусил губу и попытался сделать глубокий успокаивающий вдох и медленный выдох, но лишь поперхнулся воздухом и закашлял. — Ну, не знаю. Хенджин бы сказал прямо, а не воспользовался бы… технологиями, — Минхо согласно кивнул. Да, Хенджин никогда не имел таких проблем со словами, которые были у Минхо, и если он чего-то хотел, то говорил прямо, не увиливая. Подобный способ же сообщения информации был нетепичен для Хенджина, но вся ситуация в целом была не то чтобы будничной, так что Минхо допускал и то, что о таком даже Хенджин боялся говорить прямо. — Это серьезное дело. Он мог и… Попытаться намекнуть вместо прямых слов, — в конце концов сказал Минхо и без спроса отпил из сынминового стакана. Сынмин недовольно зыркнул на него из-под сведенных бровей, но должного эффекта это не возымело, поскольку было ясно видно, что мысли Сынмина сосредоточены на другом. Минуты тишины тянулись друг за другом. — Ладно, — Сынмин кивнул. — Возможно, ты прав. И что ты будешь делать? — Предложение, — Минхо нервно усмехнулся, почти в шутку, не представляя, насколько пророчески эти слова. Не далее трёх часов назад Минхо в свой законный выходной маялся скукой, переключаясь с одной соцсети на другую. Редкая суббота в его жизни проходила в одиночестве, но в этот раз так и было — Хенджин вместе с родителями поехал к бабушке и обещался вернуться уже завтра. Минхо поехал бы с ним, но квартирка его многоуважаемой бабули была не в пример уютной, но для пяти человек тесноватой. Поэтому он остался в городе и сейчас коротал время до приезда Хенджина как мог, разве что в потолок не плевал — хотя пару раз хотел попробовать, ну, просто проверить. Тогда это случилось. Одно короткое уведомление, поменявшее все. Пришло оно, как ни странно, из тиктока. Минхо не был ярым пользователем этого приложения, ничего не снимал и не выкладывал, лишь изредка забавлялся видео с котиками да другими животными. Остальные семеро то и дело отмечали друг друга под идиотским роликами, оставляя короткую приписку «ты», «помнишь?» и «да, было». Минхо предпочитал игнорировать таки отметки, но те, что были от Хенджина, он всегда просматривал. В отметке, изменившей его жизнь, не было подписи. Просто его никнейм, отмеченный через собаку и видео, которое Минхо просмотрел минимум трижды, прежде чем понял, что все это значит. Это было видео из свадебного салона. Красивому мужчине подобрали идеально сидящий на нем костюм, украшенный различными дизайнерскими вставками и стразами, а после сняли, как в другом, но не менее прекрасном костюме другой супруг идёт к первому. Что это могло значить, кроме очевидного? Существует ли более прямой намек на свадьбу, чем это? Минхо не знал. И решил посоветоваться с Сынмином как с самым категоричным из их компании. И теперь он точно был уверен, что Хенджин имел в виду именно то, о чем Минхо сразу и подумал, а отметил его именно сегодня, а не в любой другой день, вовсе не из-за того, что случайно увидел конкретно это видео сегодня, а потому, что так у него — и, соответственно, у Минхо — была небольшая отсрочка в день, чтобы решить что делать… С этим. — Правда сделаешь ему предложение? — Сынмин удивлённо вскинул брови. Его было крайне сложно удивить, поэтому Минхо даже на секунду обрадовался, что его гипотетический брак с Хенджином способен это сделать. Правда, радость спала также быстро, как и появилась. Вопрос Сынмина, как и вся ситуация в целом, был серьезным, и легкомысленно отшутиться не получится. — Не знаю, — ногти отбивали дробь по столу. — Я правда не знаю. Я никогда не задумывался об этом, и мы не обсуждали ничего такого. Сынмин понятливо кивнул. — Тебе стоит подумать о том, хочешь ты этого или нет, — добавил он. — Хенджин поймет, если нет, но ужасно разозлится, если ты притворишься, будто действительно этого желаешь, когда это не так. Минхо знал, что так и будет, и не собирался принимать поспешных решений, но все равно кивнул в ответ на серьезный взгляд Сынмина. — По сути, в вашей жизни мало что изменится, — начал рассуждать Сынмин, лениво водя трубочкой по дну бумажного стакана. — Конечно, брак даст вам некоторые преимущества в плане наследования или экстренной ситуации, но на быт навряд ли повлияет. Хотя по финансам должен ударить знатно. Сынмин допил кофе и облизал сладкую трубочку, отставив стаканчик в сторону. — Так что ты подумай об этом. Обо всем этом. А потом обсуди с Хенджином, — дал он совет, и, как обычно, ушел не прощаясь. Минхо вздохнул и упёрся головой в руки, сложенные на столе. После этого разговора у него стало ещё больше неуверенности, чем раньше. Минхо как на иголках ожидал возвращения Хенджина, и в воскресенье, когда открылась дверь, аж подскочил на месте и с дрожащими руками, спрятанными за спиной, встречал Хенджина у порога и помогал перетаскивать вещи и пакеты, полные гостинцев от бабушки. Он ожидал, что Хенджин первый заговорит об этом или как-то даст понять, что он думает и чего хочет, не говоря прямо, но Хенджин молчал. Он вел себя точно также как и обычно, его поведение буквально ничем не отличалось от поведения до, и Минхо не знал, что и думать. И тогда он решил, что Хенджин либо а) отметил его под тем видео, не подумав, а после, подумав, понял, что поспешил и прямо сейчас давал Минхо шанс сделать шаг назад, замолчав всю эту тему, либо б) надеялся, что Минхо понял намек также, как надеялся на кольцо-сюрприз, совсем как в его любимых сахарно-приторных дорамах. Минхо не знал, какая версия хуже и какая правдоподобнее и потому рассматривал обе. В то воскресенье он так ничего и не сказал Хенджину. Он решил, что, чем бы на самом деле не руководствовался Хенджин, он не может ожидать, что Минхо так быстро даст однозначный ответ, поэтому Хван наверняка не обидится, если Минхо своим молчанием продлит время на принятие решения ещё на недельку. Каждую ночь он засыпал, представляя, что изменится, а что останется неизменным после свадьбы. Большинство вещей обещали остаться такими же, какими и были, и, как и говорил Сынмин, сильнее всего пострадал бы именно их бюджет, в то время как во всем остальном изменения были бы незаметными или отсутствовали бы от слова совсем. Каждое утро он проходил мимо ювелирного магазина, останавливаясь у витрины, наблюдая за полчаса минимум две пары, — это был весьма популярный и дорогой салон — пришедшие за обручальными кольцами. Иногда он почти отваживался зайти внутрь — не обязательно чтобы что-то купить, просто посмотреть, проникнуться атмосферой. Но каждый шаг к двери делал брак с Хенджином все более реальной и возможной вещью, и к этому Минхо пока что не был готов. Хенджин же, даже под конец недели, вел себя все также. Метания Минхо проходили мимо него, а если он и отмечал странное переменчивое настроение старшего, то, видимо, никак не связывал это с тем треклятым видео. Минхо удивлялся его беспечности и невольно задумывался, насколько давно Хенджин планировал это, как давно хотел, что сейчас относился ко всему этому так спокойно и терпеливо. Однажды он все же зашёл в салон. Это было воскресенье, вечер, и он безбожно опаздывал. Обязательные ежемесячные встречи восьмером сегодня проводились в квартире Феликса и Чанбина, съехавшихся два года назад. Все остальные уже были и там, и Хенджин то и дело писал ему, пытаясь узнать, что же так его задержало на работе и придет ли он вообще. Минхо успокаивающе отвечал, что придет, придет, он уже едет. И остановился прямо перед этим салоном. Осталось всего двадцать минут до закрытия и внутри было непривычно пусто и темно — Минхо привык смотреть на происходящее внутри салона днём, а не чуть ли ночью. Нерешительно он толкнул дверь, и администраторша вымученно улыбнулась ему, предварительно кинув выразительный взгляд на время. Минхо кивнул ей в качестве приветствия и без предисловия прошел к обручальным кольцами. Их было огромное множество — серебряные, золотые, тонкие, толстые, с камнями и без, совсем простые и слишком вычурные. Глаза Минхо разбежались, и он сделал шаг назад чуть ли не в панике от такого разнообразия цветов, форм и размеров. — Вам что-то подсказать? — администраторша возникла у него из-за плеча с милой, явно фальшивой улыбкой. — Я… — Минхо прокашлялся, заставляя голос звучать нормально. — Я хотел посмотреть обручальные кольца. — У вас есть конкретные пожелания? Материал? Размер пальцы? Пожелания самой невесты? — Жениха, — автоматически поправил Минхо, и женщина округлила глаза, но тут же сразу улыбнулась. В этот раз в ее улыбке было больше теплоты и меньше фальши. — Так что, есть пожелания? — Минхо задумался. Он не знал, он ничего не знал и решительно не разбирался во всем этом, и не представлял как можно выбрать одно единственное кольцо среди такого многообразия шикарных образцов и откровенно уродливых единиц. «Также и с человеком, » — неожиданно подумал Минхо. Как выбрать того единственного среди остальных? Но Минхо же как-то выбрал. Он выбрал его — Хенджина — нежного, трепетного, яркого, смелого, доброго, красивого, потрясающе невозможного, почти нереального. И кольцо ему нужно соответствующее. — Мне нужно что-то особенное, — язык сам говорил, пока Минхо пытался формулировать. — Не слишком массивное кольцо, лучше более тонкое. Золотое. И… Есть что-нибудь с узором в виде цветка? Минхо смутился, когда заметил, как женщина смотрит на него — внимательно и с понимающей улыбкой, а потом кивает и удаляется куда-то в сторону склада, сказав, что сейчас вернётся. Ему не нужно смотреть дважды, чтобы понять — это оно. Он чувствует это, ещё чуть-чуть, и он почти видит его на пальце Хенджина — аккуратное и минималистичное. — Это оно, — Минхо выдыхает, и пальцами оглаживает материал белого золота, сплетенного в цветок, украшенный розовым камнем. Есть ещё несколько камешков такого же цвета, но меньше, раскиданных по листьям цветка. Минхо поднимает глаза на администраторшу и кивает ей несколько раз, а она тепло улыбается ему несмотря на то, что время ее смены уже вышло. Она уходит, чтобы завернуть кольцо, а когда возвращается, Минхо подрагивающими руками расплачивается с ней и принимает в ответ бархатную коробочку мягкого бежевого цвета, отказываясь от пакета. В такси он молча разглядывает коробочку, то открывая, то закрывая ее, словно ребенок, что не может нарадоваться новой игрушке и в то же время боится ее сломать. Но Минхо не боится. Оглядываясь на огни города, Минхо ясно понимает и видит это — и совсем не боится. Он собирается сделать предложение человеку, которого любит. Он собирается сделать предложение Хенджину. И он не знает, существует ли более правильный поступок, чем этот, как не существует более правильных слов, чем «я люблю тебя» по отношению к Хенджину. Когда он заходит в квартиру, из гостиной уже раздаётся гомон голосов, среди которых различить один-единственный — тот, что заставляет быстрее биться сердце и нервно сжимать коробочку в кармане — невозможно. Феликс выходит к Минхо на встречу и коротко обнимает, подпрыгивая на пятках, как бывает, как он сильно волнуется. — Ты поздно, хен, — Феликс кидает сумку Минхо поверх других, что едва не валятся под весом ещё одной, но все же выдерживают. — В моей молодости опаздывать было модным, — высокомерно заявляет Минхо, отвечая улыбкой на улыбку Феликса, гнущего собственные руки в разные стороны под неестественным углом. — Ты в порядке? Выглядишь… Обеспокоенным. — О, ерунда, — Феликс отмахивается и в очередной раз лучезарно улыбается, подхватывая Минхо под локоть и ведя за собой в гостиную. Первыми в глаза бросаются Чан и Хан, окупировавшие приставку. Сынмин, обычно далёкий от мира игр, сидит на кресле и лениво всматривается в экран, пока Чан, сидящий на полу прямо перед ним, изредка стукается головой об его колени; Чонин лежит на диване позади них, его ноги расположены на коленях Чанбина, в то время как голова — на коленях Хенджина, что улыбается Минхо самой нежной из улыбок, как только видит его. Минхо отвечает на улыбку, оставляя коробочку в кармане, наконец, в покое. — Блудный сын нашел дорогу домой! — объявляет Феликс. Чан, Хан и Чонин издают неясные звуки, что, наверное, должно означать приветствие, Сынмин едва скользит по нему взглядом, а Хенджин и не переставал смотреть на него с тех пор, как он вошёл. — Ебанный в рот, — бормочет Чан под победный вскрик Хана и пытается откинуться назад, но получает по шее коленом Сынмина и недовольно выпрямляется, потирая больной участок. — В следующий раз я затащу. — Годы идут, а ничего не меняется, — Чанбин, около которого уселся Минхо, закатывает глаза и откусывает от пиццы, запивая большим глотком какого-то фруктового пива. — Ну, что-то все же меняется, — не согласно качает головой Минхо. Он так и этак складывает пальцы, стараясь подгадать момент, чтобы отдать кольцо и сделать это красиво — насколько возможно в такой обстановке, но момент так и не наступает, и его ладони с каждой секундой становятся все влажнее и влажнее, и он подозревает, что когда дойдет до кольца, оно просто выскользнет у него из рук. — Например, у меня есть небольшое объявление. — Вы опять расстаетесь? — с энтузиазмом спрашивает Хан, но когда никто не смеётся, а Чонин протягивает руку и даёт ему подзатыльник, обиженно надувает губы. — Что, уже пошутить нельзя… Минхо качает головой и встаёт со своего места, чувствуя лёгкое потряхивание во всем теле. Остальные, кажется, замечают его серьезное выражение лица или то, как его колотит, и все как один замолкают. Минхо ловит изумлённый взгляд Сынмина, в котором написано то ли «Сейчас?», то ли «Серьезно?» и он едва заметно кивает, отвечая на оба вопроса. И встречает взгляд Хенджина. Тот выглядит напряжённо, его губы поджаты. Минхо не знает, от того ли, что он догадывается о сути «объявления» или от того, что пока так и не понял. — Хенджин, — тихо зовёт Минхо, и напряжения в Хенджине становится ещё больше. — Подойди, пожалуйста. В оглушительной тишине Хенджин нерешительно скидывает голову Чонина на подушки и, обходя Чана и Джисона, становятся перед Минхо. Кулаки Хенджина сжаты, как перед дракой, но он не выглядит агрессивно настроенным, а скорее напуганным. Минхо незаметно достает заветную коробочку и неэлегантно — на что только уроки танцев… — плюхается на одно колено, дрожащей рукой протягивая коробочку. — Т-ты выйдешь за меня? — тон слегка подводит, а руки так и вовсе рвутся в пляс, пока лицо Хенджина из испуганного становится откровенно шокированным и обратно несколько раз. — Я, — кажется, это все, что может сказать Хенджин, и Минхо хочется спросить, неужели он не ожидал этого, когда отмечал Минхо под тем видео, когда давал столь прозрачный и ясный намек. В глазах Хенджина пропасть непонимания и, отчего-то, слез. — Ещё немного, и я подумаю, что неправильно понял намек, — Минхо пытается усмехнуться, но выходит криво и неправдоподобно. Хенджин распахивает глаза ещё шире. — Намек? — его тон отупело-ошарашенный, и Минхо чувствует себя откровенно неловко, стоя на одном колене перед Хенджином, что столь явно удивлен. Минхо неловко поднимается, все ещё протягивая коробочку и пожимает плечами. — В тиктоке? Ты отметил меня под видео со свадьбой двух мужчин? Я подумал, что ты… Что мы… — Я хотел отметить Феликса, — с широкими глазами лепечет Хенджин. — Чанбин сделал ему предложение, и я хотел отметить его, чтобы он присмотрел варианты костюмов. Кажется, в гостиной становится ещё тише. — Вы, засранцы, женитесь? — Джисон первый нападает с подушками на Чанбина и Феликса. — И ничего не сказали? Вслед за ним отмирают остальные, и в сторону Чанбина летят несколько яростный выкриков, пара подушек и одна пустая пластиковая бутылка из-под пива. — Мы собирались сказать вам сегодня! — оправдывается Чанбин, прикрывая Феликса за своей спиной и сам обороняясь пойманной на лету подушкой. — Но тут, видимо, есть новости поинтереснее. Минхо не смотрит ни на кого из них, лишь сверлит почти безжизненным взглядом кольцо на своей ладони. Он так и не открыл коробочку, — забыл от нервов — но по памяти вызвать его изящную форму не сложно. Форму, что не окажется на пальце Хенджина, потому что на самом деле Хенджин не хотел выходить замуж за Минхо. Минхо тихо смеётся и убирает кольцо в карман. — Неловко вышло, — он смеётся ещё чуть-чуть и поворачивается в сторону кухни. Ему необходимо побыть одному. — Ладно, поздравляю вас, парни. Под стихающий шум он успевает сделать только пару шагов, прежде чем ледяной голос останавливает его посреди движения. — Ли Минхо, — он не помнит, говорил ли Хенджин с ним когда-нибудь холоднее, чем сейчас. Минхо замирает под этим тоном, стоя спиной к его обладателю. — Ты собирался сделать мне предложение, потому что я тебе, как ты думал, намекнул? В голове Хенджина обида, и Минхо не может не откликнуться на это, не может не повернуться, не встретить обвиняющий взгляд родных глаз. — Нет, — Минхо делает шаг к Хенджину и со всей серьёзностью встречает его взгляд. — Я думал о том, чтобы сделать тебе предложение, потому ты «намекнул». А собирался я его сделать, потому что люблю тебя, Хван Хенджин, и я не знаю, что может быть лучше, чем любить тебя до конца своих дней и иметь официальное свидетельство нашей любви. Хенджин пораженно замолкает, и Минхо чувствует себя глупо второй раз за вечер. Но на этот раз, прежде чем он успеет закопаться в самобичевании, Хенджин неожиданно подаётся вперед, обхватывая руки Минхо своими большими, тёплыми ладонями. — Отдай мне моё кольцо, — Хенджин говорит так уверенно, так твердо, что Минхо не с первого раза понимает, что конкретно он требует и ЧТО это значит, а когда осознает, вновь достает коробочку, но в этот раз раскрывает ее. — Ты выйдешь за меня, Хван Хенджин? — повторяет Минхо ещё раз, и готов повторить этот вопрос ещё и ещё, если это значит как в первый раз услышать робкий вздох, полный уязвленности, и мягкое, хрупкое… — Да. Друзья взрываются криками и аплодисментами, под аккомпанемент которых Минхо скрепляет согласие Хенджина поцелуем, а после своими же руками надевает на него кольцо. Хенджин смотрит на тонкую полоску золота завороженно, неверяще, и роняет слезу, причина которой — счастье. Такое безоговорочное и всеобъемлющее, что ему не остаётся ничего, кроме как зацеловывать Минхо — скульптурный лоб, прямой нос, мягкие щеки, упрямый подбородок, нежные губы. — Я рад за вас, — Феликс ярко улыбается Хенджину оттуда, где сам он скован руками Чанбина — крепкими, надёжными. Хенджин и сам откидывается в объятия Минхо, что медленно баюкает его, поглаживая кольцо на безымянном пальце. — А мы — за вас, — Хенджин слегка краснеет. — Прости, что испортили ваш вечер. Это должен был быть ваш момент. Феликс и Чанбин одновременно качают головой. — Так даже лучше, — Чанбин оставляет влажный поцелуй на щеке зардевшегося Феликса. — Теперь мы можем значительно сэкономить, если устроим двойную свадьбу. Хенджин смеётся, откидывая голову на плечо Минхо и краем глаза замечая движение — это Чан поднялся со своего места на полу, растирая колени. — Ну, тогда у меня тоже новость, — он смущается, когда все внимание резко переключается на него, но не отступает. — Бля, братан, не говори, что ты тоже женишься, — Джисон выпучивает глаза, усевшись на диване вместе с Чонином. — Нет, пока нет, — Чан улыбается Джисону и нервно мотает головой. — Но мы… Кхм… Встречаемся. Глаза Минхо округляются, и он оглядывается по сторонам, пытаясь найти того, кого включает понятие «мы», и никого не замечает, пока его глаза не падают на Сынмина, стоящего за плечом Чана. Их мизинцы слегка переплетены, в жесте нерешительном и новом для обоих. Сынмин, поймав взгляд Минхо, краснеет и отворачивается в сторону, но вскоре и все остальные понимают, о ком говорит Чан. — Кто бы мог подумать, — Феликс усмехается в бокал с соком, Хенджин оглядывается на Минхо, без слов спрашивая, знал ли он, и Минхо отрицательно качает головой, а Чонин и Джисон переглядываются между друг другом. — За свободу, братан, — неожиданно поднимает свою бутылку Джисон в сторону Чонина, что незамедлительно поднимает свою. — За свободу, — они чокаются под смех остальных.