«Трясущимся людям в квартирное тихо стоглазое зарево рвется с пристани. Крик последний, — ты хоть о том, что горю, в столетия выстони!»
В.В. Маяковский.
Из всех возможных чувств он навсегда запомнил только три: триумф, гордость, презрение. Чтобы по головам идти, как известно, большого сердца и глубокой души не надобно было, да и Московский сомневался, что когда-либо у него всё это при себе имелось. Он, сколько себя помнил, на постоянной основе строил стены и рубил сплеча, следуя постулатам истинного эгоизма. Единственное, что, пожалуй, могло удержать необузданность – чувство долга и чести перед Родиной. Даже если первое и второе – вещи, казалось бы, лежащие в разных логических плоскостях. «Заслуживал ли я твоей ненависти, Михаил?» Совесть? О ней вспоминал всегда в последнюю очередь, когда дело касалось взаимоотношения с близкими… Близкими ли? Вряд ли у Москвы за всё его существование был кто-то ближе себя любимого, с таким-то недоверием даже к личному окружению. И если раньше, на очередном балу Императора, он позволял себе заговорить с иным дворянином, прислугой, на край – городом, то век двадцатый с вопиющей своей жестокостью худо-бедные нити благоволения перетер в порошок вместе с изжившим себя государственным строем. Миша, захлебываясь с удовольствием в море светлого коммунизма, врагов видел практически в каждом. Даже в том, от кого ни в коем случае не последовало бы ни единого предательства. «Не доверяй никому.» Кап…Кап…
Кап.
Холодный асфальт ощущался Раем на земле от того жжения в нутрях, что испытывал он сейчас, желая провалиться в небытие с утроенной силой. Хотя, будем честны, – не светило даже Чистилище. Москва, сравнивая иронично себя со смиренно ступающей на эшафот Девой Марией, проносящей благородную жертву, с руками по локоть в крови на самом-то деле превратился в натурального Иуду. И даже не библейского – Булгаковского. Смотрел с глухим самодовольством в серые омуты, не внимая мольбам, просьбам, тупой покорности и горькому осуждению, снова пируя на чужих руинах до тех пор, пока на землю не явился враг. Осознание пришло с телеграммой: высеченная на листе дата горела синим пламенем, обжигая без прикосновений и терзая внутренности раскаленными вилами. 8 сентября 1941 г. Московский вне себя от захлестнувшего безумия метался от места к месту не в силах обрести и толики покоя. Мир, его ничтожный идеальный мирок погибал, как гибли когда-то потерявшиеся под трудами Карла Маркса Помпеи. Через пять стадий принятия, как раньше, не пронесло – споткнулся о первую и покатился в пропасть, не зная, что будет дальше. Во времени терялся быстрее и в зеркало более не смотрел: отражение косилось злобно и нелюдимо, точно бирюк. Во снах его преследовали всё те же очи, в тумане прошлого блестящие и пропадающие, стоило засмотреться больше, чем на минуту. Липкий кошмар подбирался ближе, зазывая в молочный мрак, а наяву становилось до тошноты беспомощно. Бога нет, веры нет, кругом один лишь запах крови, дыма и… Приближающегося бессилия, которое тянуло крючковатые пальцы, стремясь ухватить за шиворот, за шею. — Господи… — он захлёбывался в собственной крови, уже почти привыкнув ко вкусу железа. Одолевающие мутные картины из прошлого перед закрытыми веками отступили, позволяя белому солнцу ударить по зрению. Всё, что угодно, из последних сил, лишь бы не видеть, — Союз Нерушимый… Судьба вертела всем, как желала, и не скупилась, давя на открытые, ещё не зажившие раны. И Московский, исступленно мертвенным алым взором, невменяемым до абсолюта, смотрел на тощий силуэт перед собой: Саша, как призрак. Не виноватый ни пред кем, выстрадавший и выплакавший до слепоты эти чистые ангельские слёзы, наверняка ненавидел его, пока лежал в ледяном гробу из бетонных стен там, в оккупированном городе, в этой клетке, под треклятый бой метронома по радио. Птица, пущенная чертовыми извергами просто на убой, героически отстояла, но что же теперь? Жгло осознанием, как клеймом, в многострадальной голове: ничего. не будет. как прежде. — Пожалуйста… — не слыша собственного жалкого хрипа, медленно моргает, сгоняя видение. Прикосновения капель дождя казались горячими, точно с небес его накрыло кровавым дождем. Дыша через раз, сжимает кулак, в пятнистом видении встречаясь вновь с тем юным, невинным детским взглядом, который кричал «я ради тебя готов всегда стараться, только не оставляй!». Как же невыносимо тоскливо, — избавь меня от этого. Смотрит снова, но перед глазами только белый морок. Оно ушло, и, похоже, не вернётся. Никогда. «А я у вас — его предтеча; я — где боль, везде; на каждой капле слёзовой течи ра́спял себя на кресте.»