Моногамия

Андрющенко ненавидит буквально всё. Ненавидит стариков, с умными лицами причитающих о уважении и чести в их адрес лишь из-за возраста. Ненавидит каждое утро и ночь, мечтает навечно застрять в середине. Ненавидит философию, которой иногда пренебрегает её соседка по комнате – старше на два года, закончила учиться и работает теперь не по специальности. Почему? Лиза тоже не знает. Ненавидит тех, кто изрекает с умным видом что-нибудь высокопарное. Жалость. И все, кто поддаётся этому чувству сам и взывает к нему и других. Религиозность. Несправедливость. Нравоучения. Это больше всего. Потому часто огрызается и грубит. Потому потеряла прошлое место работы. Ненавидит кино, даже жизненное. Даже с самым реалистичным трагическим концом.Лиза ненавидит подражание и искусство, потому что не выносит фальшь и липу. Ненавидит пожилых женщин, сидящих на скамейках по всему городу, которые только и делают, что шепчутся о всех проходящих мимо. Каждый раз, стоит Лизе пройти мимо, как сзади слышатся мерзкие шушуканья. «Опять эта сирота». Ненавидит своё клеймо. «Сирота». Мерзкое и шипящее. Она, кажется, своего точного дня рождения не знает даже. Сколько себя помнит - серые и блеклые стены приюта сдавливают и не отпускают, только сильнее давят и заставляют сжаться в комочек, прижимая ноги к себе. Лиза - брошенный ребёнок, которому просто не повезло. Жестокие воспитатели и ужасные условия влияют, причём не в самом хорошем смысле. Почти всё детство Андрющенко били, принижали, унижали и разбивали. Пользовались детской слабостью и наивностью. Девочка, в силу возраста и возможностей, никогда не отвечала и глотала одну обиду за другой. После очередного избиения брала блокнот и чёрную ручку, кривым, дергающимся от слёз почерком писала имя, фамилию и поступок. С каждым годом больше уходила в спорт, тайком сбегала на площадку и тренировалась. Бегала вокруг приюта по несколько часов, задыхаясь. До разбитых костяшек била стены и сетку на футбольной площадке. Заматывала всё бинтами и продолжала. Её постоянно ругали и наказывали за вновь разбитую стену с разводами засыхающей крови. Проводили воспитательные беседы и на неделю запирали в подвале или чердаке, куда ноги поведут, а Лиза продолжала. Ради себя. Ради цветочной девочки. В более сознательном возрасте, к годам так двенадцати Лиза впервые ответила своим обидчикам. Руки тогда ныли невыносимо, а кровь на руках засыхала неприятной корочкой. Правда в этот раз кровь была чужая. Андрющенко была очень сильной и выносливой, особенно для девочки. Лезла с кулаками на всех мальчишек и парней из приюта, дралась до последнего. До крови. Прошло уже четыре года, как Лиза живёт отдельно в часе езды от детского дома. Сейчас она стоит на улице перед большим гипермаркетом. Здание отвратительно пестрое, продолговатое, усыпанное вывесками магазинов и ресторанов быстрого питания, с дурацким названием и большим экраном справа от парадного входа, где крутятся трейлеры кинопремьер. А рядом стоит более приличный на вид ресторан, выполненный в сдержанных и однотонных цветах. Такой Лизе по душе, но всё равно выводит яркая вывеска рядом, которая и не относится к этому ресторану и вовсе. Она перебегает дорогу, пренебрежительно разглядывая парочек, идущих друг с другом за ручку. Откровенно тошнит при виде слащавых поцелуев у всех на виду, почти что в центре города. Сжимает руки в карманах, которые, кажется, скоро отмерзнут вовсе. Чёрная, немного большая по размеру куртка - зимняя, но служит уже третий год, затёртая, блёклая и никогда не греющая так, как те, что продаются в павильонах гипермаркета с большим плазменным экраном на пол стены. Единственная шапка осталась дома на столе, длинные рыжие волосы собраны в тугой пучок. Снега нет. Ветра нет. А холодно до скрежета зубов, так что девушка ускоряется, чтобы скорее оказаться в отапливаемом помещении. Выплата с предыдущей работы заканчивается, а деньги, как всегда, нужны. Лиза откликнулась на свободные вакансии официанта в одном из самых престижных ресторанов не только города, но и страны. Заведением заправляла семья, а хозяевами были женатая пара, которая готовилась отдать сеть ресторанов своей старшей дочке. Андрющенко в лицо из этой семьи не знает никого абсолютно, предполагает, что и содержимое меню толком не знает. Идёт, так скажем, в неизвестность. Внутри здания по правде тепло. Гостей нет, а за большим столом в середине сидят несколько отчаявшихся, как Лиза. Девушка проходит вперёд, снимая куртку, согреться надо успеть, а в холодной одежде сидеть не самый лучший вариант. На совещание она пришла чуть приличнее, чем обычно. Белая выглаженная рубашка, низ которой был заправлен в чёрные классические брюки. Широкие плечи выбивались на фоне тонкой талии и бёдер. Строение тела у неё было похоже на мужское, а фигуру не описать никак иначе, как треугольник. Андрющенко садится за свободный стул, понимая, что пришла самая последняя, хоть и вовремя. Секунда в секунду. Только сейчас замечает людей в деловых костюмах, сидящих напротив. Пожилая женщина с короткими крашенными волосами, сидела почти в середине. Чёрное, немного облегающее платье и такого же цвета пиджак сверху. Фыркает про себя, думая, что ей этот наряд не идёт совсем. Рядом в самом центре уселся мужчина в костюме тройка, сшитой, наверное, для него. Черты лица у него резкие и грубые, а выражение такое, будто вот-вот набросится с кулаками. Слева устроился парень в коричневой водолазке, прическа у него, как говорит Лиза, вылизанная до мелочей. На вид ему не больше восемнадцати, скорее всего, так и есть. Выглядит он ухоженно, даже характерных для парней-подростков усиков у него нет, да и лицо у него до скрежета зубов гладкое. На девушке справа Лиза невольно задерживается. У неё чёрная кепка, но за ней легко распознать светлые короткие пряди. В ушах беспроводные наушники, а голова опущена, прямо лицо за козырьком. На этой представительнице золотой молодежи большая по размеру серая толстовка и джинсовая утеплённая куртка сверху, висящая на плечах и сидит она расслабленно, слегка развернувшись. Всем было видно, как лодыжка правой ноги висит на левой коленке, служа своенравной подставкой для планшета. У того подсвечен экран с текстом, и девушка переодически перелистывает его пальцем. Она - единственная из всех ни разу не подняла взгляд, чтобы рассмотреть пришедших. Однако за неё хватается парень со светлыми волосами, сияющими ухоженным блеском. Он, в отличие от своей спутницы, сидит в теплом пальто мягко коричневого цвета. Надменное выражение лица и самодовольная улыбка - каждый тут знает, он очень красив. Красив для картинок в инстаграме с высоким рейтингом и миллионами подписчиков. Лиза это тоже видит. И ненавидит. Она терпеть не может социальные сети и когда хлопают ресницами те, кому хочется хлопнуть по затылку. Андрющенко замечает, что сильно выделяется со своими татуировками и короткими чёрными волосами на фоне серой массы. И её это бесит. Она ненавидит контрасты и что-то слишком выделяющееся. Желание набить татуировки после переезда из приюта было спонтанным решением. – Итак, – начинает мужчина в середине, расцепив замок рук, тянется к зелёной папке на столе и небрежно подвигает поближе, чтобы что-нибудь разглядеть, не меняя положения. – Кто тут Раскольникова Мария? Девушка, ковырявшая взглядом большой стол, учтиво поднимает руку, не произнося ни слова. – Что у вас с волосами? Лиза взгляда не поднимает, но ответчица явно сбита с толку и заставляет себя стыдливо погладить пряди. – Прошу прощения, это из-за шапки, воло…. – Девушка, у вас было почти полчаса, – строго обрывает её мужчина, листая бумаги. – перед тем, как появляться перед будущим работодателем, необходимо привести себя в опрятный вид. Доступно изъясняюсь? – Вполне, – кивает. – Вас всех это тоже касается, – удостаивает каждого своим презрительным взглядом. – Мы заинтересованы в привлекательных молодых людях, умеющих следить за собой. Вы будете лицом ресторана, и нам очень хотелось, чтобы за это лицо не пришлось краснеть. Он продолжает диалог с девушкой, время от времени заглядывая в свои бумажки. «Крысиный Король» - такое прозвище для него дала Лиза. Ему на вид почти пятьдесят лет. У него самодовольный оскал, смешанный, с возможно, уже хронической ухмылкой, и довольно маленькие глаза с крысиным взглядом. – Что скажешь, Аими? – Мужчина переводит взгляд на блондинку, которая явно не проявляла никакого интереса к их разговору. – Не знаю, не мне же с ней работать, – кивает плечами, даже не поднимая взгляда. – Лучше спроси у Алекса. Алексом оказался парень в пальто, который с самого начала собеседования ни на секунду от неё не отлипал. Алекс. Аими. Андрющенко беззастенчиво хмурит брови и хочет тяжело вздохнуть. Она ненавидит, когда выпендриваются до такой степени, чтобы носить имена, меньше всего касающиеся родины. После Марии берут ещё двоих, которые с этого момента уже носят звание официальных официантов. Тавтология. Лиза и её ненавидит. – Итак, последняя, – король скользит глазами по содержимому папки и надолго тормозит, то ли издеваясь, то ли серьезно не способный найти нужное имя. – Андрющенко Елизавета. Блондинка вытаскивает один беспроводной наушник, останавливаясь. Выслушивается в глухую тишину, пытаясь расслышать то, чего нет. Она задирает голову и упирается взглядом во всю Лизу разом. С жадной поспешностью. С задержкой дыхания, о которой известно только ей. Глаза, что смотрят на неё из под чёрной кепки, и скулы, и подбородок с приоткрытыми губами – всё вырисовывается сразу дюжиной карандашей, накладывалось на прежний облик взрослением и более чёткими линиями. Давным-давно присуще нелепость несуразность хаотичных черт спускаются в архив вместе с былой темнотой волос. Андрющенко знает точно: Аими - ненастоящее имя. Эта новость ненавистна. Как и никчемность многолетних баррикад, которым вот сейчас хватило одной секунды, чтобы рухнуть. Как и собственные руки в карманах, что тянут до хруста швов, а потом… – Лиза, это… ты? …слабеют. Аими почти шепчет, приподнимается, возможно, сама того не замечая, словно намагниченная, и тянется ближе. – Лиза… – она совсем близко. Смотрит с отчаянием, но в повзрослевшем лице что-то такое яркое, мягкое, что-то похожее на облегчение, и Андрющенко видит, как сияют глаза, покрываются мокрой пленкой, побуждая поддаться. – Вы меня с кем-то путаете, – твёрдо и насупленно, а внутри - кислая-кислая жижа по горлу. Даже щиплет, когда «незнакомка» начинает качать головой, как будто кто-то завел её, как часы. Она шепчет что-то очень похожее на «нет», и всё тянется до тех пор, пока не касается рукой плеча. – Мишель, – она говорит громче, стягивает кепку, являя густую копну светлых волос. – Ты звала меня Мишель… Мы жили в одной комнате, ты б… – Простите, но я не понимаю, о чем вы. Вы меня с кем-то путаете. Плечо сжимается сильными пальцами, а в глазах напротив застывает что-то пугливое, взгляд опускается, чтобы машинально просканировать чужую грудь в потертой куртке, и чёрные джинсы, и высокие заметно старые сапоги. – Это ведь ты.. – девушка перебирает слоги воздушными потоками, звучит рвано и потерянно. – Нет, простите, мы с вами не знакомы. – Нет, Лиза! Ты должна всп… – Аими! – голос старшего становится чем-то инородным. Парень в водолазке дёргает сестру за руку, – Угомонись, девочка видит тебя впервые. Сядь, пожалуйста, не пугай людей. Голос с поддельной лёгкостью, но за каждой буквой строгий предупреждающий взгляд — шершавая обёртка, и звук ее трения заставляет младшую сестру отступить назад. – Она принята, – голос Мишель тонет в отчаянии. – Мы даже не узнали, есть ли у неё образование. – Женщина почти растерянно смотрит на свою дочь, не понимая ход её мыслей. – Я уверена в ней. Это не обсуждается. – Сколько тебе? – прерывает их крысиный король. – Двадцать три. – Я принимаю её, – Аими тяжёлым взглядом одаряет родителей. – Солнышко, – до тошноты приторно, что Лизе приходится почти до крови укусить нижнюю губу. – Ты уверена? – Да. – Это твой ресторан, тебе виднее, – наконец-то смиряется старший брат, стуча пальцами по столу. – Хорошо, – недовольно вздыхает, – завтра вам нужно быть здесь в три часа дня. Вы пройдёте обучение и получите всё необходимое, чтобы послезавтра выйти на работу. – До встречи, сэр, – Андрющенко быстро поднимается на ватные ноги, намереваясь сбежать пораньше. И у неё это получается. Её не откликают и не останавливают. Она прячет чёрные, как уголь волосы под капюшоном и поспешно уходит из здания. У пешехода её хватает тонкая ладонь, с силой останавливая. – Лиза… – по новой заливается, тяжело дыша. – Кто вы? – брюнетка дышит, сбивается и почти падает на колени. – Не притворяйся, пожалуйста. – Смотрит прямо в глаза, маленькими кусочками разрушая самообладание Лизы. – Знаешь, я ведь больше всего боялась именно этого. Что ты вырастешь и устыдишься. Парни нравятся всё-таки? И улыбается. С уязвимым блеском улыбается. С болезненной усмешкой. Печатью отчаяния в подвешенных кукольными нитками уголках губ. Она уже не похожа на владельца дорогого ресторана с кипой бумаг и чернилами на пальцах. Лиза видит. Откровенный взгляд - Мишель, хромая сдержанность и привычка натягивать рукава на пальцы. Андрющенко мотает головой и морщится. Невольно, так получается. Потому что хочется встряхнуть и запретить так смотреть и задавать такие вопросы. А ещё противно от этих «вырастешь» и «устыдишься». Она была ребёнком не в одиночку. Они обе были. Двумя девочками, что шестнадцать лет вместе росли, защищались спина к спине, грели ноги под одним одеялом, подкармливаясь из общего тайника и спали на одном матрасе. Двумя девочками, что вместе забирались на чердак. Целовались неумело и стягивали брюки друг с друга, закрывая рты друг другу ладонями. Устыдиться? Лиза много чего в жизни ненавидит. Но не это. За это ей не стыдно. За память об этом она могла бы отравить ядом. – Прошу, дай мне поговорить с тобой. Просто поговорить… – Ты бросила меня, – надомленно произносит, отталкивая чужую руку. – Оставила гнить и ни разу не объявилась за семь лет. Мишель щурится. Смотрит и смотрит, пока Лиза дышит тяжело и часто, переполненная слепой злостью и обидой. – Я звонила в приют каждый день, – тихо, но твёрдо. Слабо, но весомо. – Не было ника… – Каждый день. – громче и с нажимом. – Ты ни разу не подошла. И всё, что я слышала, это блядский голос Грымзы, сообщающий, что ты отказываешься со мной говорить. – Ты с ума сошла? – выплёвывает Андрющенко, не задумываясь, не выжидая пауз, рьяно игнорируя и не допуская отдалённое, ещё не вылупившееся недоумение. – Никто никогда не говорил мне, что ты звонишь, и не подзывал к телефону! Это бред собачий! Мишель думает и молчит. Вздор. – Пошли, – блондинка дёргает её за руку, ведя куда-то быстрым шагом. И Лиза идёт за ней следом. Поддаётся. Не понимает, куда и зачем, с какой целью, но не останавливается и не уходит. Не убегает, когда Мишель останавливается возле машины и садится в неё. Пассажирская дверь спереди призывно открыта, слегка покачиваясь на ветру, и в подсвеченном салоне отлично видна Гаджиева. Марципан волос отлично гармонирует с бежевой кожей сидений, вплетается в водоворот оттенков опавшей листвы на куртке. Мишель вписывается так идеально, что память о рваных галошах, прохудившихся куртках и поношенных брюках стирается фрагмент за фрагментом. Мишель выглядит гармонично, чертовски красиво и привычно. Андрющенко не считает себя недостойной, или грязной, или низкой для марки этой машины, бежевого салона, грейпфрутового одеколона и ресторана с мраморными панелями на стенах. Плевать она хотела на эти вещи. Человек - вот, что её волнует. – Сядь в машину, – умоляюще, отчаянно. – Я не уеду отсюда без тебя! Хватит уже выпускать яд, сядь! Брюнетка тяжело вздыхает и поддаётся вперёд, где садится в прогретый салон и захлопывает дверь. Всё. Подчинилась. Иначе не научена. Не привыкла. Не хочет учиться. – И долго ты собираешься молчать? – Мишель немного повышает голос, неотрывно наблюдая. Плевать, что могут разбиться. Сейчас каждая секунда - бриллиант. Сканирует и сканирует, каждый фрагмент мощной изменившейся фигуры, каждую часть повзрослевшего лица. Глаза никак не насмотрятся. Глазам мало. Рукам мало. Внутри всё дребезжит, потому что мало. – Ты объявилась из ниоткуда спустя семь лет и предъявляешь мне что-то за то, что я молчу? – Рука нервно блуждает по поверхности, пока не нащупывает дверную ручку. Сжимает до боли в костяшках. – Ты такая злая, Лиз. Раньше… – девушка втягивает воздух через рот. – Раньше ты была такой со всеми, но не со мной. Аими теперь разглядывать тоже не может. Отворачивается в сторону дороги. – Скажи мне только, на что ты именно злишься? Что забрали меня, а не тебя? – слова льются стремительно и заглушают прочие звуки. – Или ты стыдишься того, что… того, кем мы были? У Андрющенко абсурд сводит челюсть и отдаёт вибрацией в скулах. Машина останавливается возле неизвестных многоэтажек. Пальцы чужой руки вплетаются в её угольно-чёрные волосы. Это против правил и установок, это чужое, или новое, или… просто нельзя, ложно, ложно, ложно, стоп. Стоп. Она резко отстраняется, как от чумы, вскакивает из машины и отступает. Лиза не знает, как выглядит со стороны. Не ожидает откровенного взгляда, безоружного и умоляющего, не ожидает мерцающей влаги, побирающейся в твёрдой карамели глаз. И это высшая из ошибок. Табу родом из холодных серых стен. Она была сначала слишком мала, чтобы проучить тех, кто заставлял Мишель страдать. Потому вела блокнот со списком тех, кто её девочку обижал, обворовывал и причинял боль. Два столбика: имя и деяние. Много лет только имена и деяния. Имена и деяния. А ярость копилась, консервировалась, бродила, превращаясь в новую субстанцию. Ядовитую. С годами токсин склеился с кровяными артериями, усилил регенерацию, усилил мышцы. Превратил в воина, способного выбивать ногами воздух из всех тех, кто по списку. Мстил каждому за её слёзы, синяки, обиды. Жалила талантливо, много, часто, в одиночку, пока не запомнили, пока не внесли в первичные инструкции новичкам: «С Мишель не связывайся, Лиза за неё убьёт.» Марципановая девочка выходит следом, снова хватая за руку. Несёт в третий подъезд, ничего не добавляя и ничего не спрашивая. – Понравилась машина? – Отвратительная. – Всегда можно продать, – кивает плечами так спокойно и равнодушно, пытаясь построить хоть какой-то диалог. – Итак, код, – произносит, тормозя в конце напротив двери с номером семьсот три, и подносит руку к панели электронного замка. – Два. Два, – пальцы скачут по резиновым квадратам, отвечая писком. – Один. Один. Девять. Девять. Твой день рождения. Запомнить будет несложно. Честно, точной даты своего дня рождения она не знает. Примерно. Это дата, которую она нашла в документах. Лиза не успевает потребовать объяснений, как её встречает автоматическое освещение вдоль высокого потолка. – Разувайся. – Зачем?.. Андрющенко нет желания думать или анализировать, она чувствует, что не хочет разуваться. Быть здесь не хочет. Ей не нравится. Уже с порога не нравится. – Я выбирала эту квартиру специально для нас. Можешь не разуваться. Брюнетка стоит у порога, не двигается, точно статуя. – Ты читала хотя бы одно моё письмо?.. – Ты не писала мне писем. Не лги ни себе, ни мне, – саркастично выплёвывает. – Я как идиотка каждый день ждала хоть какого-то послания от тебя! Надеялась, что ты всё-таки помнишь обо мне и вытащишь меня оттуда! Грымза каждый день плевалась в меня словами о том, что ты променяла меня на красивую и богатую жизнь! Я каждый день ждала твоего блядского звонка, я только его ждала после твоего отъезда. Целыми днями все два года, что жила там после того, как ты бросила меня там! – Если ты так хотела поговорить со мной, почему не позвонила сама! – Мишель отражает Лизу. – Я звонила! Но номер был постоянно занят, ты никогда не брала трубку! – Лиза отражает Мишель. – Я не отходила от домашнего телефона целый месяц! Держала его у себя в комнате! Просто невозможно, что ты могла не дозвониться! Громко. – Я блять, звонила! Я звонила миллион раз! В конце концов, ты могла приехать! Просто взять и приехать ко мне хоть раз! – Они не пускали меня в приют, не хотели, чтобы кто-то видел меня там! Я надеялась, что ты приедешь сама, я ведь оставила адрес! – Никто не давал мне твой адрес! – Лиза защищается, сражается, парирует. Всё ещё не думает. Толком не слушает. – Грымза сказала, что твоя новая семья против, сказала, у тебя, блять, новая жизнь. И это бред собачий! Я жила в приюте ещё два года, ты могла бы хоть раз приехать, тебя же не держали в заложниках. – Я и месяца здесь не пробыла! – громко, громко, громко. И снова атака и ответный удар. – Когда они брали меня, они ничего не говорили про ресторанный бизнес! Говорили, что живут всего в часу езды от приюта. Всего час! Я брыкалась, я пыталась сбежать, я, блять, даже кусалась! Они взяли меня вместо своей погибшей дочери и сказали, что увезут меня за приделы города всего на пару недель… – голос в дрожь, а потом захлебывается. Карамельные реки прозрачной смолой по раскрасневшимся щекам, вниз, к подбородку, губам, строго по прямой, срываются с мокрых губ, пропитывают речь до хлюпающих слогов. – Я звонила тебе несколько раз в неделю… умоляла Грымзу позвать тебя, я плакала в трубку, просила… – Мишель осуждающе качает головой, нервно кривит губы в ухмылке. – Я отправляла тебе письма и деньги, отправляла и отправляла… – Послушай меня. Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я не получала никаких денег. – Хватит врать хотя бы здесь! Ты пользовалась ими, ты брала их! Не прикидывайся! – Я не брала никаких денег, черт возьми! И писем твоих ни разу не получала! – Мне говорили, что брала! – Кто? Кто тебе говорил? Мишель, взвинченная, разъярённая, заплаканная, открывает рот, чтобы ответить, хочет выплюнуть, хочет отразить удар. Но губы смыкаются, проглотив мысль. – Грымза ведь? Она всегда говорила с тобой по телефону? Никто другой никогда не подходил? – Такого ведь никогда не было, – говорит, смотря в глаза напротив, пытаясь игнорировать слёзы, пытаясь очень сильно, – чтобы на телефоне дежурила только она одна, ты же знаешь. Мишель, эта сука тебе врала. Я не получала никаких денег, мне никогда не говорили про них. Наверное, она забирала их себе, я не знаю, но я их в глаза не видела. Как и твоих писем. Поверь мне, я перед тобой бессильна, я бы ответила, я бы подошла к телефону, я скучала как ненормальная. Я бы ни за что не упустила шанс услышать твой голос. Даже несмотря на то, что ты бросила меня, как старую детскую игрушку. Мишель услышала. Ей бы подумать, ей бы взвесить и осознать, но она ловит только последнее. Только «ты бросила меня», а это для неё как новая атака. – Бросила, как старую игрушку? – не так громко, как прежде, но грубее и тверже. А дальше всё наружу, извне, на дубовый ламинат, фрагмент за фрагментом накопленной бури. – Ты глупый, обидчивый ребёнок, который не хотел меня понять! Который даже не пытался! Тебе было достаточно скрипучего пола на чердаке, а я хотела нам кровать! – Мишель не глядя тычет ладонью в сторону, на постель с серебристым покрывалом. – Ты приучила себя воровать, а я хотела, чтобы мы платили! Хотела, чтобы мы ходили по супермаркету, закидывая тележку всё, что хочется, а потом шли на кассу, не подсчитывая сумму заранее в уме или на калькуляторе! Я хотела нам дом! Просто хотела дом! Тёплый, уютный и безопасный! Чтобы не трястись от холода, как мы это делали шестнадцать лет подряд! Чтобы ни одна тварь не подкралась, не обворовала, не облила дерьмом, пока мы спим! – рука резко указывает куда-то в стену, дальше по коридору. – Хотела нам громадную кухню, чтобы не как в приюте, где ты несла тарелку, половину разливая по коридору! Я хотела машину! – Нервная ладонь в карман и тут же наружу - теперь уже с фирменным брелком меж пальцев. Гаджиева сжимает, а потом замахивается и с силой бросает в стену слева от двери. – Чтобы не пришлось, как раньше, сворачивать ноги в попытке добежать до последнего автобуса! Лизе бы тоже подумать, взвесить, осознать, но она тоже ловит только последнее. Только «за твоё воровство», и для неё это тоже всё равно что атака. – Ты сейчас попрекаешь меня воровством? – Не цепляйся к словам! – Мишель огрызается с поразительной быстротой, повышая голос. – Я говорила тебе тысячу раз, что мне мало комфорта, мало тепла, еды, перспектив, но не тебя! Это ты решила, что я врала, ты всегда искала в моих словах атаку против самой себя! Твоя гребаная обида пер… – Моя обида?! – Возмущение бьёт по затылку с такой силой, что невозможно сдерживаться. – Ты клялась мне, что будешь рядом, а потом просто села в дорогую тачку, как только появилась возможность! – Я заботилась о нас! Я до… – Если бы ты заботилась о нас, ты бы никогда не предпочла мне всё это! Ты бы никогда не оставила меня! Мозг эмоциональный - жутко нестабильный после семи-то лет кислородного голодания. А потому, наверное, такой по-бараньи упрямый, слепой, разъяренный, как бык. – Я сошла с ума после твоего ухода. Я была так зла! Никогда не чувствовала ничего подобного, как в первый год! Била до тех пор, пока не чувствовала чужие кости, меня запирали в подвале на целые недели. Грозились отправить в детскую колонию и присылали мне психиатра, болтали постоянно. Я выпросила таблетки, чтобы унять всё это, чтобы не сходить с ума. Мишель такая же загнанная. В карамельных глазах разнородный блеск, на румяных щеках подсохшие ленты к уголкам слегка приоткрытых губ. Смотри и понимай. Чувствуй и вини. Ощущай и жалей. Мишель так смотрит, чувствует и винит. Саму себя. Лиза страдала. Не так. Лиза страдала из-за неё. Знала же, какая она, её скорпион. Знала же, что скорпионов бросать нельзя, но у неё ведь и в мыслях не было, он бы ни за что, он же… Какая смешная нелепость. Глупо до слёз. – Прости меня. – достаточно громко, достаточно грузно. Она смотрит так же, как и мыслит - в мокрой терпкой жидкости самонаказуемой тоски. – Просто… Прости, если можешь. Я не знаю, как тебя отплатить. Я не знаю, что сделать для тебя, чтобы ты поняла, насколько мне жаль. Лиз, я даже пойму, если ты хочешь мне отомстить… – Отомстить? – в ответ уже привычная кислая до жжения в глазах усмешка. – Шесть лет прошло, Ми, а ты всё ещё не поняла, что собака хозяина не кусает. У меня кишка тонка тебе мстить. Реакция на это незамедлительная. Терпкая жидкость тоскующего смешивается с химикатами горько обиженного, разбредается по сетчатке, давая реакцию, дергая мышцы в солидарно отражающей кислотной усмешке: – Это ты, что ли, преданный пёс? – Уж точно не ты. – Выплевывают в ответ. Мишель на это обреченно вздыхает, прекращая кривить губы. В её глазах по-прежнему целое подводное царство, что норовит забрызгать щеки очередной волной, китообразным монстром, поднимающимся с самого дна, чтобы не забывали, что он существует. Драгоценный непревзойденный гибрид любви и страданий, распада и верности, мига и вечности. Одинокий, изолированный, бесполезный. — Много у тебя было секса за эти годы? — слова выбрасываются на берег рыбами-фаталистами: на горячий песок неизбежности уже начертанного. — Я не считала. — Ух ты. — Мишель поджимает губы, кивая с показательным одобрением, имитацию которого осуждает запертый в сенсорном бассейне левиафан. Это чудище честное, непосредственное, оно показывает, что чувствует, раскачивает воду, выплескивает на берег, охлаждая брызгами горячий песок. Те, не успевая впитаться, скатываются сладко-соленой честностью по человеческим щекам. — Впечатляет. Парни тоже были? – Это так важно? – Значит, были. Ощущения отличаются? – Как будто ты не знаешь сама! – Я не вживалась в роль погибшей девочки до такой степени, чтобы раздвигать ноги перед богатеньким наследником! – Голос из-за слёз мокрый, но прочный. Ни одна буква не шатается. – Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты ни разу с ним не спала? – Я хочу, чтобы ты вспомнила, как просила быть только твоей и как я клялась, что буду! Лиза молчит громко и многословно. Впивается мокрым взглядом в пол, пытаясь проснуться. Будто это плохой сон. Будто это всё не реальность. – Прощаю… Мишель стоит пару секунд в недоумении, пытаясь понять, правда это или ложь. – Мне никто не нужен, кроме тебя, – слова даются Андрющенко с трудом, выходят неровными комками и теряются где-то. Марципановая девочка поддаётся вперёд, одной рукой хватая скорпиона за воротник, целует. Целует спустя семь лет. С тем отчаянием, которое было заложено в растерянных годах одиночества. Через влажную невысыхающую тоску, оставляющую соленый привкус. С остатками яростной обиды, пульсирующей в терпимо грубых движениях губ. Лиза отвечает лишь через пару секунд, не в силах выяснять, сон это или реальность. Если она умерла, спрыгнув, а это — последний облик жизни, она готова прыгать до конца мира. Если не умерла, если еще живет, у неё мир в руках, так какая разница, мираж это или действительность. Мишель целует больно и больно впечатывает в себя. Ей отвечают точно так же — слишком сильно поглощают чужие губы своими, слишком мучительно сжимают холодное тело за талию, вплетая в себя. Им обоим болезненно, особенно в груди, там ожоги третьей степени взрывают сосуды, и в животе, где удовольствие скручивает и рвёт, долго спящее, теперь разбуженное, повзрослевшее. Обновлённое. Прежний только воздух, которого не хватает. Когда Мишель отстраняется, её всё равно держат за талию, не отпускают, не ослабляют хватку, а той и не нужно, она просто перемещает руки к лицу напротив, проникает пальцами между ушей и скул и слизывает влагу с покрасневших щек. Лиза закрывает глаза, выдыхая, пока мокрые губы собирают его слезы прямо с ресниц, щёк и подбородка, побеждая холод ветра горячими выдохами. Мираж или реальность, но она от этого только снова плачет так сильно, что слезы пробиваются из-под закрытых век. – Назови меня по имени, как раньше, – просит, отстраняясь. – Ещё раз, как раньше… – Ми… – глубоко и вкрадчиво. – Я безумно скучала по тебе, – утыкается в шею, прикрывая глаза. – Завтра мы продадим эту квартиру и вместе выберем новую. Если хочешь, можем и машину поменять – Просто заткнись, – по-доброму смеётся Лиза сквозь жгучие слёзы. – А теперь, – блондинка отрывается, вплетая чужие пальцы со своими в замок, – расскажи мне всё. Что делала, как жила, чем питалась, где ты была. Распиши каждый свой день, чтобы я думала, что будто проживала его с тобой. – Прямо сейчас начать? Мишель согласно мычит в ответ. – Нет, – восклицают неожиданно. – Давай сходим в круглосуточное кафе, хочу горячих наггетсов и картошку фри! И там начнёшь. – Девушка улыбается так лучезарно, по-детски наивно и открыто, что Лизе хочется прищуриться. – Чего ты хочешь? Может, мясное что-нибудь? А потом поедем к тебе, заберём вещи. Помочь нужно чем-нибудь? Ещё дома совсем еды нет, давай сходим в гипермаркет? Говорит, говорит, говорит и светится вся. Такая воодушевленная, взбудораженная, предвкушающая. Бесконечно влюблённая, прекрасная, естественная. – На какой вопрос отвечать? – улыбается Лиза чистым блаженством, отобранным на семь долгих лет, касается любимой талии, чертит на ней узоры и не может перестать улыбаться. – На все, - отвечают совершенно серьезно. И у Андрющенко всего один ответ. Четыре слова, которые она никому не говорила все семь лет. Хотя девушке кажется, что их недостаточно, но она в словах и бумагах плоха, не знает, как выразить всё, что начала чувствовать. – Я очень люблю тебя. И это достойный ответ. На большую часть вопросов.