Объятые пеленой

      Солнечные лучи скользили по его оголённым матовым плечам, одаряя белым светом бликов. Их тепло касалось бархатистой кожи, лаская и лелея в это субботнее утро. Скользя по острым лопаткам, переходя на спину, увенчанную созвездиями родинок, лучи согревали и томили, заставляя задержаться в кровати ещё на пару лишних мгновений.       Он казался таким чистым в этом солнечном свете, таким невинным. Лёжа на белоснежных простынях, что окутывали его своей нежностью, он лениво потягивался, завораживающе прогибаясь в спине. Его чёрные волосы разметались по подушке, зелёные глаза, обрамлённые такими же чёрными длинными ресницами, сонно блуждали по комнате. Он казался чем-то совершенным, божественным. Казался таким нужным здесь и сейчас, в этой комнате, в этой кровати. Казался так идеально вписывающимся в интерьер всего, в жизнь самого Клауса.       Пятый являлся тем идеальным в жизни Клауса.       Поэтому, проводя по его уже родным лопаткам тонкими трепетными пальцами, Четвёртый чувствовал будто совершает свой ежедневный, словно священный обряд. Чужая кожа ластилась под эти касания, спина выгибалась им навстречу. И Клаус, рисуя затейливые, невидимые узоры, почти с благодарностью принимал эти ответные действия чужого тела. — Нам не обязательно сегодня вставать, — мягко прошептал Четвёртый на ушко Пятому, прижимаясь грудью к его спине и обнимая поперёк живота. — Тебе вообще вставать никогда не обязательно, — лениво ответил Пятый. Но нежная улыбка всё равно озарила его лицо, когда крепкие руки сомкнулись вокруг него, заключая в кольцо объятий.       Клаус на это лишь поцеловал Пятого в загривок, зарываясь носом в эти мягкие волосы, пахнущие ароматом особенным, самым приятным, исключительным ароматом Пятого, который уже буквально въелся под кожу Сеансу. Но ему это нравилось. Ему так и хотелось — полностью заполнить свою жизнь Пятым: его запахом, его одеждой в своей комнате, вещами в ней же. Хотелось держать его всегда в своих объятиях как сейчас. И не выпускать.       Но Пятый особенный. Не такой простой. Нечитаемый.       Сейчас, когда можно было проваляться в кровати до вечера, он вылезает из объятий Клауса и вместе с тем норовит вылезти и из кровати. И Четвёртому с этим остаётся только смириться. С Пятым бесполезно спорить.       Потому с тяжёлым вздохом Четвёртый садится на кровати. Внимательно следит затем, как Пятый слезает с неё и неспешно идёт к креслу, на котором висит его одежда.       Комната Клауса сквозь задёрнутые наспех шторы пускает в себя лишь один широкий луч света, и тот скромной лентой спускается на пол, оседая какой-то туманной и живительной теплотой.       И Пятый легко ступает по этой золотой полоске света, шлёпая босыми ногами. И в ней кажется ещё прекраснее. Чёрные, взъерошенные после сна лохмы волос на кончиках отливают золотистой россыпью. И кажутся такими мягкими и густыми, что так и манят зарыться в них всей пятернёй, сжать у корней, чуть оттянуть голову назад, чтобы поцеловать Пятого в лоб. Его молочная кожа будто блестит и вместе с тем становится совсем уж белой — чистой, нетронутой, идеальной. Острые лопатки кажутся режущими, но с тем походят на крылья. Цепочка позвонков мнится чувствительной, будто молящей о прикосновениях. Узкие бёдра, обтянутые чёрной тканью белья, влекут за собой. А стройные икры просят их расцеловать, вознося чуткую страсть.       И Клаус, кажется, задыхается в немом восхищении, цепким, жадным, но благоговейным взглядом очерчивая всего Пятого целиком, с головы до ног, стараясь не упустить из виду ни единой мелочи. Он безумно желает прикоснуться к своему собственному совершенству.       А Пятый чувствует на себе этот внимательный, жаждущий взгляд, следящий за движением гордых плеч, наблюдающий за линией выпирающих позвонков, увлекающий за стройными бёдрами и неспособный оторваться от него. И это, вызывая довольную ухмылку, ему, безусловно, нравится.       Но Пятый, держась равнодушно, скорее хватает белую рубашку и накидывает её на себя, всё ещё стоя к Четвёртому спиной и незамедлительно скрывая от него то, что того молчаливо завораживало.       Комнату тут же опаляет разочарованный шумный выдох. Пятый готов поклясться, что Клаус и глаза сейчас закатывает, возведя голову к потолку. — Какой же ты неуёмный, — недовольно бурчит себе под нос Клаус.       И ухмылка Пятого теперь уже расцветает в настоящую улыбку, такую живую, искреннюю. Почему-то ему сейчас отчаянно хочется подразнить Клауса. И быть может вот из-за этого… Из-за того, что тогда всё внутри озаряется чем-то родным и близким, таким нужным и редким. Из-за того, что тогда и вокруг всё оплетается ярким светом.       И потому, намеренно игнорируя недовольное высказывание в свою сторону, Пятый уже натягивает шорты, столь облюбованные шутками Клауса и даже сейчас действующие на того столь резво. — Ну ладно, всё, встаю! — сдаётся Четвёртый.       Очевидно, он решил, что раз Пятый натягивает свои излюбленные шорты, то уж точно не передумает вернуться к нему в объятия в их тёплой постели. Ну и раз его не будет под боком, то и смысл отлёживаться самому Клаусу.       Пружины кровати мягко поскрипывают, пока Четвёртый подбирается к краю, тепло шуршат одеяло и простыни, сбиваясь от чужих движений. Но наконец всё замирает в своей непогрешимой тишине.       Пока Пятый не чувствует на своих плечах горячие ладони. Он замирает, не застегнув до конца рубашку, так и оставляя пальцы цепляющимися за пуговицы. Чужие руки трепетно начинают водить по плечам, чуть сжимают и вновь оглаживают, переходят на шею, одаривая её лаской, и вновь возвращаются обратно. И тут все хитрые улыбки, всё игривое настроение пропадает вмиг. Вновь по телу разливается нега спокойствия, умиротворения, какого-то непривычного чувства защищённости. А невесомый поцелуй в макушку, заставляет трепетно откинуться спиной на чужую грудь, мерно вдохнуть и позволить себе ещё чуть-чуть оттянуть миг их собственного тихого утра.       И вот уже хрупкая тишина вновь нарушена. Слабые томные вздохи часть за частью отбирают её превосходство, завладевают, кажется, всем вокруг — всей комнатой, всем этажом, всем домом. Раздаются буквально у сердца Клауса и опоясывают его самого, укутывая и подчиняя.       И то для Четвёртого подобно нежной пелене, ластящейся, отзывчивой. Она вся покрывает его собой, проникает внутрь, разливаясь жаром по всему телу и оседая в грудине, заставляет покрепче прижать Пятого к себе, поцеловать за ушком, опаляя дыханием чувствительную кожу, чмокнуть в скулу, потом в острую линию челюсти, спуститься на шею и одарить каждый её участочек печатями поцелуев.       Пятому дышать тяжелее становится, всё внутри сжимается от горящей нежности, от ощутимых прикосновений, от жадных губ, от сладостного предвкушения, предательски сквовывающего всё тело. Он шумно выдыхает через нос, сильнее сжимает пальцами рубашку у несчастных пуговиц, закрывает глаза в наслаждении и позволяет себе ещё чуточку побыть рядом с Клаусом.       Четвёртый чувствует, как Пятый всё больше и больше расслабляется в его объятиях, быть может даже отпускает ситуацию и полностью вверяет её самому Клаусу. И потому уверенно чуть оттягивает не до конца застёгнутую рубашку, целует в уголок между шеей и плечом, отстраняется на секунду и вновь целует, запечатлевая ласку. Нетерпеливо оттягивает рубашку ещё больше, оголяя плечо, припадает губами к нему. Наслаждается чужими, тихими, судорожными выдохами. Руки укладывает на талию Пятому, сжимает, продолжает целовать белоснежную кожу. А поцелуи точечные, всепоглощающие и с мгновениями всё более жадные.       Четвёртый всё больше увлекается, тянет рубашку дальше, продолжая терзать заалевшее, оголённое плечо, чувствуя преграду сам тянется пальцами к пуговицам, намереваясь их расстегнуть, но тут же встречает пальцы Пятого. Тот слишком уж остервенело за них хватается, будто это его последняя надёжная опора пред его малодушным падением. — Клаус, — неохотно, срывающимся голосом начинает Пятый — выпутываться из объятий ему самому вовсе не хочется, но дела не ждут. — Надо собираться, — на выдохе говорит он и с новым резким вдохом всё же поддаётся вперёд, уходя от рук Четвёртого.       Он буквально вырывается. С боем, с бравадой. Заставляет себя отойти подальше, перевести дыхание, собраться, вновь обрести совершенное равновесие. С Клаусом всегда нужно контролировать каждый шаг, причём не свой, а именно его. Потому что именно он с каким-то удивительным, отличным от всех других умением способен перевернуть в секунду всё с ног на голову.       Потому Пятый спешно хватает свои гольфы, то ли стараясь занять предвкушено дрожащие руки, то ли мечтая поскорее одеться и заняться делами. Но как только предмет одежды оказывается у него, его тут же с лёгкостью и бессовестным коварством вырывают. — Дай я тогда, — деланно говорит Клаус, манерно закидывая гольфы себе на плечо. — Не переживай, я сделаю всё в лучшем виде, — быстро уверяет он, видя, как Пятый собирается уже возразить, и будто в подтверждение своих слов, решительно берёт его за руки и тянет за собой. — Ты ведёшь меня опять к кровати, — подозрительно замечает Пятый, словно эти слова столь явно противоречат только что сказанному Четвёртым.       Но Клаус на это не отвечает, лишь усаживает Пятого на край кровати, а сам опускается перед ним на пол. Подгибает под себя одну ногу, вторую же оставляет стоять согнутой в колене. Четвёртый в отличие от Пятого выглядит совершенно спокойным: не запыхавшийся, не раскрасневшийся, а совсем наоборот. Вновь увлечённый уже другой игрой, вместе с тем кажется величественно безмятежным, полностью поглощённым своими желаниями. И только глаза привычно блестят своим странным блеском. Он оживляет всего Клауса и в противовес делает его образом туманным. Глаза с этим блеском словно горят диким огнём, и, кто знает, кого смогут опалить.       Пятый смотрит в эти глаза с прищуром, ожидая, что уготовил ему Четвёртый. И совершенно точно думает, что сегодня этот огонь опалит именно его.       Клаус совсем осторожно берёт левую ступню Пятого в свою ладонь и медленно ставит себе на выставленное колено. Мягко пробегается подушечками пальцев по пятке, склоняется лицом к обнажённой худой голени, заворожённо глядит на молочную белизну кожи, и в блаженном небытии прикасается кончиком носа к самой коленке и не спеша начинает вести вниз, вычерчивая будто прямую линию. Ведёт медленно, чутко. Одной ладонью держит пятку, а другой придерживает под коленом, будто сейчас в его руках нечто драгоценное или даже бесценное. Он прикрывает глаза словно в беспамятстве. Улыбается уголками губ и удовлетворённо вдыхает. Кожа такая мягкая и гладкая, тёплая и точно отзывчивая. Совершенная.       Он проводит носом до самой щиколотки, острой, точёной, слишком манящей. И Клаус не в силах противиться, едва очерчивает её контур носом и после нежно прикасается к ней губами, позволяя ощутить их рельеф, медленно целует и тут же проводит по месту ласки носом, щекоча своим тёплым дыханием. Целует повторно, но теперь уже долго, тягуче, словно и вовсе не может оторваться от неё. Слабо приоткрывает довольные глаза, встречаясь с потемневшими глазами Пятого.       Тот едва может дышать. Смотрит, не отрываясь, боясь пропустить хоть единую крупицу всего происходящего. Взгляд масляный, блуждающий, теряющийся. Будто расфокусированный. Пятый не сразу замечает взгляд Клауса, только с мгновениями, с тем как поволока спадает с его собственных глаз, он может разглядеть этот странный блеск. Клаус смотрит снисходительно, понимающе, будто утверждает, что так всё верно, что та сладкая пелена прекрасна.       И точно подтверждая взгляд своих глаз, в последний раз касается губами щиколотки, запечатлевая свой поцелуй, и ставит босую пятку обратно себе на колено. Стягивает с плеча один из гольфов и принимается его закатывать в своих руках, собирая в гармошку, чтобы было удобнее надевать.       Пятый в нетерпении ёрзает. Он упирается ладонями в матрац позади себя и переносит вес на них. Садится, стараясь выглядеть вальяжно, будто он владеет моментом. Но сам хочет поскорее вновь ощутить крепкие руки на своих икрах. Хочет вновь почувствовать, с какой трепетностью и нежностью они относятся к нему самому. Как одаривают любовью, лелеют в своей безмятежной неге. Как своими простыми искренними касаниями возносят ему благодарность и обожание.       Клаус будто слышит его. Чувствует как мольбу, как изводящее желание, как дурманящую мысль. Потому подносит закатанный гольф, растянутый двумя руками с противоположных сторон, и медленно надевает на аккуратные пальцы. Едва ведёт руками, растягивая момент. Тянет гольф вперёд, задевая пальцами бархатную кожу, чувствует её тепло. Покрывает плотной тканью всю ступню. Натягивает на пятку, огибает её, ведёт вверх. Прячет полюбившуюся, скромную щиколотку. Ведёт дальше, всё ещё не торопясь. Укутывает голень теплом, задевая её перед этим своими пальцами, раздразнивая, мучая. Почти доводит до коленки и мягко отпускает ткань, напоследок проводя указательными пальцами по резинке изнутри, чуть оттягивая её и тут же отпуская.       Пятый шумно вдыхает, когда Клаус невесомо проводит пальцами под коленкой, посылая волны мурашек по всему телу. Четвёртый аккуратно ведёт рукой вниз, будто проверяя, как льнёт ткань к телу, как изящно она повторяет каждый изгиб узкой ступни, как бестрепетно скрывает красоту и с вместе с тем рождает другую, более грациозную, точёную, восхитительную.       Пятый смотрит с воодушевлённой заворожённостью на то, с какой чуткость, с какой благоговейностью к нему прикасается Клаус. С какой нетерпящей жеманности осторожностью одевает его. И каким взглядом смотрит. Впрочем, даже не смотрит — восхищается, восхваляет.       А для Клауса было, чем восхищаться. Было, что восхвалять. Было то, к чему он безгранично хотел прикасаться — целовать, обнимать, крепко сжимать, оставляя следы, властно прижимать или просяще прижиматься, дарить удовольствие и наслаждаться этим. И потому он с чистейшей бережностью целует в последний раз теперь уже утаённую от прямых касаний щиколотку, медленно поднимает ступню со своего колена, держа за пятку, и опускает на пол. Встречается с задыхающимся взглядом Пятого и под его пристальным вниманием берёт в свою ладонь другую ножку, всё ещё обнажённую, благородно дарящую своё изящество.       Она точно также ложится на колено Клауса и точно также доверчиво принимает все предначертанные ей ласки. Четвёртый ведёт короткой, частой цепочкой поцелуев по уже известному пути: от острой коленки до излюбленной щиколотки. Целует миллиметр за миллиметром, иногда чуть прикусывая, заставляя Пятого сжимать руками простыни до побеления костяшек, кусать губы, а после судорожно их облизывать. Руками оглаживает бархатную кожу вверх-вниз, пока вновь полюбовно выцеловывает острую косточку, будто надеется выгривировать на ней свои печати ласк. С безмятежным удовольствием проходится губами по сердцевине ступни и едва отстраняется.       Четвёртый нарочито медленно стягивает гольф с плеча, неспешно принимается его закатывать. И всё то время не отрывает взгляда от глаз Пятого. Держит его, притягивает, гипнотизирует своим абсолютно бесстыжим и до того прекрасным блеском, который волен подчинять себе любого. И Пятый вовсе не исключение, а, наоборот, самый первый в правиле.       Клаус, не отрывая глаз от чужих ни на мгновение, начинает трепетно надевать гольф. И вновь всё повторяется. Вновь он едва касается своими горящими, чуткими пальцами уже распалённой белоснежной кожи. Укутывает пятку в тёплую ткань. Обжигает своим дыханием, низко склоняя голову к самой ступне, ведёт носом чуть впереди гольфа, будто прослеживая путь. И ни разу не разрывает зрительного контакта с Пятым. Дурманит ему голову, завораживает, влечёт не отворачиваться, наблюдать за той красотой, что они вместе сейчас создают. Только лишь вдвоём. В этой самой комнате творят нечто прекрасное, живое и неповторимое.       И Клаус не может оторваться от этой красоты, от этого изящества, от этой томящей душу очаровательности момента, и не может позволить того же Пятому. Маняще медленно натягивает гольф до конца, мягко опускает резинку у самой коленки и ласково ведёт руками обратно вниз, будто проверяя свою работу, подмечая, как гольф сел на изящной голени, как обрисовал всю её утончённость и облачил в чистую непредвкушённость.       Он придерживает его ножку под коленкой и мягко целует в неё же, одаряя чужой взор блеском своих глаз. В них, кажется, умиротворённо поёт любовь, тёплая, спокойная. Она отражается в глазах Пятого и с тем опаляет всё его естество, просит вдохнуть поглубже, тем позволяя наполнить собой всё до последней частички его тела и души.       Ей всё позволяют, хоть и толку в этом вовсе нет. Потому как душа Пятого и так уже переполнена этим давящим, пульсирующим в висках чувством к Клаусу. И его слишком много, оно вот-вот готово вырваться наружу и облечь собою всё вокруг, не щадя ничего на своём пути.       Пятый готов упасть без сил обратно на кровать от переполняющих его эмоций. Однако тот же шелковистый блеск чужих глаз держит его и попросту не даёт сдвинуться с места, ревностно не отпускает из своей дурманной пелены. Клаус как всегда довольно этому улыбается, поднимает чужую пятку со своего колена и вновь ставит на пол. Сам поднимается, вставая во весь рост, и протягивает руки Пятому. Тот, едва соображая, вкладывает свои ладони в чужие и вмиг чувствует, как его легко тянут на себя, поднимая с кровати, и буквально ставят на ноги.       Голова слабо кружится, глаза расфокусированы и только лишь ощущение чужих пальцев, чутких, трепетных, таких родных, помогает быстрее собраться с мыслями и вернуть себе сдержанность. Но единственная живительная опора вдруг ускользает из собственных ладоней, и Пятый недоумённо опускает голову вниз, смотрит туда, где только что были переплетены их руки и вновь поднимает взгляд на Клауса.       Тот только тепло, снисходительно улыбается и тянется своими тонкими пальцами к рубашке Пятого. Осторожно хватается за один край, сползший с острого плеча, и неспешно, даже как-то демонстративно театрально натягивает её обратно, медленно прослеживая взглядом за скользящей по телу тканью. После тянется к вороту и, обхватывая его обеими руками с разных сторон, аккуратно тянет на себя, поправляя, чтобы рубашка литыми волнами ровно легла на любимое тело. Секунду медлит, невесомо скользя пальцами вниз, следуя случайному, но такому соблазнительному вырезу. Добирается до первых незастёгнутых пуговиц, и как-то лениво, вовсе не торопясь, начинает их цеплять. Одну за другой протаскивает в маленькие петельки, постепенно подбираясь к воротнику.       Он выглядит и спокойным, и невозможно увлечённым одновременно, и Пятый от такого вида, лишь губы кусает. Потому что Клаус настолько невозмутим сейчас, и с тем настолько честен с самим собой и Пятым. Честен в своих действиях, от которых голова идёт кругом — как это всё им обоим нравится. Насколько вдохновляет и воодушевляет каждого. Насколько завораживает. Насколько сильно убеждает обоих в величественной идеальности всего происходящего.       И Клаус будто в подтверждение чужих мыслей застёгивает последнюю пуговичку, у самого горла. Аккуратно расправляет ткань по плечам и груди, оценивающе рассматривая всё ли приглажено. Пятый под этим взглядом вскидывает подбородок вверх в городом движении, стараясь завершить чужую работу маленькой своенравной деталью — характером.       Четвёртому нравится эта деталь, он охотно улыбается ей, но тут же разворачивается и идёт к креслу, берёт с него галстук, вновь поворачивается к Пятому и улыбается ещё шире. Вместе с тем закидывает на плечо и этот забавный свитер без рукавов, собираясь довершить начатое полностью.       Пока он вальяжно шагает обратно к Пятому, тот быстро наклоняется, подбирая ботинки у кровати, и спешно их надевает. Распрямляется аккурат, когда Клаус стоит подле него и ждёт своего момента. И только Пятый его вверяет Четвёртому, как тот с секундой надевает на него не развязанный с вечера галстук и потому лишь только затягивает его у самого горла.       Опять завораживающе смотрит в глаза Пятого своим тёплым блеском, галстук из рук не выпускает, наоборот, тянет за него, заставляя Пятого подступить ближе, и мягко прикасается губами ко лбу, оставляя невесомый, горящий след поцелуя.       Шумный, какой-то уже отчаянный вздох служит ему ласковым, желанным ответом. Клаус усмехается, стягивая с плеча последний элемент. Пятый сверлит Клауса взглядом, но руки покорно поднимает вверх, позволяя накинуть на себя жилетку. Но как только она оказывается на нём, он руки опускать не спешит, вовсе нет. Против того, он укладывает их на плечи Клауса, придвигаясь ближе, вплотную, наконец вжимаясь своим телом в его. Голову робко устраивает на чужой груди, мерно вдыхает и прикрывает в наслаждении глаза.       Клаус свой подбородок на вихрастую макушку укладывает, тянется руками от рёбер к талии, но вместо того, чтобы просто обнять, принимается заправлять свитер в шорты. Не может не довести всё до той самой педантичной идеальности, которой пропитана их связь.       Заправляет свитер в шорты, мягко, нежно, медленно. Проходится невзначай пальцами по тазовым косточкам, чуть надавливает на них, намеренно поддразнивая. Заводит руки за спину Пятого и заправляет свитер сзади, чтобы не торчал как хвостик. И заканчивая, руки далеко тоже не стремиться убрать, оставляет их на пояснице юношеского тела, надавливает на неё ладонями, вжимая его в себя, чтобы почувствовать каждый изгиб его тела своим. Почувствовать, как прутья рёбер врезаются в собственный живот, как худая грудь прижимается к своей, как соприкасаются друг с другом их бёдра. И главное почувствовать собственной грудью биение чужого сердца. Позволить им услышать друг друга и начать биться в унисон.       Их отчётливый стук, размеренный ритм, кажется, разносится эхом по всей комнате и отдаёт набатом в ушах. Пятый смиренно прислушивается, боясь нарушить их робкую чуткость. Мягко поднимает голову, смотря на Клауса, медленно обхватывает своими точёными пальцами его за шею и неспешно притягивает к себе. Чувственно прикасается губами к чужим губам, мажет по ним, отстраняется, упираясь лбом в чужой лоб. Зарывается одной рукой в кудрявые волосы, пропуская их через пальцы, сжимает у корней. Медленно цепляется губами за уста Клауса ещё раз, трепетно целует, будто и впрямь боится вновь потревожить тишину.       И с этим поцелуем то самое чувство наконец и вправду вырывается, облекая собой всю комнату. Одурманивает безмятежной негой. Покрывает всё вокруг каким-то первородным спокойствием. И убаюкивает тёплой нежной пеленой.       Пятый чувствует эту поволоку, улыбается ей прямо в поцелуй. Он отрывается от сладких губ Клауса и в странном приятном небытии укладывает голову ему на плечо, пальцы мягко устраивает на предплечьях Четвёртого, чуть сжимая их, и проваливается в эту пленительную поволоку, порождённую ими же.       Клаус тоже беспрекословно следует за ней. Она будто светлой плёночкой оседает на нём самом, ощутимо подталкивает умостить свой подбородок на макушке Пятого, а ладони уложить на его спине, чувственно провести по ней, огладить, приласкать, чуть укачивая в своих руках.       И потому они так и замирают в крепком кольце объятий друг друга, подчинённые нехитрому чувству, облачённому в маску нежной пелены и теплеющегося спокойствия.