Шрамы солнца

      Всë это было словно сон. Вокруг было тихо и пусто, будто ты снова падаешь в неизвестность с возможностью проснуться через пару минут. Но это не так. Сейчас всë было как никогда реально. Но вместе с этим слишком похоже на выдумку. Больную выдумку находящегося при смерти человека.       Годжо чувствовал это. Ощущал всепоглощающую пустоту внутри себя и вокруг. Всë напоминало сплошной туман, скопившийся рядом с конкретным человеком.       Юджи       Эта мысль была мимолëтной, но казалось, что застряла в воздухе немым зовом стоящего напротив него человека. Лëгкие перестали ощущаться, вдыхая всю тяжесть казавшегося невесомым на вид тумана. В ушах слышен тихий звон, словно он сидел в тëмной изолированной от всех звуков комнате. Только он не нарастал, оставался на одной громкости.       Шаг. Второй. Третий. Их не слышно. Вокруг вакуум, в котором находятся только они, словно в наказание за свои способности. За собственное существование. Это была вольная тюрьма, в которую никто из надзирателей никогда не войдëт. Потому что заключëнные и без них ведут себя слишком тихо. Прилежно. Вплоть до момента немого приказа. Немой казни. Ведь они здесь навечно, как слуги, оружие страха. Псы-церберы, которых нельзя держать на простой цепи или содержать в обычной клетке. Потому что они могут начать бунт. Разгрызть надоевшие цепи. Сделать это вместе. И кто же тогда их остановит? А кто будет служить дальше? На эти вопросы нет ответов.       Широкие ладони медленно потянулись к знакомому, уже менее нечëткому от дымки вокруг, лицу. Оно давно украшено шрамами, от которых чувствовалась физическая боль. Левая кисть легла на щëку, будто успокаивая стоящего напротив него котëнка. Правая заскользила по всем имеющимся перед ним выделяющимся кусочкам прошлого. Чужих битв.       Первый шрам — медленно и аккуратно пальцы проводят его очертания, будто в доказательство существования. Он рассекает лицо, практически полностью, будто разделяя его на две половины. На самую сокрушающую тьму и мягкий и добрый свет, находящийся в этом человеке. Эта метка напоминает Сибую. Все те боль и страдания, что Сатору не смог предотвратить. Осознание этого внутренне резало по горлу, било хозяина чертовски точной для него мыслью: это его вина. Он попался. Не помог. Сдался. Проявил те эмоции, что засадили его в клетку на слишком большой срок. Комок вины медленно душил всë его существо, хотя это было только начало.       Мелкие чëрточки под глазами — напоминание о Двуликом. Его не должно было быть в этом ребёнке. Он должен быть заточëн, разделëн. Желательно, уничтожен. Но теперь такая возможность предоставлялась только в одном случае — казни самого Юджи. И Сатору лучше убьëт весь совет, будет искать хоть несколько дюжин лет другое решение, но не даст убить того, кто ему дорог. Любим. Он не отпустит. Спасëт либо умрëт вместе. И пусть тогда сами выкручиваются с другими сильными проклятьями. Без этого человека ему отвратительно осознавать свою существование. Увидев солнце однажды — ты хочешь видеть его всегда.       Рука медленно скользит по лицу, немой взгляд напротив радуется этим действиям, прикосновениям. Таким образом он понимает, что это реальность, что Годжо Сатору и вправду стоит сейчас напротив него с самым серьёзным, задумчивым, обеспокоенным, тревожным видом, какой только мог показать перед ним. Его пальцы скользнули к губам Юджи, мягко очерчивая их изгибы, а затем перемещаясь к потерянному кусочку. Он не видел того, как был получен этот шрам. Не мог видеть. Но помнил невзначай сказанные слова его друга, которым уже давно управлял кто-то другой. Какое-то чëртово проклятье, из-за которого дорогие ему люди подвергались отвратительным испытаниям. Юджи не должен был быть там. Не должен был быть здесь, рядом с ним. Он мог быть простым учеником и Годжо даже не узнал бы о нëм. Но теперь это могло произойти только в другой реальности. Здесь всë гораздо мрачнее, бьëт прямо по телу и душе тесаком и не вынимает его оттуда, пока ты медленно истекаешь кровью, ощущая полноту боли. От осознания этого зубы невольно заскрежетали от немой злости на самого себя. Голова опустилась чуть ниже. Рука отпустила чужое лицо. Сатору не достоин смотреть в чистые глаза напротив. Недостоин трогать. Он увидел не все шрамы, напоминавшие ему об одной единственной задержке, но уже полноценно мог ненавидеть собственную нерасторопность. Маленький прокол, а такие последствия. Если бы было соревнование по везению — он бы занимал первое место с конца.       Чужая рука напротив аккуратно подняла его лицо. Сатору удивился прикосновению, неверяще поднял глаза и застыл с немым вопросом в голове. «Почему после всего ты улыбаешься?». И правда, почему после страданий, пережитой тонны боли этот мальчик, так скоропостижно ставший взрослым, всë ещë улыбается той же тëплой улыбкой, которой он приветствовал его каждый день на тренировках? Грудь медленно разъедало самобичевание. Он не достоин этого. Практически никогда не был достоин. Глаза медленно опустились, вновь вспоминая эту негласную для него истину. — Посмотри на меня. Пожалуйста.       Только эти слова могли хоть как-то заставить его это сделать. Неохотно, с непониманием, но сделать, потому что он попросил.       Всë та же тëплая улыбка. Но только присмотревшись Сатору, наконец, понял, что было и что-то другое. Что-то грустное и печальное дополняло еë чужими, горящими янтарным светом, глазами, тëплыми, но теперь уже лишëнными былой радости. — Я рад, что ты вернулся.       Это единственное, что Юджи хотел сказать. Мог сказать. Потому что ком, растущий в горле, пока Сатору стоял рядом, накрыл его с головой. Слëзы немыми ручьями медленно катились из глаз. Он давно уже не мальчик, нет. Но никто не запрещал взрослому мужчине лить слëзы от того, что вновь встретил родного человека. Любимого человека.       Сатору не мог оставить его в таком состоянии. Он обнял крепко-крепко, чтобы дать понять — теперь он рядом. Здесь. С ним. И он не бросит. Больше никогда. Нет. Что-то мокрое упало с его щеки и только тогда он понял, что скупо плачет. Потому что счастлив вновь увидеться. Потому что рад, что они снова вместе. Теперь он будет всегда рядом и пусть только кто-то или что-то попробует это исправить — это будет сама большая ошибка в его жизни. Он удержит своë солнце. Больше не даст его в обиду. Это солнце больше не получит шрамов, от которых не избавишься. Никогда.