- Мы находимся у бывшего здания мэрии, которое на днях разрушило оппозиционно настроенное движение. Правительство призывает общество остерегаться негативных высказываний в адрес командования армии, борющейся за мир на линии фронта. В настоящее время боевые действия идут на границах, и наш народ должен оказать солдатам любую посильную помощь. В ближайшие дни прогнозируется усиление оппозиционного движения. Мы на пороге гражданской войны, что подтверждается террористическими атаками в различных уголках страны. Просим любого, обладающего информацией о совершенных или готовящихся террористических действиях связаться с телеканалом по номеру, который вы видите на экране. И да поможет нам Бог. С вами был Пак Чимин – корреспондент с места событий. Во имя мира и безопасности человечества.
- Во имя мира и безопасности человечества, – в унисон стонет очередная семья. Они живут в бункере вот уже пять месяцев – словно крысы, боящиеся вылезти из своего укрытия, они не видели солнечного света на протяжении многих недель. Они не знают, когда появится возможность выйти наружу. Никто не знает.
За последние несколько лет мир сильно изменился. Ваш мир. Их мир. Мир всех, кто живет на этой планете, и кто будет на ней жить. Как и все войны, эта началась внезапно. Редко, кто замечает предпосылки, пока кровавое марево не накрывает город туманом.
Они сказали – ваша территория не должна принадлежать вам. Мы сказали – территория исконно была нашей.
Мы сказали – ваша территория не должна принадлежать вам. Они сказали – территория исконно была нашей.
А затем прогремел взрыв. Он ознаменовал начало нового общества. Начало новой эры. Двадцать пятого декабря две тысячи шестнадцатого года все изменилось. И то, что было важно еще вчера, сегодня обратилось в пепел. Люди, привыкшие к подчинению – ничего не сказали. Власти, привыкшие к неограниченной диктатуре – сказали все за них.
Спустя три года вы не сможете найти человека, не потерявшего члена семьи во имя миссии. У каждого проскальзывали мысли – это того не стоит. Им приходится отмахиваться от них ежедневно. Эти мысли, не принимаемые правящей верхушкой, словно ожившие эринии из пьесы Сартра - никогда не устанут терзать граждан.
Слова о коллективной ответственности ожили и, если еще вчера этот термин был незнаком многим, уже сегодня – не найдется ни одного ребенка, незнакомого с данным понятием.
Они говорят: «Вы сами наслали на себя это проклятие».
Мы отвечаем: «Мы не знали, что дойдет до этого».
Мы говорим: «Вы сами наслали на себя это проклятие».
Они отвечают: «Мы не знали, что дойдет до этого».
В конечном итоге слова ни к чему не ведут. Мы уже здесь. Мы уже страдаем. И вы тоже.
В бомбоубежище есть немного продовольствия, и даже телевизор, по которому все и смотрят новости. Ничего другого там уже давно не показывают. Мы не знаем, что происходит снаружи – возможно, там и вовсе одна выжженная земля, да черепа, нанизанные на палки, как в каком-то варварском племени. И все же здесь… уютно. Подходящее ли это слово, учитывая то, что творится в мире? Оказавшись в такой ситуации, учишься ценить то, что имеешь.
- Да поможет нам Господь Бог, – шепчет старушка, едва стоящая на ногах и каждый раз падающая на пол, заслышав звук выстрелов. Она все еще помнит тот страх, что испытала в своей молодости. Это не первая война на ее памяти. Все здесь чувствуют ее боль как свою собственную. Будучи самой старшей, она получила поддержку каждого члена группы.
Ах да, забыл вам сообщить. На самом деле, они не семья в привычном вам понимании слова – они просто люди, по воле неба оказавшиеся запертыми в одном бомбоубежище при очередной атаке. За эти месяцы они невероятно сблизились. Вы знаете, как это бывает. Ненавидя родственника, но оказавшись в одном помещении, вы непременно сначала воспылаете к нему былой ненавистью, а следом теплыми чувствами. Тут все еще проще – они все на одной стороне.
Эта старушка, к примеру, всю жизнь прожила на территории «белых». Она и в школу здесь пошла, и в университет. Даже обручилась в местной церкви. Наверное, в ней больше белого чем во всех них вместе взятых.
А парень в углу – зовут Чонгуком, он вот, хоть и белый – совершенно иной породы. Есть разные белые – одни патриоты и за свою страну последние волосы вырвут. А есть другие – они, хоть и считаются белыми – сбегут с поля боя при первой возможности. Им все равно, где жить и во что верить. Чонгук как раз из «других».
И только я тут из «черных». Да, вы верно прочитали. Перечитайте. Я из «черных».
По сути, я враг всем присутствующим. С того момента, как идет война мир поделился на «белых» и «черных», как в свое время на «коммунистов» и «республиканцев». Сейчас политические взгляды обычного человека волнуют мало. Люди здесь делают все, чтобы выжить – больше их ничего не заботит. Теперь есть новое деление. «Черные» - это территория бывших США, Франции, Англии, и ФРГ. А «белые» - это бывшие Северная и Южная Корея, Россия, Япония, и Китай. Принадлежность к «лагерю» определяется встроенным еще в начале войны чипом соответствующего цвета. До войны вы шутили о чипировании, а сейчас, наверняка, и не помните, что такие шутки были. Все мы настолько привыкли к новой реальности. К новому порядку. Но как я, по природе своей «черный» оказался здесь – в окружении «белых»?
Занятный вопрос.
Дело в том, что мне просто не повезло. Такое происходит с лучшими из нас, не смейтесь. Наверняка ведь вы тоже порой застревали в пробке, или по ошибке попадали не в ту аудиторию – когда еще аудитории распахивали свои двери, а транспорт пускали по улицам. Вот так и я. Знаю, сравнение так себе. Это ведь моя жизнь. Или смерть. Если вы из «белых», вы, вероятно – меня ненавидите. Если из «черных» - сочувствуете. Официальное обращение и к тем и другим – не стоит.
Я в порядке. Да, я все еще ношу чип черного цвета – его я как ни старался, выгрызть не смог. Хотя некоторые и заявляют, что сделали это. Но он прикрыт толстовкой, которую я не снимаю. Белые свои чипы тоже не показывают, к слову. Замечали? На какой бы стороне мы ни были, желающих гордиться принадлежностью к воюющему народу особо не находится.
Есть, конечно, иные случаи. Но их я называю отчаянными – именно они и совершают террористические акты. Но они гордятся не тем, что они «белые» по сути, а тем, что они «правильные белые». В этом бункере таких не находится. Именно поэтому все и прячутся – не хотят бороться.
Гил, один мой знакомый, еще в первый месяц поменял свое мнение и вышел из бомбоубежища – наверняка он уже мертв. За пределами бункера умирают почти все. Там нет места жизни. Смерть сковала все вокруг, там тяжело пробиться.
Мне не повезло. Я не вовремя перешел границу, и вот я здесь. Скрываюсь. Меня мало кто замечает, на самом деле. Разве что Юнги. Но он не то, чтобы приятная в традиционном смысле этого слова компания. И все же мы нашли общий язык. Мы часто общаемся, и вот что я скажу вам о нем – он довольно язвительный, угрюмый, и вечно ввязывается в драки. Нас тут всего одиннадцать, и с каждым Юнги успел померяться кулаками. Довольно неприятный человек. Он даже не знает, что я из «черных», и все равно бьет меня сильнее остальных. Справедливости ради, для него не имеет значения, кого бить. Он просто хочет драться. Всегда и везде. Такая вот особенность. Но общается он потом, как ни в чем ни бывало.
Почему он здесь, а не там – спросите вы? У него тут сестра. Мия довольно милая, ей шестнадцать, и она привязана к брату стальными цепями. Но совсем на него не похожа. Думается мне, она вся в мать. А вот Юнги явно в своего папашу пошел – тот еще до войны успел отсидеть трижды, и отсидел бы еще раз, не погибни после первой волны мобилизации. Мать же Мии скончалась от воспаления – никому не было дела до лекарств, когда начали бомбить города, так что угасла она быстро.
В этом мире нет места справедливости. Если она и была раньше – сейчас о ней все позабыли.
- Эй, пацан. Ты чего тут? Спать пора, – недовольно фырчит Юнги, толкая меня в спину. Вот всегда он так – хватает первого попавшегося и подчиняет своей воле. В последнее время на меня вот сорвался. Жизни с ним нет. Совсем нет.
И все же он симпатичный. Настолько, насколько может быть признан симпатичным задира. У него – с виду – мягкая кожа, что всегда меня привлекало. А еще крепкая шея и плечи, а вместе с тем тонкие запястья. Его талия по-мужски широкая, а ноги совсем по-девичьи тонкие. Весь Юнги – это сплошные контрасты. Ты не перепутаешь его с девчонкой – нет, конечно, и все же при большом желании в него можно влюбиться совсем как в девчонку. Не то чтобы меня когда-либо тянуло к мужчинам. К девушкам, к слову – тоже. И все же Юнги вызывает во мне что-то постыдное. Не хочется признавать, но Стив, оставшийся в прошлой жизни и сейчас наверняка удобряющий почву – описывал свои чувства к девчонкам очень схоже с тем, как описал бы свои к Юнги я. Меня это немного беспокоит, конечно же. Но задумываться об этом на войне было бы глупо, мы в любой момент можем словить пулю – не так ли? Какие уж тут симпатии?
- Я Хоуп, – в который раз повторяю я. Все уже выучили мое имя. Довольно простое. С английского переводится как «надежда», к слову. Один Юнги в числе отстающих, – ты случайно не в класс для аутистов ходил? – огрызаюсь, потому что знаю – Юнги стерпит.
И верно, задира лишь дает мне подзатыльник и ложится рядом – по иронии, у нас одно спальное место. Спальников мало, и в каждом лежит по два-три человека. Только с Юнги никто не захотел делить место – он сам меня выбрал. Премного ему благодарен, конечно. Зато ко мне никто не лезет – считают, что я под защитой Юнги. В каком-то смысле так и есть, хоть и попадаю под его руку чаще остальных, но вот другие вряд ли до меня доберутся.
- В пансион для девочек. Носил розовый чепчик и платьице в клетку, – закатывает глаза, толкая меня в сторону, чтобы улечься комфортнее.
- Тебе и зубы, небось, там выбили и на золотые сменили? – ворчу, намекая на происхождение двух передних зубов – золотых, как слитки вымерших цивилизаций. То есть очень древних и богато выглядящих.
- А то, как же, – кивает задира, – мы с подружкой мальчика не поделили. Он сел со мной в автобусе, и мы согласились решить вопрос по старинке.
- Да неужели, – закатываю глаза уже я, на секунду выглядывая в сторону спокойно сопящей с другой девчонкой Мии. И сразу перевожу тему, – твоя сестра как там, сильно страдает?
- Не то, чтобы, – тушуется Юнги, находя мою руку своей и сжимая, как он всегда делает перед сном. Говорил же, Юнги – это сплошные контрасты. Остер на язык, но порой даже нежен, – не так уж и много ее однокашников пострадало.
- Потому что страдать почти некому, – уточняю, – и все же там ее бывший парень. Она даже не знает, что с ним.
- Чертовы террористы, – вздыхает Юнги, и даже не видя, я отчетливо чувствую сжимающиеся желваки на скулах Юнги своим плечом, к которому тот прижимается, – вечно лезут не в свое дело.
- Будто ты сам бы не ринулся им на помощь – не будь у тебя Мии.
- Дело как раз в Мие, – совсем тихо шепчет, пряча лицо.
- Она все еще… - пытаюсь я.
- Да.
- Блядство.
И это громче слов. Потому что и правда блядство.
Вот в чем проблема, дорогие друзья. Мы все вроде бы заодно – сидим в бомбоубежище и не высовываемся. У нас сносное количество еды, пресной воды, даже одежды на каждого – хоть и ходим почти что в мешках, но кого это волнует в такое время? А вот у Мии половина класса пошла в оппозицию. И было бы смешно, если бы не так грустно. Сама Мия не оказалась там же только из-за брата, решившего спасти их обоих и укрыться в безопасности. Юнги не хотел быть мобилизованным, и не хотел умирать во благо спасательной миссии. Он хотел спасти лишь одного человека – свою сестру.
И он ее спас. Большая часть друзей Мии наверняка уже гниет в земле, а оставшихся добивают сейчас. Вот только сама Мия страх проявлять отказывается. С самого первого дня, как она здесь – все рвется наружу. И что с этим делать, никто ума не приложит. Ее все отговаривают, а она упирается. Глупость побежденного.
- Мне кажется, она собирается сбежать, – на грани слышимости отзывается Юнги, и я испуганно вздрагиваю.
- Нет, Юнги, даже не думай. Она не бросит тебя.
- На что я ей, – вздыхает, зарываясь маленьким носиком мне в шею, – она уже совсем взрослая, хочет сама принимать решения. Жаль матери нет, та бы знала, что делать.
- Зато у нее есть ты, – поверить не могу, что успокаиваю этого человека. Но правда в том, что даже Юнги остается человечным, когда дело доходит до сестры. У всех есть уязвимое место. У Юнги вот – сестра. У меня – Юнги.
У всех есть уязвимое место. Главное его найти.
- Спасибо, пацан, – слегка улыбается задира, прижимаясь ко мне крепче. А я позволяю, всегда позволяю. И хоть мне жарко, я лучше сдохну тут от духоты чем позволю этому парню отодвинуться от себя хоть на миллиметр. Расставляйте приоритеты правильно, ребятки.
- Хоуп, – все же закатываю глаза, понимая, что Юнги из вредности не станет называть меня по имени – он никого по имени не называет. Для всех есть клички, а то, что у меня ее нет, настоящее благословение.
Юнги ничего не отвечает. Через несколько минут по помещению разносится его оглушающий храп, не мешающий мне провалиться в сон следом.
…
Это утро началось с неожиданного. Как вы думаете, что может вывести из колеи здорового парня? Неправильно выполненная домашка? Отказ любимой девушки? Рак простаты?
Нет, друзья мои – слезы Юнги.
Юнги плачет так редко, что я даже ни разу этого не видел. Мне всегда казалось, что он не покажет никому своих слез – такой уж он человек. Но – очевидно – не в этот раз.
Просыпаюсь я от душераздирающего воя, и в последнюю очередь останавливаюсь взглядом на сгорбившемся задире, лежащем со мной рядом. Плечи Юнги сотрясает крупная дрожь, а по-девичьи пухлые губы едва успевают хватать воздух. Он обхватывает себя руками и поджимает ноги. Все остальные стоят в центре бомбоубежища, не зная, что делать. Очевидно, они боятся подходить к расстроенному Юнги, никто не рискует попасть под его горячую руку.
Я подползаю к Юнги ближе и хватаю его за плечо – Юнги даже не замечает моего присутствия, и я обхватываю его обеими руками. Понятия не имею, что произошло. Что случилось, когда, каким образом? Я так потерян, как не был никогда в жизни. Но мне хватает ума не задавать вопросов.
Через некоторое время Юнги утыкается носом мне в плечо, и я позволяю ему выплакаться. Так, как ему наверняка хотелось с самого начала. Взглядом даю понять остальным, что мы тут справимся. И они сбиваются в круг и начинают что-то обсуждать.
До меня доносятся обрывки разговора, и я весь холодею. Мия… Конечно, кто, если не она? Сбежавшая девчонка единственная, кто мог довести Юнги до такого.
- Она… я не знаю… почему… - бормочет Юнги, а я напряженно прислушиваюсь. Начинаю укачивать его, как младенца, хоть и знаю – Юнги бы никогда такого не одобрил. Но сейчас он не жалуется – ему это помогает. Через время он начинает расслабляться и в конце концов только сопит и всхлипывает.
И я расслабляюсь с ним вместе.
А через несколько часов Юнги подходит ко мне и протягивает руку. Он больше не дрожит. Больше не плачет. Он решителен и силен. И я знаю причину. Я чувствовал знамение настоящего мига задолго до взрыва. Обманув время, я всегда понимал – грядут изменения.
Юнги протягивает руку и говорит.
- Я собираюсь покинуть это место, найти свою сестру и вернуть ее. Ты со мной?
А я… А что я? Я соглашаюсь.
Протягиваю свою руку в ответ и выхожу с ним из бомбоубежища.
Свежий ветер ласкает щеки, а яркое солнце припекает кожу. Мы с Юнги стоим плечом к плечу и, клянусь, в этот момент наши судьбы едины.
*
Это происходит на третий день нашего пребывания снаружи. К этому времени мы уже успели обосноваться. Нашли заброшенную квартиру, еду, и даже воду. Не нашли ни следа присутствия оппозиции.
Они находят нас сами.
В один момент в дверь стучат, и я настороженно приближаюсь к железной преграде. Я не знаю, кто там, за этой дверью. И не уверен, что хочу проверять. Самое ужасное в войне не страх, и даже не потери. Самое страшное в войне – это осознание того, что никому больше нельзя верить. Я уверен, что есть много «черных» и «белых», желающих сложить оружие и протянуть друг другу руку. От этого их удерживает лишь одно, они не знают, что получат в ответ – пулю или рукопожатие. В этом все дело.
Но в этот момент дверь я открываю. И мне почти не страшно получить ту самую пулю. Потому что такая жизнь, что есть у нас сейчас, почти ничего не стоит. Лишь с Юнги она становится немного лучше – и все же порой мне кажется, потеряй я ее – и жалеть мне станет не о чем.
Но сегодня умирать не приходится.
За дверью я вижу парня старше нас обоих. Весь в грязи и с суровостью во взгляде. Он явно из этого мира – наполненного кровью и лишениями.
И говорит он соответствующе – отстраненно и строго – как военный на задании.
- Я пришел за Юнги и за вами – словно рапортует, четко и размеренно. И я на секунду замираю, а следом расслабляюсь, замечая татуировку на шее, которую резким движением открывает парень. Такую татуировку носит лишь одна каста населения – каждый знает об этом.
- Оппозиция, – и я даже знаю, кто их послал. Как и не удивляюсь осведомленности. Говорят, оппозиция знает все. Мне никогда не приходилось убеждаться в этом лично. Все бывает впервые. А потому я просто кричу в глубину квартиры, – Юнги, время увидеть сестру.
И через несколько часов оказываюсь в штабе.
Мы тряслись в грузовике слишком долго для сохранности завтрака. Поэтому хорошо, что ни один из нас не успел его съесть. Дороги и раньше были не очень. Сейчас же, даже жаловаться к смеху – никто этого и не замечает. Проблемы мелкие потонули на фоне больших. Так всегда происходит. Не сможешь ты беспокоиться о дорогах, когда твой брат погребен под бетоном. Никто не сможет. Из пыльных окон открывался вид на когда-то ярко цветущие районы. Теперь же вокруг зияющие дыры вместо окон и глубокие рытвины, оставшиеся от попавшего снаряда. И ни одного живого существа в округе. Ни животных. Ни людей. Никого.
- Похоже на игру, в которую я играл в детстве. Когда у меня еще был компьютер, – бормочу я, прислоняясь к плечу Юнги.
- Нашел, что вспомнить, – цокает задира, даже не смотря в окна. Ему не интересно, во что превратился город, страна, мир. Для него имеет значение лишь его семья. Только ради нее он и продолжает свое существование. Я же своих родителей даже не помню. Вырос в приюте, работал в цветочном. А затем очутился в эпицентре войны. Ни тебе девушки, ни друзей. Одиночка. Всю жизнь одиночка.
Штаб – это такое же бомбоубежище, как и то, в котором жили мы ранее. Только, как сказали бы вы – компания поприятнее.
Среди оппозиционеров полно поэтов и музыкантов, а еще гениев. Без шуток, эти люди – гении. Они сохранили компьютеры и взломали материалы правительства, чтобы всегда знать, что затевается. А еще они создают свои коды – вирусы, оплетающие правительственные системы. Об этом я слышал по сохранившемуся в нашем бомбоубежище телевизору, а теперь изнутри наблюдаю, как все это разрабатывается. Невероятное чувство, если честно.
Внутри будто улей, он никогда не останавливается. Никто не собирается приветствовать гостей, так как все заняты. Сильно заняты. Повсюду бегают люди – почти снося друг друга и нас своими худыми телами. Еще одна черта нового времени – все чертовски худые. Припасов никогда на всех не хватает, и привычные порции делятся на два, а то и на три раза. Я сам не выгляжу упитанным. Когда-то у меня был лишний вес, за что меня дразнили. Но это было так давно, что почти неправда. Сейчас я ничем не отличаюсь от остальных.
И все же один человек нас поприветствовать выходит – Мия, сестра Юнги. Все такая же позитивная и яркая. Намного ярче реального солнца. Да еще и под руку с каким-то парнем. Я сразу понимаю, кто это, и Юнги – я вижу – тоже. Мия, не прерываясь, болтала о парне с «глазами цвета ночных приливов», вызывая в своем брате приступ тошноты, а во мне смех. И все же это было приятно, слушать о чем-то оставшемся, казалось, в прошлой жизни. Все остальные в бомбоубежище говорили о трагедиях и новостях с телевизора – ничего приятного. А вот Мия всегда радовала разнообразием. Славная девочка.
И сейчас кидается на шею брату. Я знаю, тот хотел отругать ее, как увидит. Он мне так и заявил несколько дней назад – что отругает как пить дать. Я тогда ему не поверил, все же сам видел, как Юнги крокодиловы слезы проливал из-за ее ухода. А теперь и думать забыл о ругани – прижимает девчонку к себе – как мать родная.
- Я Дохва, – прерывает мои наблюдения парень, и я перевожу на него взгляд. Высокий, красивый, голубоглазый. Еще более тощий, чем Мия. Не выглядит враждебно или настороженно. Но и на Мию совсем не похож – если сравнивать людей с книгами, то Мия явно книга раскрытая. Бульварный роман в розовой обложке. А вот этот Дохва фолиант на древнеегипетском с надорванными страницами. К сожалению, сейчас все, кто хочет выжить, именно такие.
- Хоуп, – представляюсь, и Дохва кивает.
- Как надежда. Понял.
И я просто сияю. Вот она, любовь с первого взгляда, сказали бы вы. Этот человек знает английский. На территории вражеской моему народу Кореи. Вот это новость.
Я сгребаю парня в объятия и легко хлопаю по спине. Отличный парнишка. Плевать, что закрытый. На попытки выбраться, я, естественно, внимания не обращаю. Следом поворачиваюсь к изогнувшему бровь Юнги, не отпускающему руки сестры и восторженно выдаю.
- Мы берем его. Прямо сейчас. Тащи упаковочную бумагу, он – мой подарок.
- Твой день рождения был зимой, оппа, – говорит Мия со смехом, приобнимая брата за плечи. Я проделываю то же самое с Дохва и смотрю ей в глаза с вызовом.
- Я вам соврал – сегодня, – не моргнул даже глазом, представляете? Хороший я лжец.
И все же нам приходится прерваться. Мимо проходящий мужчина вздыхает и поглядывает на нашу компанию, а затем вытаскивает Дохва из моих рук и толкает по направлению к одному из столов.
- Не мешайте парню работать, ему еще траекторию следующего нападения разрабатывать.
Но я все равно кричу Дохва напоследок.
- Ты мой, понял? Ты мой! – тот лишь поднимает средний палец в воздух, – невоспитанный, – мигом фырчу я, – но все равно мой! – снова повышаю голос.
- Идем уже, оппа, угощу вас чаем, – смеется Мия, таща нас обоих к продовольственной зоне.
А там целая куча всего. Знаете, как раньше в магазинах было – и печенье, и конфеты, и даже рахат-лукум.
Что, думали, так я скажу? Пусто там. Только чай и имеется, и то – белая роза. Это воспитательница так кипяченую воду называла. Но мы все равно садимся и пьем, слушая истории Мии.
А послушать там есть что. Вот вы знали, что оппозиция вербует людей прямо на улицах? Я всегда думал, что это все по знакомствам происходит. А нет, они просто подходят к человеку и спрашивают – не хочет ли он присоединиться.
- А если не соглашается, его убивают? – уточняю, зная наш мир.
- Да нет, просто уходят, – пожимает плечами Мия.
- А как же скрытность? –удивленно интересуется Юнги. Меня этот вопрос тоже волнует.
- Да какая скрытность? Все за нас. Мало, кто против.
- Но по телевизору говорят, что вас… - начинаю я.
- Мало, – заканчивает предложение Мия, – и что потери страшные. И что в стране разруха. Правда, как всегда, посередине. Потери и правда есть, но не настолько большие. А в стране есть и обычные города – там люди живут почти как раньше. Они под строгим контролем, и их защищают из-за высокой значимости, но все же. Все не так плохо.
- А за что же вы тогда боретесь? – подает голос Юнги.
- Как за что? – восклицает Мия, – за мир во всем мире!
- А они за что? – не понимаю я.
- За мир во всем мире в своем понимании.
- Но вы ведь тоже людей взрываете.
- Да совсем нет. Ребята передают по каналам связи, чтобы все вышли и только потом взрывают. Не изверги же, все понимают.
- Ты тут счастлива? – задает Юнги последний вопрос, и его сестра кивает.
- По телевизору все врут. Большая часть моего класса остались живы. Просто понимаете, мы все настолько привыкли жить без борьбы, что даже не знаем, что бывает, когда сплачиваемся. У нас есть программисты, животноводы, бывшие военные, даже саперы и наемные убийцы. Нас много, и мы сможем не только победить, но и продолжить жить.
- А дальше что? – интересуюсь я.
- А дальше, – поднимается на ноги Юнги, поднимая руки в воздух и обращая голову к солнцу… кхм-кхм, к бетонному потолку, – коммунизм.
Все, тушите свет, ребятки, Юнги мы потеряли.
*
«В общем, если вы думали, что на этом история закончится, возвращайтесь на места. Я еще не все рассказал. Дело тут вот в чем. Я тут и про мир наш попытался рассказать, и про Юнги, и про то, что я враг всей нации.
А вот про то, что произошло у нас с Юнги после, рассказать не успел. А там есть, что рассказывать. Мы, в общем, все-таки вместе. Да, не удивляйтесь, в нашем мире и романтические истории случаются. Сначала Мия с Дохва, затем мы с Юнги. Может, мудрецы были правы, и в любви все дело.
Вы, наверное, спешите узнать – как это произошло?
Занятная история.
Дело в том, что Юнги не повезло. Вот знаете, как вам, когда вы попадались на списывании. Или, когда врезались со всей силы в дверь. Или, когда случайно отломали зуб зубочисткой. В общем, Юнги тоже так не повезло. Он попал со мной в одно бомбоубежище. А затем влюбился в меня, пока мы спали в одном спальнике. Странно, что я этого не заметил, кстати. Мия говорит, это было очевидно. Но она же девчонка, а вы их знаете – они с того света романтику учуют.
Так вот, Мия мне и рассказала о чувствах Юнги. И я признался ему в симпатии. А он мне, знаете, что? А ничего, сказал, что не против моих чувств… не против. Засмущался парень, и бред сказанул в общем. Мне так кажется. Юнги не выглядит как тот, кто станет смущаться. Но вдруг.
И это не важно, в итоге мы вместе.
А за те слова я простил его. Как не простить после того, как он меня Хоупом назвал? У меня камеры нет, а то я бы снял на нее. Вы, может, и не поверите мне. Но он правда-правда назвал меня по имени».
- Хоуп, иди завтракать, – бормочет Юнги, появляясь в дверном проеме, и я отвлекаюсь от ведения дневника. Парень как обычно в растянутой футболке и порванных на штанине джинсах, пытается протереть заспанные глаза.
- Я скоро, – киваю Юнги, и тот закатывает глаза, пока я на скорую руку посылаю ему воздушный поцелуй, который тот, ожидаемо – не ловит. Камон, это же Юнги – чего вы ожидали?
- Жду пять минут, и жру твою порцию.
- Смотри, чтоб зубы не выпали, – рапортую, даже не думая натягивать улыбку. Юнги показывает средний палец и скрывается с поля зрения.
Я же возвращаюсь к записям в дневнике.
«В общем, любим мы друг друга безумно. Химия у нас невероятная. И всегда на одной волне. Он даже то, что я из «черных», принял. Сначала удивился, конечно. Кто бы не удивился. Но потом я ему все объяснил – и он все-все понял.
Ладно, подловили. Мне пришлось его связать, засунуть ткань в рот и объяснять несколько часов подряд. Так что просто не было. Но потом он все понял. И с этого дня – никаких проблем.
Война все еще продолжается, к слову. Но Мия говорит, оппозиция скоро отвоюет нам мирное небо. Я ей верю. Кому еще мне прикажете верить?»
