просто вильгельм

гришу прижимают к стене, точёным, очищенным до блеска чёрным сапогом надавливая на больное плечо, вскрывая старые, уже затянувшиеся раны. мужчина шипит, сцепляя зубы, не давая стону боли вырваться со своих уст. тёмная фигура возвышается над ним, смотрит сверху вниз, сверкает взглядом янтарных глаз из-под фуражки. янтарных же, верно? волжский ни в чём не уверен с того дня, как попал сюда. — eigensinnig, — чужой голос эхом отлетает от стен, гришу толкают, полностью валя его на пол. волжский кашляет, во рту чувствуется металлический привкус и вязкая жидкость, и сердце тянет так, боль отдаётся под рёбрами, солдат сам же себя этими чувствами душит, верно закапывает в могилу. или это боль от сломанных костей, гриша в забытие темного сырого подвала не помнит. рука в чёрной перчатке берёт его за подбородок, дёргает на себя, тонкими пальцами крепко сжимая челюсть. русский на периферии сознания ловит удивлённую мысль, что немец, который был точно уж почти что в два раза меньше его самого, имел в себе силы так мучить его, а потом мелькает ещё одна, что вероятней всего, этой рукой в перчатке самолично пытали и убивали десятки, сотни, тысячи людей. на волжского смотрят хищно, он видит, кажется, улыбку. широкую во все зубы, а сердце дрогает от ужаса, насколько эта улыбка была сумасшедшей. фриц перед ним идеально выглажен, светлая чёлка спадает на лицо, которое тоже было буквально идеальным, с правильными чертами и светлыми глазами, что украшали всю картину. но красота эта убивающая, разъедающая изнутри, не вселяющая никакого доверия. гриша имени припомнить не может, но это было что-то красивое. в этом немце, который, кажется, был одним из генералов вермахта, удивительным образом сочеталось красивое и ужасное. — sie haben verloren. stalingrad wurde genommen. — волжский немецкий до конца не понимает, учил, но доводить до идеала не было времени, поэтому фразы фрица долетали до него всегда обрывочно. но тут с чего-то понимает. не может сказать сам, перевести дословно, но сердце вдруг отбивает бешеные ритмы и осознание бьётся о стенки мозга. немец видит всю гамму эмоций, выразившихся на лице, в алых глазах, довольно смеясь, словно услышав смешную шутку. нарочито ласково ведёт рукой вдоль тёмных волос, зарывается пальцами, оттягивая. склоняется ниже, ещё, к чужим пересохшим губам, приходится упереться коленями в пол, но такая мелочь ничто по сравнению с тем, как бьётся в ужасе жилка на смуглой шее, а тело напрягается, забывая о том, какие последствия это может принести истощенному организму после. — wie fühlt es sich an, ein schmutziger Wurf zu sein, der nur erregt wird, wenn man mich sieht? — генерал шепчет, ведёт языком по коже, ни капли не брезгуя, слизывая пот, зубами прикусывая нерв на шее. волжский под ним вздрагивает, но ничего сделать не может, чувствуя лишь, как чужие пальцы грубо очерчивают бока, особенно сильно проходясь по ране на ноге, задерживаясь на ней дольше всего. гриша ненавидит себя, ненавидит немца этого, потому что чувствует отвращение лишь к себе, а не к ситуации в целом. фриц ломает его, играет на слабостях, но добивать, очевидно, не собирается. как нашёл его лично, сидящего у стены одного из разбомбленных зданий, упирающегося и не собирающегося сдаваться в плен, так и держит при себе, словно собаку. — general twangste, Sie werden gerufen. — какой-то немецкий солдат стучится, входит, лишь краем глаза замечает развернувшуюся картину, но даже не удивляется и ничего не говорит, стоит по стойке смирно и ждёт. — gut. lass uns gehen. — немец с волжского поднимается, непринуждённо отряхивая колени, а волжский судорожно выдыхает, прикрывая глаза и до сих пор чувствуя влажность языка на коже, вспоминая острые клыки, что царапали шею. оба солдата вермахта уже уходят, когда гриша вылавливает у себя в голове фамилию, что услышал минуту назад. — ich werde dich töten, twangste. генерал слышит ломанный немецкий, удивленно вскидывает бровь, слегка поворачивая голову. волжский точно уверен, что видит сверкнувшие в темноте красные глаза. — nenn mich einfach wilhelm.