Smoke

— we're dying in smoke filled room.

Дым. Имя твоё. Резкий, чуть горче тумана, делающего весь мир чуть мистичнее, хоть он всегда был его частью. Незаметной и незаменимой, оседающей — сидящей? — в тебе до нужного времени. Особенно на губах. Окутывающее дымкой твое присутствие. Почувствовать в мире внимание Вечного довольно непросто. Взгляд меня прошиповывает особым, знакомым чувством, хоть и смотрит он издалека, приглядывается, погружая все глубже и глубже между явью и сном. Белый-белый, молочный туман завораживающий, замораживающий мою реальность, и я мягко вступаю в него, заглядывая в глаза того, кто пришёл ко мне. Десятое воплощение — мое, и все еще твое первое — читается по глазам. Чёрные, первозданные, часть и главная составляющая этой вселенной, всех вселенных. То, что было в начале, начале нас всех. Редкие искры, когда по-настоящему важно. Мои зеленоватые, откровенно человеческие отвыкли смотреть в зияющую темноту, кромку пропасти. Как редко они вспыхивают. Поцелуем скрепляет мои очень старые мысли. Почти такие же, как в самом начале времен. Целует почти так же, как в начале начал. Кто-то точно напишет об этом книгу, а потом оставит ее у Люсьена на полке — раз ты пришёл за мной и я на твоих владениях, ведь твоя нога редко ступает в муравейник людей, которых так любят Сумасшествие, Страсть и Смерть. Губы холодны, цепляюсь за них, эфемерность и странная точность — лёгкость ощущения прижатых губ, почти вежливого поцелуя, расширенные зрачки мои, и я не закрывала глаз, касаясь его, обнимая, пытаясь насмотреться, потому что знаю, как бы ни хотелось это отрицать. Он здесь не из-за меня, хоть он и пришёл за мной в мою смертную жизнь. В голове бьются мысли, неподобающие вечному существу, но прошло столько времени и я изменилась, эмпатия въелась в меня с человеческой формой, и теперь же я хочу понять, ощутить, насколько глубоко тебя ранили, Морфей? Ты пришёл проститься? Или подчиниться? И я не знаю, что пугает больше. Всем необходимо утолять внутренний голод — касаться, вспоминать и наслаждаться прошлым, которое делает нас по-настоящему нами. Истина, от которой не убежать со времен сотворения мира. Люди не просто так любят тьму — такую, чтобы в неё можно было спрятаться. Накрывающую и поглощающую, в которой так легко и приятно забыть себя. Ресторанчики с выключенным светом следовало бы назвать «в начале времен», говорит давняя подруга Смерть. Она когда-то водила её туда в одной из смертных жизней, в восьмом воплощении, кажется, и говорила, что это её комфортное место. И здесь чуть позже осознают наличие рядом трупа, значит, можно насладиться жизнью и поболтать на работе. (А потом она сдаётся и признается — что это все напоминает ей обо мне, той части меня, что уже никому не нужна в виде персонализации) Чуть углубляю поцелуй, положив руки на плечи, заставляю Морфея голову откинуть, подставляя мне беломраморную шею с россыпью тонких, таких же серовато-белых вен, подобных отображениям света на вещах — тени, которой на земле очень много, а в мире снов про нее все забывают, даже не создавая лишний раз. Созданный из эссенции, ощущения, мыслей, точек зрения, ткань плаща растворяется под моими ладонями, и я прижимаюсь руками сильнее, находя лишь хладную кожу плеча — и человеческое дыхание. — ты изменился за этот век. Зачем тебе дышать? Мягкий след на моей скуле, влажный или холодный — не знаю, но касания считываются на особом уровне, превращаясь в вечный, истинный язык. Интонации — пальцами, предложения — вниманием и воспоминанием того, что мне нравится, утыкается мне в шею, щекоча волосами, словно одобрение моей внимательности, когда я зарываюсь в его волосы достаточно аккуратно, чтобы не уничтожить что-то напоминающее человеческую причёску. (Откуда в тебе эти человеческие повадки?) Судорожный вздох на грани с подчеркнутой точкой поцелуя. Мой смешок, ибо губы его сейчас на моей сонной артерии. Прижимается чуть сильнее, пока я вспоминаю его до пленения, последнего Вечного, в котором осталась та самая, первозданная темнота, от которой даже Смерть отказалась. (Я мало кому нравлюсь, признаю) Возможно, плащ и есть напоминание о мраке в начале. Мир, вселенная, сущность и душа — рождённые из темноты и вспышки пламени, давшей мироздание по воле того, кто выше самого мироздания. Внимательно глядящего, решающего все над нашими головами — и при этом не давшего нам выбирать и любить как смертным. Вечные бездушны, бездушны как ангелы. Тяжесть твоих пальцев, ведущих по моему животу, отрицает это, как и выражение лица сейчас — закрытые веки, белые, такие человеческие, даже несмотря на ярчайше-мертвую белую кожу, связку мышц худобы и мягкий овал лица, чуть подернутый скулами — мне нравится твоя истинная форма, мне нравится твоё более человеческое обращение, мне нравишься ты. Ритуалы напоминает, кто мы есть — и вечные могут напомнить о себе лишь с вечными. Желание человеческого слияния тел — побочка бездушия, но какая приятная, а ведь когда-то мы были бесполыми. Острый подбородок на моей груди, темнота одеяния прикрывает нас в совершенно безыдейном сне — лишь дым, белый дым, белого слишком много вокруг — и Морфей почти сливается с окружением. Ему не нужно продумывать сон, сейчас это не так важно. Белый вокруг, белый цвет Морфея на мне — с лёгким оттенком серого, потому что ослепительно белый использует только Серебряный город. Слушать дыхание существа, которому не нужно дышать. Проводить по плечам, рукам, губам в игре, созданной не для нас. Я — воплощение хаоса, и мне знакома тонкая серая грань. Но тебе? Как много произошло за это тысячелетие, когда я решила в очередной раз ощутить жизнь? Надо мной решили, будет правильнее. Но мне нравятся решения Создателя, я предаюсь ему в руки, уповая на него во всем. Закрываю глаза, подставляюсь под осторожные ласки, покалывания по-человечески пробегают там, где касается — совсем аккуратно и медленно, на кончиках по-человечески красивых пальцев, и грань, которая отдает всем человеческим, окантовка моего спящего физического тела, там, на земле, — так много даёт, так будоражит, что в какой-то момент, извечный момент, я закрываю глаза, подчиняя — подавляя — забирая его в себя, в свою тьму, настоящую и всеми забытую в около-безопасном мире, чувствуя рваное дыхание, лёгкий привкус крови во рту и главное, его под собой, со мной, во мне. То, что не получить от другого вечного — послабление ответственности, даже на краткий миг рассуществования самого сна, погружения в начало времени, когда была лишь я — единственное, не имеющее персонализации, больше материя, чем существование осмысленное, и обрывается голос у Морфея где-то внутри, отдавая ритмом, эхом, дребежанием, его сиплым криком. Отрываясь совершенно человеческим, обрывистым стоном из самого горла. Накроет тебя, заберёт себе, подчинит и примет, поймёт, перетрет, превратит в пыль первозданная темнота, скрытая под его и моими веками. Тепло. Искра, пробежавшая вдоль позвоночника, выгибающая и подчиняющая, с резким ощущением его бёдер, тесно прижатых к моим. Так рождаются и умирают звезды. Открытые глаза, большие и светло-серые, как дым вокруг нас. Как само ощущение тебя во мне, когда ты расстворяешься в первозданном, основообразующем хаосе и за одно мгновение я чувствую тебя всего — ощущение исцеления и внутреннего раскаяния, с горечью сильного, сиплого рассуждения, серьёзности и того, что когда-то назвали человеческой самостью, явно приобретенное во время заключения. Открывает глаза и я вижу в них дым. Именно этот оттенок под веками Сна из рода Вечных. Совершенно человеческие глаза, серебристые с едва различимым голубым, подчеркнутые чёрными ресницами, теплой белизной кожи и небольшими, очерченными губами, раскрытыми, ловящими воздух, глядя на меня. Человеческое обращение. Мягкое и податливое. До щемящего нежное. — тебя рассотворили мойры? Изнутри себя, зная ответ и не ожидая от него ответа, ведь Вечные не те, кто отвечают, а читать по лицу она слишком хорошо умеет, ведь эмоции для всего мира когда-то были заложены в ней. — да. Хриплое, тонкое и дрогнувшее слово оцарапывает ее всю — накрывая волной — сколько вечностей назад слышала его голос? Истинный, идущий из самого существования голос. Части вечного, как и она. Но особая эмпатия, приобретенная, как и его глаза, раздаётся раньше моего осознания: — ты успел выбрать преемника? — да. Человеческий ребёнок, зачатый в мире снов. — неважно. Ты больше не нужен миру? — да. И он улыбается светлейшими глазами и алыми, нацелованными губами, начиная понимать, что произошло. Последние крохи существования растворяются, как дым, давая мне проснуться в моей кровати, в теплом ощущении одеяла и руки, крепко сжимающей мою талию, прижимающей к себе невероятно сильно, словно держась за меня в этом мире. Бывший король снов наслаждается своим самым первым на свете сном, утыкаясь в мое плечо, постепенно расслаблясь, щекоча ласковым дыханием шею, самым смертным образом отдавая мне тепло, совсем рядом с моим бьющимся пульсом. Осознание приходит резко, чётко, как и все, что управляется, решается даже, если этого не видишь, Настоящим Создателем в этом мире. Нам вручили души и отправили в мир насладиться ими. Нам отдали смертные жизни, потому что мы этого заслужили. Отдых после вечного труда. Улыбка ощущается по приоткрытому рту Морфея, по его легкому шепоту во сне, прямо в мое ухо, меня нежность и тревога сейчас саму уничтожат. Сохранишь ли ты имя? Сохранятся ли воспоминания? И видимо, Создатель хочет, чтобы мы были вместе, раз он не воплотил тебя в младенца. Значит, ты вспомнишь многое, как и я. Значит, что моя функция вновь исполнена, хоть меня и выпустили в мир, раз персонификация тьмы больше не нужна — тьма преобразовывает. Меняет любого. Создаёт и забирает. Рождает новое. Всегда была и всегда будет. Морфей же забрался ко мне под кожу, и легко, стараясь не разбудить, я поворачиваюсь и очень аккуратно целую его в мягкие, почему-то обветренные губы, чувствуя привкус дыма и собственного счастья. Где-то сейчас по нему служат Бдение. Он улыбается во сне так, как я никогда не видела. От него пахнет человеком, так же, как и от меня. Приятно проснуться лицом к лицу со своим самым первым — извечным — возлюбленным. И уже улыбаюсь я.