Портрет

Когда Брауну дают отпуск, он сразу же закупает блокноты, масляные краски и графитные карандаши. С интересом водит пальцем по гладкой верстке, задумчиво хмурится и бредет в квартиру по серым кирпичным улицам. Навязчивая мысль, не покидающая его последние полгода, заключалась в том, чтобы нарисовать Йегера. Может он и не был хорошим человеком для большинства людей, но чувство, ожившее после того, как он стоял на могиле Эрена, настойчиво твердило и стояло на своем. Чувство, которое приблизительно можно охарактеризовать как невыполненный долг. Он явно был ему обязан, даже если больше никогда в этом не удостоверится. Браун, ссутулившись, сидит с блокнотом в руках. Не то, чтобы до этого он часто брался за карандаш. Но он готов рисовать его столько раз, сколько сможет. Райнер прикрывает глаза, проваливаясь в бережно хранимые воспоминания. Тело пронзает, перед веками мелькает малахитовая сталь глаз, совсем размыто. Чувствует тепло руки, когда помогает подняться. Ощущает мороз, перекрошивший все кости. Черты лица ускользают все сильнее, когда Браун старается разглядеть внимательнее каждую деталь. Внутри, под костяной вешалкой плеч, тлеет сердце его голосом. Браун морщится, штрихами вычерчивая набросок. Получается криво и сухо. Бумага натужно скрипит грифелем, шероховато отплевывается и бранится. Райнер гримасничает досадой, комкает, неровно вырывая из блокнота, и пытается еще. От листа в переплете остается уродливый ошметок. Придирчиво всматривается и устало смаргивает марь, перехватывая натирающую шестигранную древесину. Вокруг простирается зелень, ухабы равнин-полян и хребты каменистых гор. Браун, внезапно очнувшись от ступора, озирается. В темени стреляет острая рвущая боль, ставит на колени и вырывает легкие. Совсем рядом колышется воздух, теплеет чужим дыханием. Райнер дергается головой, но прежде, чем он успевает увидеть что-то — на шею падают мертвенно-черствые руки, в щеку тычется холодный нос. В ресницах Брауна путаются косматые пряди, отдавая тем родным, что он с легкостью назвал бы домом. Аорта болезненно сжимается, отрывая растекшееся в желудке сердце. Райнер рывком обхватывает острые ребра-позвонки на талии, аккуратно топит в объятиях и боится открыть глаза. Жадно вдыхает знакомую затхлость и одиночество, насильно впитывает в стенки легких этот запах. Страшится забыть его. На память ведет ладони выше, на вздыбленные обрубленные лопатки-крылья и чувствует осевший на шее шепот: — Прости. Я должен, — хрипло и с тоской. — Ты сможешь. Браун распахивает глаза. За мгновение находит для своего дрожащего нутра сотни проклятий и, отпрянув, ищет глазами такие же: остервенелые, стеклянные, но, в отличие от своих тлеющих, пламенные. Вдыхает грудью и вздрагивает. Поясница ноет после дремоты сидя. На коленях прохудившийся наполовину блокнот, а перед глазами — раскидистые колосья каштана. Спутанные, ниспадающие струнами. Дверь, сгорбившаяся в глубине квартиры, разражается деликатным стуком. Ноги не слушаются, полностью отнявшись, Райнер не двигается. В щелку со скрипом проскальзывает конверт, глухо приземляясь на десяток других. Браун трет лицо после сна и чувствует на пальцах теплые слезы. Бредет в коридор, бросает взгляд на часы, подпирающие известковый неровный потолок. Стрелки расплываются в темноте коридора. Четвертая стена, совершенно пустая, не считая облокотившегося косого стола, зияет белесым шумом. Райнер снова берет карандаш, в сумраке набрасывая рваные линии на бумагу. Через время зрение привыкает, и он различает грубый эскиз худощавой спины с растрепанными волнами латунных волос; концы, замерши, всклокоченно взметнулись. Фигура только начинает оборачиваться. В грудине что-то пережимает, судорогой отдается в руках и скручивает желудок. Браун лихорадочно, с неистовым страхом, стискивает твердую обложку, притирается к шелесту листов гулко бьющимся сердцем. «Я не смог.» Он снова подвешенный в неосязаемом пространстве, выкручивающем все тело водной толщей тишины. Спустя бесконечность, которая сваливается грузным вакуумом и перетряхивает каждый атом организма, Райнер различает склон. Его босые ноги лижет мелкая осока, покалывает на подушечках. На тыльной стороне ладони ощущается приятная тяжесть другой. Они смотрят на звезды. Стылый ветер ворчливо саднит в горле, запястья зудяще горят полулунными костями, и под солнечным сплетением мягко пульсирует чистая радость и умиротворение, растекаясь по капиллярам. Браун ощущает, как горящие щеки остужает влажный студеный воздух, и робко, боясь, оглядывается. Там, не двигаясь, сидит Эрен. Завороженно скользит огромными сверкающими глазами по искрам на гудроне небосвода. Райнер перестает дышать. Внимательно любуется, созерцает. Покатый, с небольшой незаметной горбинкой нос; смуглая оливковая кожа; чуть охмуренные мыслями графичные брови; и застывший окаменелостью-драгоценностью малахит, вобравший весь звездный блеск ясной ночи. Вся та вечность, которую Райнер тратит на то, чтобы запечатлеть в сознании каждую линию лица Йегера кажется лишь мгновением, когда он просыпается. Ходить по квартире все сложнее — из-за медленно, но верно накапливающегося хлама и слабеющего организма. Выходить на улицу и вовсе кажется непосильным испытанием, каким не казалась миссия на Парадизе, а особенно существование после нее. Изредка Браун роется в кладовке, находит старые вещи, бороздящие воспоминания. Это служит отличным средством против сна, постоянно опутывающем рассудок. Каждый раз ломается еще одно ребро, сильнее впивается в сердце, нанизывает его на костяную шпагу. Райнер доползает, обтачивая плечи хладными стенами, до пустого бетонного холста в гостиной. Пытается оттащить стол, но сдается, передвинув едва ли на пару сантиметров. Желудок перестает содрогаться, скручиваться резью. Полностью превращается в сквозную дыру. Задернутые еще пару недель назад занавески не дают свету обжечь адаптировавшуюся к полумраку роговицу. Кажется, к нему пару раз приходят. Кто-то настойчиво бьет по скулящей скрежетом двери, кто-то жалобно тянет голос, кто-то срывается на оскорбления. Браун не слышит ничего, кроме гудящей крови в ушах, размашисто мажет маслом по мшисто-белой стене. Теряет сознание у подножия постепенно обрастающего деталями портрета. В обмороках-снах всегда появляется Эрен. Всегда разный. Когда-то молодой кадет; когда-то поразительно изменившийся, совсем другой словами и взглядом, но все тот же глазами и поступками; когда-то ребенок. И всякий раз смотрит так тяжело, невыносимо и с печалью всего мира, насильно облачившейся в изумрудной хрупкой клетке. Ее дребезги сильнее вдавливаются во все нутро Брауна. Райнер опадает безвольной рукой, роняя распушившуюся кисть. Изо всех сил держится, не опуская свинцовых век. И его губы трогает невесомая улыбка. Через пару дней дверь в квартиру выламывают. Первой вбегает Энни, ее лицо бледное, с отяжелевшими тенями под глазами от бессонницы. Повсюду разбросаны скомканные листы. Уже с лестничной площадки несет тухлой сладостью. В гостиной, среди незаконченных порывов вдохновения, изображенного рваными штриховатыми набросками на бумаге, лежит окаменевший разлагающийся Райнер Браун. Его тело истощено голодом и рвением, которое выдержало бы духовенство всего лишь двух людей на свете. На стене был нарисован портрет Эрена Йегера. Каждый, кто оказался тогда там и вживую видел Эрена, восхищенно отметил бы сходство с настоящей иконой. И пугающе невозможное — с самим Йегером.