Нарисуешь меня, как одну из тех француженок?

-Ты всё ещё здесь, - Акума ставит стакан с кофе на небольшой столик, заляпанный зелёной краской. В холодное помещение тут же проникают слабые ароматы жареных зёрен и сладкого сиропа, исполосовывая застоявшийся воздух, - осень принесла большой ажиотаж на кленовые и коричные добавки, будет преступлением не взять их в такой дождливый день. -А где мне быть в такое время? - парень устало разгибает спину, протирая кисть истерзанной тряпкой - когда-то это был проект Кусакабе с дизайнерского, но теперь он идеально впитывал излишки масляной краски. -Не знаю, - Акума встряхивает голову, с которой слетают капли - тяжелые пряди прибило к макушке, а кончики совсем безжизненно свисали на плечах. Вся его куртка была мокрой насквозь и липла к телу, словно вторая кожа, вместе со штанами. -На улице льёт как в последний раз, утром луж будет больше, чем океанов в мире. -А что, ты зонт не взял? -Утром было солнце, - Акума расстёгивает куртку, вешая её мёртвым грузом на прибитый к стойке крючок. Под ней сразу же образуется небольшое мокрое пятно, которое, он уверен, будет только разрастаться. Кофта тоже пострадала от буйства природы - рукава заметно сели и неприятно холодили, собственно, как и вся одежда, вплоть до кроссовок. -У меня есть, но тебе придётся меня подождать. -А ты долго? - Курсед на это лишь устало улыбается, разворачивая холст - белое нетронутое полотно говорит само за себя. Акума качает головой, скрипя шатающимся стулом, что вот-вот испустит последний дух, да только кафедра денег на новые не выделяет, а этот хранит в себе целую историю - и выломанный прут из спинки, и надколотую ножку, с трещиной внизу. -Ты можешь снять одежду, а то зачихаешь ещё. -У тебя есть запасная? -Нет, - Курсед снова скрывается за мольбертом, скребя карандашом по натянутому льну. - Ты просто можешь её снять. -Ты предлагаешь мне сидеть тут голым? -Ну, знаешь, раньше люди платили деньги художникам за то, что те рисовали их нюдсы. Сейчас это за бесплатно делает их телефон. Акума на это лишь посмеивается, ёжась на стуле, пытаясь согреться горячим кофе. В мастерской, которую в быту прозвали «коморкой», никогда не было тепло. Университет давно перестал вкладывать деньги в художественное финансирование, отдавая предпочтение фотографам и журналистам. Раз в семестр закупались кисти и палитры, краски, если повезёт, иногда перепадали натуры из корпуса медиков. Всё это тщательно собиралось не одним курсом, шаг за шагом выстраивая в продуваемом подсобном помещении подвала настоящее пристанище мастера - мастера, который жил в тесной общаге и сушил работы феном, мастера, который после универа пойдёт на курсы бухгалтера, чтобы заработать на жизнь, мастера, который так им и не станет, и так из раза в раз. Акума хорошо помнил тот день, когда друг притащил ключ от помещения к нему в кафе, когда тот остался сверх своей смены. Горящие глаза, высокие речи и клишированный берет - старшие курсы посветили его в тайную комнату, теперь он тоже часть этого подземного мира канущего искусства. И хорошо отложились в памяти первые впечатления о мастерской - холодное помещение без батарей, маленькое окошко почти под потолком, застоялый запах краски, забытая банка с разводами в воде. Ужас для обычного человека - прелесть для пылкого художника. Курсед скребёт карандашом по полотну, то заметно натягивается. Просмотр уже дышит ему в спину, вокруг разложено множество блестящих работ - скорее всего их откладывали в брак, морщились, глядя на неровные мазки, и выуживали из кладовки новые холсты. Ему нужен был идеал, он не намерен довольствоваться посредственностью. Акума внимательно следит за виднеющейся частью лица друга, напряжённой и настолько сложной, как не бывает у него на высшей математике. Обычно он не рисовал из головы - натура, живая или запечатлённая на фото. Любая, но натура. Парень не раз слышал, что друг зовет к себе девчонок с разных курсов, а те только вертят головами и глазами хлопают - бедный студент художник звучит по-французски романтично. И хоть в детстве Акума предпочитал детективы маминым бульварным романам, внутри всегда колола грусть - они знакомы уже не первый год, но он ни разу не был в кресле натурщицы. Один единственный скетч, который парень нарисовал ему, пока ждал с работы, хранился в паспорте, рядом с проездным, под истрёпанной обложкой. Чернильный набросок по плечи, с виднеющимися лямками фартука и убранными заколками волосами - и смех над всеми наивными девчонками застревает в горле. А это оказывается приятно, когда тебя рисуют. По журнальному романтично, по-французски прекрасно. Слова вырываются из груди быстрее, чем он успевает их обдумать: -Нарисуешь меня, как одну из тех француженок? -Ты хочешь? -А ты умеешь? -Тогда тебе всё-таки придётся раздеться и лечь на кушетку. Но её у меня нет, придётся обойтись стулом, - Курсед смотрит прямо в глаза в этом приглушённом свете, улыбается, играясь словами, готовый в любой момент свести всё к шутке, ничего не значащей и стоящей, но звучащей очень остро и пылко. Улыбается сильнее, вставая из-за мольберта - его друг никогда ни от чего не отказывался. - Я принесу вина. Акума стягивает с себя влажную кофту, чувствуя, как холод комнаты пробегается по оголившейся спине, облизывая позвонки; становилось прохладно - студия плохо отапливалась, имела множество щелей, а за окном темнело, лиловое солнце уже давно укатывалось за горизонт; отбрасывая её на стоящий рядом стул. Вымокшие насквозь штаны можно было отжимать, да толку от этого мало - мягкая ткань оказалась хорошей губкой, и впитала в себя не меньше половины всего вылитого дождя. Стоять совсем без одежды оказалось неуютно - старые наработки друга смотрели прямо на него: огненно-рыжая девушка с сохнущего холста явно обводила взглядом своих сажевых глаз его узкие бёдра, бегущий мерен, запутавшийся в дымящихся волнах, смеялся над растрепавшейся причёской. Акума мелко пробежался пальцами по рукам, прижимая их ближе к груди и отвернулся, спиной загораживая посторонние взоры - уж пусть лучше пьяный бомж на улице увидит его член, чем эти глаза из зловещей долины. У Курседа явно был талант - картины выглядели неимоверно живыми. Сквозь маленькое окошко видно лишь плывущий асфальт и чьи-то быстрые ноги. Вода уносит их в даль, смывает остатки хорошо проведённого вечера и прибивает отмершие листья к таким же умертвённым статуям. От самого неба вниз тянулись тонкие ниточки, словно земля оказывалась привязана к нему, как марионетка или безвольная кукла. И только широкие яркие зонты могли разбить эти вереницы острых лесок - как жаль, что утром было солнце. -У тебя очаровательная задница, чел, но француженок рисуют передом, - Курсед щёлкает маленьким выключателем, заставляя дёрнуть плечами от неожиданности. Тонконогая лампа у мольберта вспыхнула приглушённым тёплым светом - большие потолочные люстры уже давно не горели. -Держи, - он протягивает прозрачный бокал с красным вином, позволяя опробовать его на языке - терпкое и горьковатое, определённо сухое и полусладкое. Алкоголь бьёт в нос, пробегается по горлу, где ещё свеж привкус обжаренного кофе. Капли оседают на губах, высыхая почти мгновенно, стягивая тонкую кожу, заставляя пробежаться по ним языком. Акума садится на стул, слегка сыроватый от штанов. Жмёт колени друг к другу, отставляя бокал на пол - под оценивающим взглядом друга неуютно. Он словно кукла в магазине, запертая за витринным стеклом, на которую смотрят сутками подряд, подмечая каждую заводскую неровность. Но в то же время спокойно - маленькая мастерская, словно шкаф, где за плотно закрытыми дверьми перешёптываются монстры, тут же исчезающие, стоит внутрь проникнуть солнечному свету. Всё, что происходит здесь, останется только в пределах этих бетонных стен - оно не сможет существовать вне этой кислородной системы. -Не припомню, чтобы у них были связаны руки, - Акума вскидывает брови, когда друг достаёт из кармана тёмную верёвку, складывая её вдвое. -Не припомню, чтобы ты когда-то говорил на французском. Курсед опускается на колени, призывая вытянуть руки вперёд. Шероховатая верёвка обвивает сверху, ощутимо покалывая изнеженную кожу бледных запястий. -А стоп-слово будет? -А ты хочешь? Акума внимательно следит за чужими движениями, оставляя вопрос без ответа, потому что все мысли и эмоции сейчас сконцентрированы на собственных руках. На пальцах друга, что держат кисти в своих ладонях, перекидывая канат, гипнотизируя, какими-то петляющими узлами, что затягивается один за другим. Сердцебиение замедляется, как и этот момент, дыхание становится глубже. Верёвка достаточно туго фиксирует руки, слегка впиваясь в бледную кожу. Трётся, вызывая мелкое покалывание, но это совсем не больно - глаза всё ещё утопают в тусклом освещении, цепляя лишь пленительный контраст чёрного жгута и белой кожи. Как красиво выглядит создаваемый узор, ещё один вид искусства, которое Курсед освоил от преследующей его скуки, и ещё одна новая деталь, о которой лучше никому не рассказывать. -Туго? - затягивает последний узел, фиксируя концы. -Нет, - звучит почти шёпотом - голос совсем осел. Курсед отходит назад на пару шагов, окидывая взглядом получившуюся картину, критично складывает руки на груди - глубокий оценивающий взгляд плавит сильнее печи, обугливает невидимым пламенем совсем беззащитные изгибы, что совсем мелко подрагивают - от холода, совершенно точно от него. Уходит, громко топая по остывшему бетону, скрываясь за хлипкой дверью. Уходит, оставляя один на один с шумящим снаружи дождём и шумящим внутри сознанием. Это всё от вина, это всё точно от него. Возвращается быстрее, чем мысли успевают сложиться в ровную линию. И откуда у него праздничные ленты? Обхватывает лодыжку, невесомо касаясь кожи, заставляя мурашки выбиваться наружу, скрещивает концы, ведёт выше, оплетая ногу скользящим красным атласом - дыхание в этот момент замирает, кажется, у обоих. Затягивает бантик на бедре, проводя пальцами по внутренней стороне, улыбается, слыша сверху тяжёлый вздох, оглаживая кожу ещё раз - кажется, он задел чувствительную точку, о которой и не догадывался. Сведённые вместе брови, с небольшой морщинкой между, внимательный сосредоточенный взгляд, рассматривающий каждый сантиметр тела, вены, вздымающиеся на руке, от энергичных карандашных набросков и разметок пропорций. Всё ещё эти лезущие к нему в глаза волосы, искусанная нижняя губа, глаза-омуты, что полны вдохновения. Курсед очерчивает линию талии на бумаге, сжимая карандаш крепче, когда в комнате становится отчего-то слишком тихо. Акума сидит неподвижно, смотрит на сколоченные рейки мольберта - бледное тощее тело, в приглушённых искусственных сумерках, со стянутыми вместе запястьями и алой лентой на ноге. Творить искусство недостаточно. Что бы создать что-то стоящее нужна практика и, не мало важно, талант, который можно наработать, но это никогда не будет достаточно. Чтобы быть человеком искусства, недостаточно его просто творить. Нет-нет. Нужно ещё его любить. Любить потрёпанную кисть, любить пробитый холст, любить старую раму, любить забытую палитру. Бездонные глаза брезжат утопленным в ним светом лампы - любить свою единственную натуру. Ту, которую как увидел, больше никогда не мог выбросить из головы. Ту, которая преследует, как тень, крадясь на мягких лапах по пятам. Ту, которая вдохнула в произведения новую, совершенно иную, искреннюю жизнь. -Тебе явно не хватает цвета, - он берёт кисточку и подходит к стулу, присаживаясь на колени, упираясь лицом в чужой живот. Акума опускает голову и следит за каждым движением - тот медленно прикасается кистью к груди, оставляя на ней короткий мазок. Краска холодит кожу, ложится, словно масло на тост, резко контрастируя - тело перед Курседом - словно чистый холст, и он рисует на нём свой сложный узор из линий и точек. Потрёпанная кисточка скользит ниже, надавливая на выпирающую кость, оставляя на ней растекающуюся кляксу. -Щекотно, - Акума немного отстраняется, но тот держит крепко за связанные руки, молчит, обводя кисточкой шею с лёгкой испариной, глубоко утопая в длинной ключице. -Так бы и трахнул, - сладостно ухмыляется, касаясь кистью боковых мышц, что тут же сокращаются, выбивая воздух из лёгких. Щёки от такого начинают гореть, пробивая красно-алые пятна наружу. Внизу живота все вскипает, горячие источники, готовые излиться в любую секунду. -Так трахни, - его почти не слышно, но Курсед слишком близко, чтобы не услышать. Акума смотрит сверху вниз, слегка откинув голову, чтобы волосы хоть немного не лезли в глаза. Щёки пылают, а руки, стянутые тёмным жгутом упираются в чужие плечи, легонько царапая. -А ты попроси. Акуме не нравились такие моменты, когда в груди всё замирает и тянет с покалывающей болью, а над тобой позорно издеваются. На нём нет одежды, его глаза - читаемый белый лист, но и парень рядом - не страничка Пентагона, пароль давно подобран. Они друг для друга - простые открытые книги. - Это заводит, - притягивает за подбородок к себе и пристально смотрит, обнажая остатки скрытого достоинства в чужих глазах. Акума сглатывает тяжёлый ком, собравшийся в горле и ждёт, пока его поцелуют, но тот только смотрит, большим пальцем поглаживая красную щёку - любуется, мысленно фотографирует свою Мона Лизу за стеклом, пока толпа уставших туристов не окружила её со всех сторон. Акума сверху смотрится, как античность, как Ренессанс, призванная возрождать не искусство - целую эпоху. Словно закрытый в ветхой каморке Донателло или корпящий над камнем Брунеллески оставили следы своих огрубевших пальцев, шаг за шагом выбивая из мрамора мягкие скошенные черты лица. А теперь, скрытая, утерянная скульптура хранится далеко не в музеях, и в Эрмитаже её увы не увидишь. Она находится прямо здесь, в такой же тусклой каморке, как и у создателя, меж продуваемых бетонных стен. И пальцы Курседа бесстыже ведут по телу, огибая ровные изгибы - точь-в-точь поверх движений мастера, вдохнувшего шаткий огонёк жизни в бездушный камень. И как жаль, что на архитектурный факультет мест было всего пять, а к литературе со школы тяготения не было - ни повторить, ни описать это благолепие рука не дрогнет. Остаётся только сохранить её на холсте, истрепавшейся кистью, одной единственной краской, которую в магазине не купить. Курсед обхватывает его лицо двумя руками, вовлекая в глубокий поцелуй, сминая губы и впиваясь в них с силой, впитывая в себя все чертоги чужой души, терзая так, как хочется самому, пока Акума стонет приглушённо от удовольствия, содрогаясь. От одних губ заметно тянет кофе - от других выдержанным вином. Пылкость сплетается тугим узлом, вплетая свои нити в канат - сладкое танго горечи разливается во рту, проникая все глубже, забивая оголившиеся нервы. У Акумы мурашки от плеч до пят бегают, покалывая кожу под плотным жгутом, пока чужая ладонь оставляет везде воображаемые ожоги. Места прикосновений горят, будто от керосина, и с этим ничего не поделать, только смиренно сгорать дотла. Изнутри прорывается бледная краска, оттенком растекаясь по лицу и нагим плечам - настоящая ливрея добродетели. -Великолепно, - выдыхает Курсед, прямо в мягкую кожу бедра, касаясь её кончиком носа, скользя взглядом по телу. Хватает щиколотку пальцами, слегка прикусывая выпирающую кость лодыжки, заставляя несдержанно выдохнуть и прогнуться в спине - вино начинает вскипать внутри, кружа и дурманя голову, от чего кожа плавится, словно тягучий воск. Подтягивает Акуму ближе к краю стула, сжимая колени, оглаживая большим пальцем съехавший атлас. Разводит ноги в стороны, приподнимаясь с холодного пола, носом зарываясь в краснеющих бёдрах, оставляя на них влажную дорожку шершавого языка. Целует низ живота, скользит выше и обводит языком твердую бусинку соска, намеренно цепляя её зубами, рукой оглаживая другую - вскидывает голову, немигающим взглядом утопленных глаз захватывая точно такие же, плывущие и нагретые, ещё не до предела, но уже с заметно подпаленным фитильком. Мраморные пальцы связанных запястий путаются в цветных волосах, поцарапывая кожу на затылке - Курсед оттягивает сосок сильнее, кончиком языка касаясь набухшей горошины. В сырых стенах застывает единый вздох, с грохотом падающий на остылый пол. -Кажется, я схожу с ума, - выдыхает хриплым, лишённым силы, но глубоким голосом прямо в приоткрытые губы. Фраза скользит по ним, плавится, капая раскалёнными каплями на распалённую кожу. -Как Уэйн? - отвечает шёпотом, растягивая тонкую улыбку, цепляя пальцами край чужой футболки, но их тут же перехватывают, уводя в сторону. -Как Курсед, - целует, прикрывая глаза, смиренно готовый сгореть в своём собственном пожаре, прямо здесь - в окружении работ для просмотра и своей личной Эйконы. -Я, кажется, тоже. Акума отдается в горячие руки целиком, позволяя им стянуть себя с нагретого стула, провести вдоль всей спины, сжимая покрасневшие ягодицы и совершенно несдержанно подцепить зубами тонкую кожу около плеча - тихий скулёж и тёмное пятно на изляпанном холсте. Краска ещё не успела высохнуть и пачкала всё, размазывалась, оставляя неровные следы пальцев, сохраняя на чистом листе кружочки их отпечатков. Настоящая красота, написанная не отрезанной гривой пони, а сердцем, несдержанным порывом и чем-то, что бьёт прямиком изнутри. Такую картину не повесить на стену, ей не похвастаешься перед соседями, её не загонишь в лакированную рамку - она живёт момент, здесь и прямо сейчас, являясь отражением всего того, что гуляет по студии - сухая жажда, искрящиеся чувства и пленительные ощущения чужого разгорающегося тела. Одна рука скользит по пояснице, прижимая грудь к протёртому сиденью, а другая тянется ниже. Обводит пальцем колечко мышц, что сжимается от неожиданных ощущений, разводит ягодицы в стороны. Не спешит, на пробу толкается одним пальцем внутрь, оглаживает ребристые стенки, от каждого прикосновения к которым Акума склоняется ниже, носом утыкаясь в стул, пальцами сильнее стискивая тонкие прутья. Старается не шевелиться, но тело не выносит такого - с губ срывается тихий стон. -Блять, - Акума клонит голову вперёд и стукается лбом в обшарпанное дерево, потому что палец внутри входит до упора, сгибаясь и выскальзывая на фалангу. Пальцы двигаются аккуратно, растягивая тугие стенки во все стороны, от чего смазка с хлюпаньем постоянно вытекает и капает на пол, покрытый пятнами от краски. Голос предательски рвётся наружу, а всё тело бьёт крупная дрожь - он держится из последних сил. Акума сильнее стискивает пальцами тонкие прутья - стул скрипит от каждого толчка, рискуя вот-вот развалиться на части. Колени врезаются в колючий бетон, что нещадно терзает кожу, пока чужие губы сзади так же нещадно скользят по спине, огибая линии напряжённых лопаток и выпирающего позвоночника. Курсед покидает тело под собой, чувствуя, что мышцы достаточно мягкие, что стоны достаточно громкие, а собственный член достаточно налился кровью. Вздыхает тяжелее обычного - воздух между ними заметно накалён. Раскатывает презерватив по члену, ловит губами стон, когда шире разводит ноги в стороны, обхватывая бедра, сжимая их словно мягкий пластилин, на котором остаются едва заметные вмятинки. Приставляет чувствительную головку к сжимающимся мышцам, надавливает, входя наполовину и опрокидывает назад от наслаждения, который дарят ему тугие, мокрые стеночки, сжимающиеся вокруг его члена. Чувствует, как внутри жарко -жарче, чем в пустыне, жарче, чем Одесское солнце шпарит в июле. Этот жар подпаляет лишь сильнее, угарным газом пробивая лёгкие. Он наполняет его медленно, с тягучим наслаждением, блестящим и тянущимся словно мёд, давая ощутить всё, каждый миллиметр накатывающего удовольствия. Акума мычит что-то нечленораздельное, когда тот входит на полную и заполняет распирающий живот до упора. Внутри всё крутит от переполняющих чувств, и он думает, что вот-вот сорвётся от разрывающего ощущения. Колени слегка расходятся в стороны, явственно ощущая все неровности бетона. Чужая ладонь сильнее сжимает бёдра, натягивая ленту, что врезается в кожу тонкой полоской - и больно, и так сладостно, что голова уже не соображает, что делать в таких ситуациях. Он тихонько всхлипывает и тянется за поцелуем, чтобы толчки ощущались не так сильно, упираясь затекающими руками, прижимаясь спиной к чужой груди, ощущая, как та быстро вздымается, ловя иссохшими губами другие. -Блять, - Курсед стонет громко, не сдерживаясь, толкаясь порывисто, широко, от чего чужая спина сгибается, заставляя вновь уткнуться лбом в стул, поскрипывающий во всей этой вакханалии. Повлажневшая от капель пота грудь прилипает и скользит по облезлому сиденью, мелким током пробивая каждый раз, когда соски мимолётом касаются его. Руки беспомощно хватают рейки стула - не иметь возможности дотронуться до себя самая настоящая пытка. Но Курсед перехватывает чужие желания телепатически, сжимая головку в кольцо, оглаживая её большим пальцем, раскрывая ещё сильнее. Играет с чужим членом - Акума от этого срывается на скулёж. -Ты так красиво стонешь, - Курсед засматривается на него, сминая мягкую кожу на бёдрах, с которых съехала лента, ягодицах, на спине, замечая то, как после его прикосновений остаются разводы красной краски на белой коже. Это сочетание: сливочный холст и алые мазки - мохито с водкой. Контраст холодного с огненно-горячим, способным плавить золото и сталь. - Повтори. И он повторяет - громко, надломано. Пока Курсед впитывает малейшие стоны, как губка, каждой жаждущей клеточкой тела. Охрипший, распаленный голос утопает в тяжёлых стенах, смешивая обе тональности, переплетая их в плотный жгут. Искусство и страсть сливаются здесь в одно начало - едкий разбавитель пьянит не хуже вина, а краски смешиваются, словно всё пространство вокруг - старая палитра. Все скрытые душевные порывы выливаются наружу, оставляя после себя уверенные мазки на холщовом полотне. До неприличия красиво - до искусного прекрасно. Курсед начинает шептать что-то нечленораздельное, слова и фразы, которые сливаются в единый поток, и ускоряется, от чего становится совсем дурно. Рассудок мутнеет в темноте комнаты, где шлепки тела о тело звучат, как колыбельная для плотно закрытых дверей. А стоны здесь, как потерянная соната из нотной тетради - преподы по искусству оценили бы на уверенный зачёт. Курсед чувствует колющий рой под кожей; Акума больше не сдерживается. Сжимает пряди волос на затылке, пропуская пальцы в тёмную паутину, смотря, как покрасневшая дырочка принимает его всего, целиком, чувствует, как тело под ним дрожит, когда член проходится по простате, вызывая чувство эйфории, на грани безумия. Толчки становятся сильнее, шлепки звучат в унисон со стонами, вырывающимися из уст обоих. Со словами, молящими ещё и ещё. Грубо. Глубоко. Страстно. Сумасшествие и искусство идут бок о бок, сливаясь и проникая друг в друга с таким же остервенением. У него нет предела, нет границ - есть лишь допустимая норма, значащаяся под треугольным штампом на пожелтевшей бумажке. И бесконечность. Вечность сладостной агонии, что никогда не отпустит сознание. И только два распалённых и пылких сердца могут достигнуть такой же вершины, вершины гениальности и возрождения, вершины классики и несменного столпа. -Краска на твоей коже смотрится великолепно, - Курсед дышит тяжело, ощущая, как холодный бетон давит на взмокший висок. Застоялый воздух студии пропитался мускусом и слегка щипал глаза. - Но мы заебёмся её смывать. -Тогда тебе придётся поставить мольберт в ванной, - Акума потирает затёкшие руки - верёвка натёрла бледную кожу запястий, оставляя после себя красноватые полоски. - Ты всё ещё должен мне картину. За окном с перерывами шуршал дождь, играя податливыми ветками кустов, разбиваясь о мощеный асфальт. Ветер гонял его в разные стороны, жалобно скуля под дверью университетской студии. Внутри слышалось лишь тихое шипение старой лампочки и царапанье волосков кисти о холст. На белом полотне кроваво-красная экспрессия. И пусть комиссия разведёт руками, неодобрительно качая головой. «Юношеский вздор» значит намного больше, чем банальное нагое тело. Линии, точки и бесформенные кляксы - незабвенный узор с пластичной бумаги, что не отмоется даже растворителем. Глаза отвлекаются лишь на секунду - стул скрипит, стоит Акуме зарыться в куртку посильнее. Рука добавляет ещё одну каплю - под ухом сияет масляный след.