А между строк — пустота

       Раннее утро — моё любимое время суток. Солнце ещё не собиралось вставать и ленно переворачивалось с одного бока на другой, зная, что вот-вот его выпнут из-под лёгкого покрывала из весенних облаков. Всё вокруг окрашено в глубокий синий. Обычно ещё спит моя зловредная хозяйка. Она не знала, что я сегодня вернулся поздно и до сих пор не ложился в постель, если не следила за мной в какую щель или замочную скважину. Не знала она и того, что отложенные на аренду деньги я опять прокутил… Всё началось с одной кружки, от которой я первое время демонстративно отнекивался. Второй, третьей. Потом оказалось, что я плачу за половину завсегдатаев таверны, помимо тех скромняг с кафедры богословия, которым я хотел показать настоящую жизнь. Перед глазами плыло, правая щека под самым глазом налилась свинцовой тяжестью и горела от очень уж тяжёлой пощёчины, а все мои новый друзья разбежались, как пришло время платить. Дырки в прохудившихся карманах моих любимых штанов — вот что мне осталось. В какой-то момент захотелось грохнуться на стул, откинуться на спинку и горько утробно захохотать от того, как низко может пасть человек. Я ехал в этот город за перспективами и подальше от той помойной дыры, что по печальному стечению обстоятельств была моим домом, но обрёл здесь дыру поменьше, под потолок заваленную всяким хламом и обильно политую зловонным соусом очаровательного добрососедства с пожилой скучающей леди и её облезлым котом. За всё своё пребывание здесь я не выслал родителям и гроша, редко писал письма, а когда таки снисходил до того, чтобы черкнуть пару строк, снова клянчил деньги. Я не удивился бы, утони моё родное захолустье в топях, что уже с аппетитом уминали ближайшую цитадель, настолько нечасто я получал из дома новости. До неё, к слову, было дня два пешего ходу. Мрачная и высокая, эта громадина не придавала особого шарма тем местам. Ничего не хочу знать об угрюмых рыцарях, чьим домом она служит. Потому я выбрал себе местечко, где смертью пахнет чуть реже, чем, например… Всегда?..        Хотя моё положение казалось мне незавидным, уныние скрашивал тягучий и прекрасный в своих голубоватых оттенках рассвет. Он всегда приносил умиротворение. Но в этот раз его разрушила одна необычная деталь. Письмо. На моей прикроватной тумбе. Теперь я с точностью мог сказать, что эта старая карга бывала в моей комнате. Хотя чему тут удивляться? По узким следам на пыльном полу мог бы это обнаружить и раньше — просто не хотел.        Родители писали мне, наверное, ещё реже, чем я им, по понятной причине, потому письмо меня насторожило. Мне стоило немалых усилий собраться, перестать жалеть себя и наконец поднять свою задницу со стула. Нас с тумбой разделяла всего пара шагов, но каждый мне давался боем с силой притяжения — меня штормило, пол перетекал в потолок, а во рту стояла тёплая хмельная горечь, от которой начинало подташнивать.        Конверт зашелестел, в моих потных руках затрепетал хрупкий листок, а я мигом протрезвел. Отец почил. Богадельня теперь моя. Дыра призывает меня обратно как минимум на похороны отца, как максимум на похороны моей личной жизни. Я выронил письмо. Вся тяжесть мироздания будто решила залечь у меня между бровями. Я потёр переносицу, закрыл глаза и представил, как мне дальше быть. Врач из меня получился бы никудышный — отец махнул на меня рукой, когда я чуть не уморил соседского мальчишку до смерти кровопусканием, пытаясь вылечить его икоту. Мне нечем расплатиться со старушенцией, кроме слащавой улыбки и жалостливого взгляда нагадившего котёнка, мне не на что купить припасов в дорогу — а путешествовать придётся пешком, раз у меня нет денег на извозчика. Форменное самоубийство. Я готов был просто провалиться. Хотел уйти красиво, а не позорно скрываться в ночных тенях от хрупкой немолодой женщины с котиком, которую я лишил последнего куска хлеба в эти нелёгкие времена.        Я встряхнул головой. В конце концов у меня ещё оставались украшения. Если быть точнее, одно. На правой руке я носил перстень с голубоватым камнем, огранённым в форме слезы. Для меня оно особо ничего не значило — отец всегда настаивал, что боги творят чудеса нашими руками, а не через какие-то побрякушки, но у матушки на этот вопрос было своё мнение. Она хотела, чтобы богиня оберегала меня, а я не был против. Пусть теперь милостивая Каифа спасёт жалкого смертного от позора перед самым ликом погибели. Перстень я вложил в конверт и размашисто криво подписался: «От Гастона из предместий цитадели Фаррона», — будто у меня был какой-то титул. И вышел в окно.        Не хочу вдаваться в подробности того, как я нашёл себе извозчика, согласного ехать в такую даль за одни только обещания золотых гор. Театр одного непризнанного лицедея. Унижение, боль… И один молчаливый попутчик, периодически закатывавший глаза во время моей проникновенной речи. Он направлялся в те же края, что и я, дорогу уже оплатил и остановился в городе пополнить припасы и передохнуть. Познакомиться с ним поближе мне не хотелось: он выглядел надменно и наверняка чувствовал себя моим покровителем. А одет был так, будто ехал из самого Винхейма. Только школяры оттуда так затейливо повязывают шейный платок. И снобизм, который сквозил во всём его образе — от манеры держать себя и осанки до кончиков невероятно длинных ухоженных волос, подхваченных узкой белой лентой, — моё предположение только подкреплял.        Но выбирать мне не приходилось. Я забился в угол кареты и прикинулся, что сплю. Однако долго притворяться мне не пришлось: только мы двинулись, меня тут же укачало и начало мутить, а какое-то время спустя — и вовсе провалился в душный тревожный сон. Лишь теперь я понял, что буду скучать по своему старику. Вредный, ворчливый, вечно чем-то недовольный. Таким же он явился во сне. Отчитывал меня, разочарованно вздыхал. Но разве я этого не заслужил? Разве оправдал хоть одну возложенную не меня надежду? А теперь он ушёл. Ужасная злость охватила меня от мысли, что мне больше некому доказывать, что я хоть чего-то стою. Почему-то в этом больше никто не сомневался — только он и, может быть… Я сам?..        Проснулся я от того, что кто-то схватил меня за плечи. Надо мной нависал мой попутчик. Как-то недобро оскалившись, он хорошенько меня встряхнул.        — Не сплю уже, не сплю, — недовольно буркнул я.        — Простите, — не очень-то и виновато отозвался он. — Вам, похоже, снилось что-то дурное. Ни разу ещё не видел, чтобы мужчина плакал во сне.        — А вы, видимо, большой охотник понаблюдать за спящими мужчинами.        Он рассмеялся. Звонко и заразительно. Не так, как это обычно делают люди его положения: тихонько, вежливо, в чёртов накрахмаленный платочек. Я так и сидел нахохлившись в своём углу, как мокрый воробей. В горле у меня пересохло, а настроения посмеяться вместе с ним и вовсе не было. Влажные дорожки пылали на моих щеках стыдом. Я поспешно стёр их ребром ладони.        — Это последняя остановка, как говорит извозчик. Больше деревень по пути нет. А гнилые болота — не лучшее место, чтобы там задерживаться. Поэтому, если вам надо набрать воды, отлить или заняться ещё какими делами, то лучше сейчас.        — Мне ли не знать, — тяжело выдохнул я, проверяя свою флягу. — Я из этой дыры родом. Можете так меня и называть. Гастон из болотной дыры.        — Ив.        — Что?..        — Моё имя.        — Вот так просто?        — Это вы здесь любите усложнять, — пожал плечами попутчик.        Я задумался. Ничто не мешало мне представиться просто Гастоном, но я этого никогда не делал.        Он сошёл с кареты, расправив плащ и уверенно зашагал в сторону колодца, не жалея чистеньких ботинок из светло-серой кожи. Я по инерции потащился за ним, ведь моя фляга аж скуксилась от всеобъемлющей пустоты своего нутра. Мой попутчик… Обычно я не запоминал имён случайных знакомцев, но его имя гвоздём врезалось в мою деревянную башку, настолько оно было звучное, простое и односложное. Ив не без труда вытащил из колодца полное ведро, утопил в нём свою расписную флягу, плотно закупорил пробкой и жестом пригласил меня сделать то же. На какое-то мимолётное мгновение мы встретились взглядами. В глаза мне сразу бросилось пятно на его лице. Бурое, как грязная кровь, оно брало своё начало где-то за левым ухом в районе челюсти и бесформенными брызгами расползалось по щеке почти до самого уголка глаза. Всё то время, что мы сидели друг напротив друга, я рассматривал его в полутьме кареты, а он, скучающе подперев подбородок именно в том месте ладонью, глядел в окошко — я не мог заметить этого раньше. Не знаю, что дёрнуло меня пошутить:        — Вы уже успели кого-то тут убить?        — Да, — отозвался он желчно. — Злодейски прикончил ваше чувство такта одним только своим примечательным лицом.        — Прошу прощения, — заметно стушевался я.        — Я на вас не в обиде. Для парня из болотной дыры, как вы выразились, похвально уже то, что оно у вас было.        От этого замечания я и вовсе зарделся. Какой же чёрт заносчивый! Какое-то время демонстративно и бессовестно поразглядывав мою распухшую от венозной синевы щёку, он возвратился в карету, а я отошёл отлить, вместе с тем справив и свой гнев недовольным сонорным бубнежом. Всё же именно благодаря Иву я вообще куда-то ехал: вякни он хоть слово против того, чтобы коротать дорогу в компании какого-то нищего — ночевать мне под деревьями, а до родной дыры тащиться пешком через болота. Он заслужил если не моего расположения, то хотя бы вежливости. Колкости на сей раз я мог проглотить.        Вернувшись, я одарил его дружелюбной полуулыбкой, на что он, вопросительно вскинув бровь, смолчал. Какое-то время между нами висела неловкая тишина, которую нарушил не я, хоть и уже собирался. Ив недолго покопался в своей дорожной сумке, вытащил на свет белый платочек, в который было что-то завёрнуто, и протянул его мне. На этот раз вскинул бровь уже я, но свёрток развязал. На белой ткани, составленные в стопочку, лежали четыре румяных овсяных печенья и источали аромат растопленного сахара и корицы. Такие продавали на весенней ярмарке, которую у меня не хватило денег посетить.        — Угощайтесь, — недобро улыбнулся Ив.        — Благодарю, — отозвался я.        Как же жалко я наверняка тогда выглядел, что даже такой человек решил меня подкормить. Или мою улыбку он истолковал как-то по-своему. Однако я был так голоден, что меня не смутило даже будь эти печенья отравлены. Я умял все, даже не подумав предложить ему хотя бы одно. Хруст, стоящий в моей голове, громкостью своей напоминал горный обвал. Я очень надеялся, что Ив не слышал того же. Он снова растянул губы: получилось так же ядовито, как и в прошлый раз, хоть в глазах и читалось что-то похожее на умиление. Я задумался. Делало ли это пятно на лице его улыбку настолько зловещей и кривой или он сам такой её и задумывал? А как выглядел в его глазах я с синяком на пол-лица?        Мы снова тронулись. Карета быстро увязла в комковатом, как скисшее молоко, тумане болот и двигалась медленно и лениво, громко скрипя колёсами. Я стряхнул крошки с подбородка, облизал губы и погрузился в раздумья. Что я расскажу матушке о своих успехах? Как буду её утешать? Чем буду заниматься дальше?        — Гастон… — Стоило мне перейти к части самобичевания, как Ив заговорил: — Расскажите мне о тех местах.        — Вы разочаруетесь, — пожал плечами я. — Там ничего примечательного. Скучная глухая деревня, за которой ещё более скучная и глухая. Разве что вас интересует цитадель. Вот там есть на что посмотреть, если вы любитель мрачных и неуютных мест.        — О цитадели я слышал. Там базируется орден Хранителей бездны, если я не ошибаюсь. Нет, не за таким я держу путь в ту сторону. Мне больше интересны кристальные бабочки, что обитают в тех краях.        — Бабочки? Вы естествознанием увлекаетесь?        — Можно и так сказать.        — Бабочки там как бабочки. Мотыльки, капустницы… Я читал, что раньше кристальные бабочки были размером с дом, у нас чудо если найдёшь хотя бы с кулак. Ну и сделаны никак не из кристаллов — из уродливой гусеницы и двух хлипких крылышек.        — Ясно, — опять гадко усмехнулся Ив, как будто я сказал какую-то глупость. — Описание человека, который всё детство по одному отделял хлипкие крылышки от уродливой гусеницы.        Я, подавив желание ответить ему грубостью, покусывал нижнюю губу и проигрывал в голове тот момент, когда наконец освобожусь от его компании. Только Ив начинал производить хорошее впечатление, как сам всё всенепременно портил. Если моё чувство такта скончалось сегодня у колодца, то его же давно в могиле переворачивалось каждый раз, как он открывал рот.        Часы тянулись вечность. Я вслушивался в цокот копыт с закрытыми глазами, пытаясь снова отдаться дрёме. Перо скрипело по страницам — Ив что-то записывал в дневник. Мне нравился этот звук. Лучше всего мне засыпалось в библиотеке под такой же умиротворяющий пыльный шелест. Как у крыльев бабочек, десятками порхающих вокруг, отливающих бирюзой в тускнеющем свете сумеречного луга. В детстве они и правда казались мне чем-то волшебным. Отец очень любил вечерами усадить меня на колени и рассказывать байки о бабочках, огромной ящерице из чистых кристаллов, что живёт в гроте где-то за нашей деревушкой, и чародеях древности, которые когда-то приходили сюда позаниматься кристальной магией вблизи источника её неиссякаемой силы. На деле я никогда не видел ни ящерицы, ни того кристального грота, хоть с деревенскими мальчишками мы излазили все доступные пещеры в поисках сокровищ. Некоторые из них правда стояли затопленными большую часть года, но я более чем уверен, что и там нет ничего интересного — только грязь и покрытые мхом камни.        Карета подпрыгнула на выбоине, а мой спутник болезненно ойкнул. Я открыл глаза. Ив раздосадовано разглядывал расчирканный углём чертёж. Вот же чудик! И кому только в голову придёт малевать каракули в карете, когда мощёная дорога закончилась уже как версту?        Я снова принялся беззастенчиво разглядывать пятно на его лице, пока он был слишком занят попытками реанимировать чертёж. Только теперь меня посетила мысль, что Ив, возможно, чем-то болен, потому и пытается это увечье всячески спрятать. Был бы я таким же талантливым врачом, как отец, мне бы хватило одного вида, чтобы определить, что это за хворь: какая-нибудь чесотка, «винное пятно» или обычный шрам от ожога?        Послышался долгий пронзительный свист. Не ветер — он редко забредал в эти болота. Внезапно мы остановились. Что-то неприятно заскрежетало снаружи. Лошадь беспокойно фыркала, топталась на месте, била копытом землю.        — А ну с дороги! — подал голос извозчик. — Нечего так вальяжно по тракту разгуливать! Переедут — костей не соберёте.        Те, к кому были обращены эти слова, ничего не ответили. Я высунулся из праздного любопытства, однако мой попутчик сразу потянулся за оружием. На его поясе без дела висела рапира в чёрных ножнах, метко и со вкусом украшенных простеньким узором на металлических вставках. Мне всегда казалось, что знать такое оружие носит только в дань моде. Однако у Ива рядом прилажен был ещё и кинжал. Я слышал про такую дуэльную технику: рапира в паре с кинжалом — но видеть в действии это мне ещё не доводилось. У меня же из оружия имелся только охотничий нож.        — Я тут не с воздухом толкую! — окончательно потерял терпение извозчик. — Убирайтесь с дороги со своим барахлом!        Тракт перегораживала облезлая повозка, гружённая пыльными мешками с тряпьём, какими-то склянками и заплесневелыми свитками. Перед ней стояли трое в лохмотьях: сгорбленные и на вид не очень доброжелательные. Не было при них ни лошади, ни даже мула — один из троицы, тот что покрупнее, повозку тащил на себе. Эта деталь навела меня на одну леденящую кровь догадку.        — Господа, — обратился я, несмотря на нарастающее желание унести отсюда ноги. — Нам необходимо тут проехать. Если вы застряли, позвольте вам помочь.        Я подошёл достаточно близко, чтобы за бахромистыми обрывками капюшона различить лицо, и тут же попятился. Это не люди. Мой незадавшийся собеседник раскрыл серую, покрытую уродливыми шишками ладонь и хрипло подул на неё, выпуская мне в лицо тошнотворно-приторное фиолетовое облако. Другие двое протяжно, скрежещуще — как сотня ржавых дверных петлёй — взвыли. Мне стало дурно. Ноги сделались ватными, а недавно съеденные печенья запросились наружу. Я упал и в панике попытался отползти за карету. Блевать на публике мне было неуютно. И о чём я только думал?.. Пространство плыло, горло горело, глаза щипало как от перца. В голове мелькнула мысль: это не смертельный яд, иначе бы я уже захлебнулся кровавыми соплями и остался бы без внутренностей. Но мои познания о ядах оставляли желать лучшего. Я сплюнул горький склизкий комок и поднял голову отдышаться. Ушлый извозчик тем временем с невероятной манёвренностью и быстротой перебрался на спину лошади, потянул за пару узелков, несколько раз чиркнул стилетом, сбросил дугу и галопом погнал прочь уже распряжённую лошадь, пока Ив пытался защитить его от нападавших.        — Пёсьего дерьма кусок! — выругался мой с виду культурный попутчик.        Мне было плохо видно из-за стоящего перед глазами водянистого тумана, но, казалось, Ив хорошо отбивался, даже ранил кого-то, судя по потустороннему рёву. Но долго одному против троих ему было не продержаться. Я собрал всю волю в кулак, чтобы подняться, вооружился тяжеленной оглоблей — хотя, возможно, это она вооружилась мной: меня, путающегося в своих же ногах, она волокла за собой вперёд. Ладони шершаво жгло. Я перешёл на бег. Или мне так показалось. На мою удачу одного из незнакомцев — самого тощего — удалось сбить с ног. Потом в глазах совсем потемнело.        По ощущениям не прошло и мгновения, но кожи коснулся вечерний холодок. Земля остыла, не успев и согреться, лужи покрылись хрупкой сизой коркой и поглощали теперь блёклый лунный свет. Рядом со мной, согнувшись пополам, лежал Ив. Я встал и бегло осмотрел его. В уголках его узких несимметричных губ желтели пятна желчи. Меня это насторожило. В грязи неподалёку валялась его рапира с обломанным остриём. Я стал вслушиваться в звуки погрязшего в ночи затхлого болота, сжимая рукоять своего охотничьего ножа. Кваканье лягушек, металлический шелест меч-травы, хлюпанье грязевых пузырей торфяника где-то вдалеке и назойливое жужжание мошкары прямо над ухом. Ничего. На пне, поросшем бледно-горчичными, похожими на ушную серу грибами, я увидел пару заляпанных листков бумаги, прижатых камешком, чтобы вдруг не улетели, подхваченные внезапным порывом душного ветра. «Милосердие», — огромными кривыми буквами было написано на первом. На втором же изображён какой-то заснеженный городок по ту сторону шаткого навесного моста, подписанный в углу «Ариандель». Колючий камешек прохладно лежал в ладони: бугристый, весь в пузырчатом белом налёте и с чёрной гладкой бороздой, делившей его пополам. Всё это я решил тут не оставлять на случай если эти странные штуковины у чудовищ служат индульгенцией. Ещё я подобрал сломанную рапиру, приладил себе на пояс, а её хозяина подхватил на руки и направился в сторону брошенной кареты, чтобы там пересидеть эту промозглую ночь.