Тридцать один шаг

— Иван Савельевич! Вы когда собираетесь возвращаться? – орёт какой-то голос в телефонную трубку. — Без вашего присутствия вас, и ваше выступление могут отшвырнуть! Вы собираетесь позвонить мне ещё с прошлой недели! И звоночка-то, всё нет и нет! – говорящий, кажется, был не то, чтобы недоволен, но даже взволнован таким поведением. По голосу нельзя было сказать, что человек был злым или хоть как-то опечаленным происходящим, но даже наоборот – зная этого человека, Иван Савельевич предположил, и возможно, даже знал, что говорящий был рад такой возможности выписать представление бедного Ивана из списка грядущих выступающих. Но чтобы последний встал по собственной воле? В субботнее утро? Или всё таки день? С ужасной головной болью, распространявшейся по всей шее и мышцам плечей? Нет, даже и думать не хочется о таком сценарии. Актёр не то, что встать не может и поднять эту злосчастную трубку телефона – даже сказать домработнице о просьбе поднять телефонный аппарат не получается. Огромнейшая волна сонливости и лени накрыла его веки, и тем самым заставила его опять впасть в сон, всё так же не давая понять аппонентам на другом конце провода – чем же всё таки так занят выступающий. — Ни ответа, ни привета! – жалостно прокричал звонящий, и громко бросил трубку телефона на подставник — Не хочу я, чтобы так и дальше продолжалось! Не хочу я, Алексей Юрьевич! — Вычеркни его, и его выступление из плана. Сколько это может продолжаться? – отвечает ему сидящий рядом за столом коллега, по совместительству, главдиректор, которого все именуют просто и ясно – директор Алексей Юрьевич, а иногда и без "директор". А иногда и не именуют. — Вы правы. Так и поступлю! — Подожди. Сейчас ведь, – не договорив, собеседник взглянул на часы на левой руке – одиннадцать часов всего. Дай ему время, суббота же. — Суббота субботой, но работа-то в десять часов утра у нас начинается тут, по субботам-то! У Ивана Савельевича было несколько причин не любить этого звонящего-по-утрам-на-телефон-заместителя-будильника по имени Валентин Николаевич, и одна из них – нескончаемая привычка последнего добавлять к каждому слову для выражения частичку "-то". Каждый раз слыша то, как ясно и отчетливо старается с помощью этой частицы выразить своё негодование и недовольство какой-либо работой Валентин Николаевич Грунин, у Ивана пелена гнева застилала глаза и не давала мыслить трезво более. Но это было не самой несносной его чертой. Очень часто, Грунин специально пугал отсрочкой или увольнением со службы в театре своих подчинённых по работе, что было в наивысшей степени неприемлимо и очень по-скотски, со стороны помощника директора, и только! И не то, чтобы директор не замечал подобные вещи, или каким-либо образом преследовал такие случаи – наоборот – директор всегда был рядом с Груниным в такие моменты, и поддерживал его методы. Например, как сейчас. — Не каждый человек может заставить себя встать в одиннадцать часов утра после бурной ночи полной жизни, и пойти трудиться, особенно такие люди, как актёры. – "тонко" намекал на ленивость, или, может, лучше сказать, развязную жизнь бедного Ивана Савельевича, который уже повсеместно служит жертвой для перемывания костей у этих двоих. — Не каждый, это точно! – принимался садится уже Валентин, который до этого делал всё, что должен делать человек в удивлении: бегал по кабинету взад вперёд, раскидывал руки по разным сторонам и открывал от удивления рот, короче, всем видом показывая, насколько сильно и ужасно на него имеет влияние эта ситуация. Как только наш манипулятивный Грунин занял своё место на стуле за столом, на него величаво посмотрел директор, и произнёс: — Выписываешь, всё-таки? — Придётся! — Будто тебе не было радостно на душе, когда ты звонил бедняге. — Вы правы, было. – признавался всё так же громко своим тенором Грунин – Но в свою защиту скажу, что это только потому, что не придётся мне работать с такими неответственными людьми! Директор, Алексей Юрьевич, вызывал у Ивана меньшее нетерпение, нежели его помощник. Он не поступал так, как Грунин, но всё же не останавливал последнего в вариациях исполнения указанных действий от высшего начальства, за это и вызывал неприятные эмоции и заставлял при недобром слове приводить гнусные параллели. — Ну, ответственее тебя, Грунин, нету. – с иронией то ли прошептал, то ли протарабанил себе под нос директор, явно надеевшийся, что собеседник не услышит сказанное, так как сильно удивился дальнейшему ответу Валентина Николаевича. — Правильно сказать – нет, дорогой Алексей Юрьевич. Слова "нету" нет. – поучительно рассказал рывшийся Валентин в груде документов. — Что ты ищешь? – директор решил закрыть глаза на собственную ошибку и через чур самоуверенное поведение своего помощника. — Пытаюсь найти список предстоящих выступлений. – с небольшим раздражением прояснил безуспешно рывшийся — Только что-то не получается! – Валентин Николаевич стукнул кулаком по столу и наконец-то выпрямил уставшую спину из наклоняющегося положения. — Чёрт бы его побрал, кто вообще брал эти документы с моего стола-то?! — Я брал. – Алексей Юрьевич одной рукой быстро и ловко вынул из-под первой полки в столе папку с документами, на которой было написано чёрным маркером "15.10. Выступления И.Ш., К.Т., Д.Р., М.Н..". Буквы же эти стояли как сокращения имён и фамилий: Иван Шестовой, Катерина Турбаева, Дмитрий Равченский и Мария Надумова. Оные будут выступать в понедельник, но по видимому, все, кроме Ивана. — Ну всё, не будет, Ваньки-то, в понедельник! – взялся Грунин крепкой хваткой за папку и положил себе на стол, открывая своё сокровище и доказательство власти над остальными членами труппы. Вся соль в нахождении главдиректора рядом заключалась не в том, чтобы иметь с последним хорошие взаимоотношения, а в том, что все действия, совершаемые Валентином Николаевичем, были безмолвно подтвеждены самим знанием происходящего главдиректора, так как он сидит рядом, слышит и наблюдает все процессы. Ну не ужасна ли картина? Весь театр пропах ужасающей вонью коррупции и лицемерства, вот почему Ивану Савельевичу было, кажется, наплевать, если его и выпишут. Сиделось всем хорошо ещё минуты две, как тут выражение лица Алексея Юрьевича начало плыть: сначала совсем сидел он тихо, что-то писал там в своих документах, подписывал бумаги данные секретарём, но после ещё одной подписи на белом, как снег, папирусе, стало главдиректору не по себе, и не понятно даже из-за чего! Начали мучать мысли: о правильности его действий, о правдивости, такого вот рода, желания, вычеркнуть ни в чём неповинного Ивана Савельевича, его и не спрашивая, из списка грядущих, он-то ведь, готовился, как никак... Да и, в конце концов, нравится ли ему вообще такая жестокая политика помощника(!) директора, которому, как помощнику, не следовало так далеко заходить? Что-то там уже о Боге начало думаться... Заповеди какие-то в голову Алексею приходили... — Так, Валя... – встал резко и смело, для самого себя, главдиректор — Давай сюда бумаги. — Какие такие бумаги? – встревоженно и резко поднял голову сидящий за столом Валентин — Эти, чтоли? Про Ивана-то? – не верилось Валентину в смелость директора. — Да, эти-то. – исковеркал Алексей Юрьевич привычку Грунина добавлять это, всем уже надоевшее, "-то", и подошёл к столу помощника всего на шаг и протянул руку. — А вам они зачем? Если не секрет? – скороговоркой пробормотал, пристально щурясь в глаза директору, Грунин. – Или секрет? Если секрет, – недоговорив, он повернул голову то вправо, смотря уже в окно, то влево, смотря за спину протягивающего руку Алексея, будто было куда кроме кабинета, где они были только вдвоём – Я, вы ж знаете, никому. — Не секрет, Грунин, – опустил собеседник руку и немного прижался левым бедром к столу – помиловать хочу Ивана. У Грунина разбилось сердце. Алексей Юрьевич, бывший всегда таким слабохарактерным и мягкотелым, бывший всегда рядом и не возражавший ни на чей счёт, таперича противопоставляет своё решение решению его помощника? И, заметьте, помощника он помиловать не хочет! Вот ведь лицемер! — А на кой чёрт это вам его миловать? – сорвалось как-то у Валентина с уст, явно неожиданно для него самого, судя со следующей фразы: — Ой, извините... — Извиняю. – как ни в чём не бывало, директор продолжил – Да вот подумал я, зачем же его выписывать? Хороший актёр. Грунину очень хотелось услышать что-то оправдывающее Ивана и далее, ибо, "хороший актёр" – слишком мало для помилования! Решительно мало! — Помилуйте, Алексей Юрьевич, на этом и только этом дела не делаются! Хороший, или плохой, пунктуальность строит образ твой! И в его случае, всё слишком плачевно. Тоже мне – актёр! – Грунин отвёл глаза вправо, опять в окно, закрыл их очень театрально и усмехнулся – Так, ладно, хватит дурака валять, присядьте, мосье директор. — Главный директор. Грунин, не забывайся. – глаза Алексея Юрьевича стали впервые за столь долгий час серьёзными, и натурально начали нести в себе посыл перестать валять дурака как раз таки Грунину, и отдать уже эти вшивые документы. Грунин начал пугаться и бегать глазами от страха по кабинету, хватаясь то за сухой фикус, стоявший на таком же иссохшем шкафу затёртого года издания, то за портрет виновника революции на стене, то за громадного, стоящего перед ним, директора, который теперь, благодаря перспективе, был намного больше, и когда Грунин старался посмотреть на него снизу в вверх своим щенячьим взглядом, получалось очень жалко. — Да ладно вам, Алексей Юрьевич! А если я вам откажу, вы меня уволите? Импералистично! И дальше мне останется призывать ваш дух в надежде вернуть работу, и накалённой на свече иголкой и пытаться понять что вы мне донесёте на клочке бумаги? Ну уж помилуйте, и подумайте здраво на счёт дражайшего вам Ивана! – и тут глупо, очень глупо и грешно использовал Грунин свой последний козырь, который обычно притупляет мыслительные способности противника и заставляет от глупости сказанного переосмыслить весь разговор в целом: — Или, вас с Иваном-то, что-то связывает? Выслушав эту абсолютно не связную ахинею, Алексей Юрьевич Догонский решил для себя строго настрого – уволить этого низкого и подлого гражданина. А тем временем, его лицо не изменилось, и не повёл он а ни бровью. — Отдавай бумаги, Грунин. Это был проигрыш. Сокрушительный провал для помощника, подлого и алчного беса, Валентина Николаевича. Плакала его административно-театральная деятельность. И повышения не будет, и премии не видать, да что уж говорить – в здание он это, даже как фасовщик, не зайдёт более. Его последний, до ужаса омерзительный и поганый, "козырь" всё сокрушил на своём пути. Вот бы только ещё на этом пути стояла уверенность Алексея Юрьевича, а не его собственная репутация, которая и так уже за глаза была не лучшей. Грунин смиренно отдал бумаги в руки главдиректору, и опустил лицо свое ныне пунцовое от стыда за содèянное. Алексей Юрьевич же, как только получил обратно документы, развернулся и, как полагается выигравшим, не кинул в сторону Грунина ни взгляда.