tactlessness

Полная луна повисла над небом шумного города, в котором смешался свет от фонарей, освещающих узкие улочки, от фар проезжающих по трассе автомобилей, от вывесок и витрин разных магазинов, окон жилых зданий, офисов и бесконечных многоэтажек в целом. Мелодия ночных клубов, неразборчивых разговоров людей, криков домашних ссор образует собой одно единственное интермеццо без нот и текста, без начала и конца. Но в одной из множества однотипных просторных квартир, находящихся ближе к облакам, чем к земле, не горит ни света, ни огня, ни страсти, ни чувств, ни жестоких слов. В комнате царит гармония тишины, к которой не смогла дотянуться стальная рука суетного города. Там живет покой мыслей, не описанных до сих пор никем из поэтов, не упорядоченных ни по одному из принципов и живущих без правил и законов — таких одиноких, таких тайных и таких уникальных. И они больше похожи на законченные произведения искусства, чем на абзацы несказанных слов неизвестного автора. Но их место здесь. В этой беззвучной комнате с темно-серыми стенами, высоким, светлым потолком и таким же светлым полом. Сидя на диване молочно-серого цвета, Чонгук созерцает в панорамном окне вид, довольно красивый и ночью, и днем. Взгляд, не фокусирующийся ни на одной из деталей этого мира, столь пуст, что создается впечатление, будто юношу, как стеклянную вазу, разбили на маленькие осколки, а потом перетерли в мелкий песок. Будто его, как ненужный окурок, выбросили на тротуар и окончательно затушили носком обуви. Словно его прострелили насквозь сотней, или, может, тысячей невидимых пуль, металлические обломки которых уже невозможно извлечь из его тела. Он потирает переносицу одной рукой и через секунду снимает очки с тонкой оправой золотого цвета и линзами округлой формы, сразу складывая и убирая их на низкий, прямоугольный, стеклянный журнальный столик прямо напротив дивана, где уже лежит связка из трех ключей, оставленных на этом месте Чонгуком, как только он вошел в квартиру. Он ведет немой диалог с тишиной, хотя она даже не собирается отвечать ему, а только выслушивает. Горькое чувство несправедливости ломает кости в теле парня. Над ним не берет власть презрение, зависть и злость; даже лицемерная обида не нашла себе места среди углов этого здания, в котором вместо кирпича лежат чувства, — только непонимание чужих поступков повисло в воздухе, стало одной из его составляющих, смешалось с кислородом и другими элементами, и Чонгук с каждым вдохом чувствует еще большую пустоту, которая прорастает в его теле, разрушая своими корнями органы, мышцы, вены и кровь. Парень смыкает веки так, что перед глазами появляются пятна. Он берет со стола прозрачную емкость квадратной формы, заполненную на четверть холодным виски темного цвета с двумя кубиками льда, и отпивает совсем немного. Напиток сейчас больше похож на пресную воду, чем на алкоголь, который всегда имел насыщенный вкус — с приятными нотками сладковатой карамели в начале и дыма в конце — и ярко выраженный аромат пряностей и орехов. Чонгук ослабляет черный галстук на своей шее и расстегивает одну пуговицу на белой рубашке, а затем делает тяжелый вдох. Хотя создается впечатление, что среди этих четырех стен для воздуха не хватает места — все заполнили его мысли, но лучше это назвать вопросами, которые никто не желает слушать, а тем более отвечать на них. Чонгуку трудно дышать. Такое чувство, будто расслабленный галстук затянулся на шее еще больше. Но точно ли это галстук? Возможно, его действительно душит правда, с которой он не хочет соглашаться, которую от него так долго скрывали и в которую он теперь не хочет верить. Возможно, эта ситуация безысходна. Возможно, это история, у которой нет продолжения. Возможно, это называют серой реальностью без радужной лжи. Он потерян. Он разбит. Он обезоружен. Настигает понимание того, что это не шутка, не иллюзия, не сон наяву, не фильм, где все действия — всего лишь постановка, сохраненная на фотопленке, не спектакль, в котором все люди — актеры и играют по написанному чьими-то руками сценарию. Хотя даже актеры не всегда целуются на сцене без чувств. Но актеры не изменяют, они лишь воспроизводят действия персонажей, живущих на листах бумаги. Юнги далеко не актер. Он персонаж. Он имеет свою жизнь и не воспроизводит чьи-либо действия. У него нет сценария, и он не играет на сцене. Но он изменяет. И все, что он оставил после себя — это воспоминания, которые разрывают душу Чонгука и греют ее одновременно, дубликат ключей на столике у дверей и запах его въевшихся в кожу Чонгука духов, как и его нежные прикосновения, поцелуи и сказанные слова. Те слова, которые больше никогда не прозвучат из его уст, и те, которые Чонгук никогда больше не услышит и не захочет слышать от него. Измена – это непростительно.

26.09.2022 04:32.