War is over.

      — Красиво тут, — выдыхает Баки клубок воздуха, неуверенно косясь в сторону молчаливой спутницы.       Наташа ведёт плечом, прищуривает глаза и согласно кивает, так и не произнеся ни слова за их короткую прогулку. Баки всё равно счастливо улыбается, хмыкает и, может, немного дольше положенного любуется профилем Наты. Его радует уже одно только наличие того, что та с ним согласна.       По его мнению, в парке, где они находились, красиво было просто до одури. Место напоминало ему о далёких годах в Бруклине. О тех редких зимах, когда снега наваливало столько, что они со Стивом и Бекки дни напролёт проводили на улице. А потом приступы астмы Стива становились всё хуже, болезнь Бекки начинала прогрессировать, и всё невозвратимо стало другим.       После войны зима ассоциировалась у Баки только со смертью. Снег — с леденящим воздухом, свистящим в ушах при падении; метель — с холодными ночами в России, путаницей в мозгах и мёртвой тишиной Красной Комнаты.       Ещë для него зимой была Наташа.       Зимой были её рыжие волосы, щекочущие лицо в одну из наиболее холодных ночей. Зимой были её тёплые, обжигающие руки, в противовес его ледяным. Зимой была теплота её глаз, взглянув в которые, он мог не то, что согреться, — заживо сгореть. Зимой было «Джеймс», хрипло слетающее с её сухих губ.       Джеймс Барнс ненавидел зиму. Но ещё он любил Наталью Романову.       А Наталья Романова была зимой.       Баки снова смотрит на Наташу, оглядывая её с ног до головы.       — Хочешь чего-нибудь выпить? — интересуется он, взглядом указывая на вывеску кофейни напротив.       Ната руки засовывает глубже в карманы своего зелёного пальто, голову опускает немного ниже. Приглядываясь к ней чуть внимательнее, Баки вдруг понимает, что та замёрзла. Он молча стягивает с себя чёрную куртку, наверное, на размера три больше самой Наташи, и накидывает ей ту на плечи.       Он думает, что та сейчас, вероятно, начнёт возмущаться, пытаться куртку вернуть обратно, но она, однако, только вскидывает бровь, благодарно приподнимая уголки губ. Видать, уж очень сильно замёрзла. Ну, ничего, до кофейни всего ничего осталось. Там-то они с ней и отогреются.       Стив замедляет шаг, взглядом провожая спину идущего впереди Баки. Медленно смещает взор на чёрный пуховик, валяющийся теперь на заснеженной земле. Он закусывает нижнюю губу так сильно, что начинает чувствовать во рту металлический привкус.       — Ему всё хуже, — хрипит он, качая головой. Шэрон, идущая рядом, останавливается и через миг тихо охает — наверное, заметила куртку.       Он чувствует её руку на своём плече и тут же накрывает её своей.       — Она снова ему мерещится, — практически шепчет Шэрон разбитым голосом.       Стив опускает взгляд вниз, свободной рукой сжимая переносицу. Врачи говорили сразу — после всех пыток и обнулений, что пережил Баки, помутнение его рассудка было только вопросом времени. Сначала, когда он и миллиарды других людей вернулись обратно, всё было хорошо.       Известие о Наташиной смерти сломало всё.       Баки сходил с ума: видел галлюцинации, бредил, утверждая, что видит Наташу рядом с собой; по ночам стены их съëмного с Шэрон дома содрогались от его душераздирающих криков.       — Пойдём, — Шэрон аккуратно тянет его за рукав. — Нужно догнать его и вернуть куртку, пока он не замёрз, — в её глазах блестят слëзы — она сама всё ещё не отошла от смерти Романовой.       А Стив всё больше начинал осознавать, что, на этот раз, и для Баки это действительно было всë.