Правильно

      Она едет домой.       Мэй прислоняется виском к окну автобуса и зажмуривается. Под веками заплясали разноцветные круги, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размерах; сужаясь и расширяясь, заполняя пространство; пульсируя, как сверхновые, и разрываюсь на миллиарды мелких крошек. Ее мотало, крутило и било, и она думает, что колледж все усугубил. Платформа встречает ее пустотой и холодом. Она кривит рот, оглядывая шуршащие по перрону тени, втоптанные в бетон жвачки и листья, едва горящие фонари. Мэй скрипит зубами, толкается склизким языком о небо — во рту неприятный привкус и ее воротит от самой себя.       Телефон сломан, она смотрит на оторванный провод без трубки и злится.       — Кому понадобилась телефонная трубка? — Мэй кривится, пытаясь подавить нахлынувшую волну агрессии и, медленно выдыхая, говорит вслух. — Он будет звонить сам себе? Призраку трубки?       На улице никого. Она совершенна одна на пустой улице под чересчур ярким фонарем, от которого слепит в глазах до слез. Мэй смотрит в сторону Поссум Спринг и ребра сдавливает неприятно-гложущее чувство. Ей нужно начать все сначала — снова.       Перед ней лес. Промозглый, серый, влажный, наполненный мусором, гнилью и кучей глаз. Они смотрят на нее, следят за ней, изучают, пожирают. Мэй ежится, карабкаясь по влажному, гниющему стволу дерева, в попытке забраться наверх — не получается. Она кривит рот, и аккуратно пробирается на самый край и смотрит вниз на лужу с пачками чипсов, бутылками, грязной водой и прочим мусором. Множества пар глаз смотрят на нее, и она знает, что это всего лишь насекомые, мелкие и крупные животные и ей неуютно. Она смотрит на грязную воду внизу и представляет, как сломает шею, и хозяева этих глаз набросятся на еще теплое тело. Тело порождает земля, и оно с радостью стремится обратно. Она все же падает и какое-то время лежит среди гнили и мусора. Хочется смеяться, но Мэй только кривится от очередной волны отвращения и сосущего чувства внутри.       Нужно просто потерпеть.       Когда она забирается на остов корабля — как ей хочется представить — она чувствует себя так, словно побывала в кораблекрушении. Лучше потерпеть кораблекрушение, чем увязнуть в тине. Мэй думает, что она тонет. Ей тяжело, больно и плохо, но она, в каком-то смысле, виновата в этом сама. Ей противно и тошно, голова начинает болеть, но она наконец поднимается, задевая деревянный штурвал и под его скрип забирается на дерево. Когда она падает ниц пред копом — очень знакомым копом — то думает о колледже. Ей хочется плакать от того, что она здесь, под этим фонарем, грязная и уставшая, совершенно одна. Она хочет домой.       Ее почти выворачивает наизнанку на крыльце дома, когда полицейская машина отъезжает. Мэй вытирает ладонью рот, хлопает по футболке, стирая слюни, и заходит в дом. Ей кажется, что отец сильно постарел за это время, но она не может утверждать наверняка: усы кажутся седыми в отсвете телевизора, фигура сгорблена под тяжестью мироздания.       — Ох, Мэй.       Она старается не выдать своего состояния, обиды и злости, поэтому поднимается наверх в свою комнату. Ее бьет дрожь от усталости, ненависти и отчаянья. Ребра сдавливает болью, и она падает на кровать как есть — грязной, уставшей и сломанной. Она дома, и она начнет все заново.       Утром Мэй делает глубокий вдох. Она справится. Обязательно. Это же так легко. Нужно только потерпеть.       — Угри, милая.       Мама кажется уставшей: сгорбленные плечи, безразличный взгляд и натянутая, словно на ниточках, улыбка. Она почти не смотрит на Мэй и та рада этому. Отчасти. Ей хочется замкнуться в кокон, чтобы все стало, как прежде. Но нельзя. Поэтому она бежит по улице Поссум Спринг, взметая желто-оранжевые листья, по следам детства. Пробегает мимо знакомых переулков, свалок, домов и старых и новых лиц, мимо грязи, закрытых дверей и прошлого. Вперед, вперед и только вперед.       Перед дверью магазина ее снова почти тошнит. Желчь булькает в глотке, и Мэй кривится. Она не ела ничего со вчерашнего дня и чувствует себя раздавленной.       — Как жаль, что ты не померла в колледже!       Мэй знает, что это шутка, но на несколько секунд ей становится по-настоящему обидно. Ей нравится Грэгг. Он другой. Он слишком активный, слишком непостоянный, слишком неугомонный и слишком чужой. Мэй думает, что он странный, инородный и крутой. Ей завидно, что он может быть таким беззаботным, таким отдаленным, таким свободным. Ее свобода закончилась еще тогда, и она не способна вернуться к ней. Пока что.       Они репетируют. Она не знает ни слов, ни нот, просто дергает пальцами струны, пытаясь казаться частью чего-то общего, постоянного и правильного. Все будет хорошо. Прямо здесь и сейчас. Она не сломается, как тогда, в колледже. Не сломается, как в школе. Она не сломается. Мэй думает, что все просто замечательно, что все встало на свои места, когда горячий сыр липнет к зубам, когда она хватает корочку, оставленную Грэггом, когда они тусуются так, словно и не расставались. А потом все ломается.       Мэй кривится в кровати, вспоминая отрубленную руку на асфальте перед пиццерией. Ей тошно, плохо и больно. Ей хочется заглушить растущее чувство несостывки реальности и иллюзий, но она не знает, чем. Ее карманы пусты, она чиста уже некоторое время и ей плохо. Так плохо, что она сворачивается в маленький комок под одеялом, пытаясь уснуть. Но она решит эту проблему завтра. Завтра она зайдет на форумы тех, кто бросает. Почитает про подростков, которые от стресса подсаживаются на химию и наркотики. Посмотрит новости про покончивших собой наркоманов. И скажет себе, что с ней такого не случится, ведь она вернулась домой и начнет все сначала.       Утром ей становится стыдно. Ей 20 и ее ноутбук заполнен кричащими баннерами и вирусами, по неосторожности занесенными с разных сайтов при поиске того самого — лекарства от всех болезней. Когда она подсаживалась на иглу в старшей школе ей было действительно хорошо. Ее не мучали кошмары, мир казался реальным, досягаемым. Она сама была реальной, чувствительной и свободной. Но за облегчением приходит боль. Настоящая, колючая, ломкая и тяжелая. Она удавкой обвивается вокруг шеи, давит сильнее с каждым вдохом, с каждой попыткой дернуться и освободиться, пока все не ломается и не приходит осознание, что это неправильно. Так не должно быть. Это нужно исправить. Починить. Создать заново. Мэй хочет рассказать об этом матери, но не решается. Это ее секрет — старый, грязный, отвратительный. Она будет беречь его, боясь рассказать, поделиться им с другими, с семьей, с домом. Она думает, что дедушка бы понял ее, подбодрил, был бы рядом, но его нет. Этот дом населен призраками. Ее призраками. Вечером она собирается на вечеринку в лесу. Ей 20, она бросила колледж и бухает в лесу — не к этому она стремилась. Стремилась ли она к чему-то вообще — Мэй не знает. И не хочет знать. Не сейчас. Не сегодня.       На вечеринке все тусуются компашками — чужими компашками. Би не обращает на нее внимания и Мэй это злит. Она обманывает себя, что вернулась еще и к ней, к своей лучшей подруге, к своей БиБи. И Коул — это ангельское личико. Мэй злится, поэтому она хватает пиво и выпивает стакан. Оно отвратительное, словно моча на вкус, но ее ведет. Мир вокруг вращается недостаточно быстро, поэтому она накручивает сама себя. Просто так, чтобы была имитация жизни. Подростковой жизни. Она не помнит, тусовалась ли так в средней школе, и хочет поймать утекающие сквозь пальцы последние моменты быть клевой, оторванной от реальности и свободной. Но у нее не получается. Поэтому Мэй выпивает еще, чтобы мир начал вращаться быстрее. Она думает, что, если бы не земное притяжение, ее бы, и всех остальных, ураганом осенних листьев унесло бы далеко. Так далеко, что их никто и никогда не найдет. Туда, куда уехал Кейси. Туда, куда ушел дедушка. После третьего стакана пива земное притяжение исчезает. Оно испаряется вместе с трезвостью, стойкостью и реальностью. Остается только тревожность — болезненный пульсирующий комок в районе затылка, заполняющий собой раздувавшееся пространство вокруг. Второй комок сворачивается под солнечным сплетением, ползет по пищеводу к глотке, чтобы вечерним тако извергнуться на землю. В последний раз ее так тошнило в колледже, когда она съела очередную пиццу «залпом», после голодовки. Ее всегда тошнило. Но нужно просто перетерпеть.       Ей так плохо, что хочется плакать. Ее ведет и укачивает на переднем сиденье в машине Би. Мэй смотрит на грязные кроссовки на автомобильном коврике, а разноцветные круги взрываются искрами перед глазами. Они взрываются и взрываются, сужаются и расширяются, и ей так хочется, чтобы это закончилось. Она пытается что-то сказать, язык заплетается, а Би злится. На нее. Боже, она такая засранка. Как она вообще могла забыть, что Би потеряла мать. Ей так стыдно, что она может только лепетать извинения и плакать. Мэй почти засыпает на плече Би, когда та мешком тащит ее вверх по лестницам. Она решит эту проблему завтра. Обязательно.       Во сне она держит биту. Ту самую биту. Ей кажется, что она может различить капли крови — почему-то так похожие на пиксели — на ней. И это не Поссум Спринг, точнее, ей так кажется. Она начинает крушить все вокруг, разбивая стекло за стеклом, опрокидывая мусорные баки, разрывая фонари на мелкие осколки. Она счастлива и довольна. Мэй запрокидывает голову и видит огромные неоновые буквы — Дуркиллисербург. И начинает злиться. Снова. Она бежит вверх, по покореженным машинам, по утопающим в земле домам, прямо вверх к вывеске, чтобы взорвать ее. Истребить. Уничтожить. Сломать. Точно так же, как это сделал колледж. Она разбивает каждую букву, наслаждается звуком лопающегося стекла, гудению ламп, на долю секунды замечая только одно горящее слово «Убийца». А потом видит ее — статую основателя. Она указывает прямо на Мэй, и ту вновь охватывает паника. Нет, так быть не должно и это необходимо исправить. Статуя состоит из одних форм — круглых и прямых. Ее перст преследует Мэй, с порицанием возвышается в этой реальности. Мэй злится. Мэй паникует. Мэй ломается. Она замахивается битой. Снова и снова. Снова и снова. Снова и…       Она просыпается, скидывая одеяло так, словно пытается выбраться из-под навалившейся балки, из-под обломков. Когда ей это наконец удается, она берет ноутбук и читает сообщения. Во рту привкус блевотины, пива и тако, и Мэй противно. Очередной комок желчи скользит по гортани верх-вниз, и ее почти тошнит на постель, но она сдерживается. Нельзя. Голова болит от похмелья, в висках стучит и скачет давление, но она скрипит зубами и кривит рот, щелкая по сообщениям друзей. А точно ли они друзья? Она не хочет задумываться об этом и спускается вниз, к маме. Она выглядит отвратительно. Мэй, не мама — и Мэй стыдно. Разговор ее совсем не радует, потому что она совершенно не хочет говорить о вчерашнем. Она выбегает на улицу только для одного — сбежать. И почувствовать облегчение. Мэй несется прямо к «Старой Кирке» — обратно к Би — где-то на дальней стороне сознания надеясь, что та не злится на нее, не выгонит с воплями, не сломает. Би все равно. Снова. Как в старшей школе. И Мэй от этого плохо. Она не чувствует злость, только необъятную, выливающеюся со всех краев тоску. И грусть — сковывающее сердце за ребрами холодными когтистыми лапами. Если бы она только могла, то обязательно бы все исправила, починила, создала заново. Но у нее не хватает сил, поэтому она идет к Грэггу. Он классный, необузданный и активный, и Мэй хочет зарядиться его энергией, как от батарейки, но они идут репетировать. Снова. Ей не хватает Кейси, но Би заменяет его на «компьютере» и Мэй от этого даже смешно. Это ведь не барабаны. Но здесь и сейчас рядом с этими вчерашними подростками, она чувствует себя живой, настоящей и реальной. Чувствует себя целой. Ей хочется тусоваться с Би, и она с надеждой просится к ней, словно это поможет ей стать прежней, той самой классной Мэй.       — Когда я была мелкой, я думала, что там живет бог. Не знаю. Помню, что стояла и пялилась туда, поедая бургер. И пыталась увидеть, где же там бог. Типа, высматривала его.       Мэй это немного смешит, но она не понимает ее. Не понимает, почему Би стала такой. Такой депрессивной, закрытой и очень уставшей. Ей кажется, что все в этом городе слишком устали. Кроме Грэгга — Грэгг классный, и всем нужно стать, как Грэгг. Мэй забирается на самый верх к пульту управлению и включает это проклятый фонтан. Он шипит, плюется водой, вертит своими огромными рыбьим глазами в предсмертной агонии ржавого механизма, а Би смеется. Вытянув ноги, не убирая электронную сигарету из острых зубов, смеется, когда капли воды падают на стол, платье, волосы. Смеется, когда люди в панике разбегаются. Смеется до боли в животе, до слез на уголках глаз. Ей весело, и Мэй это радует. Так и должно быть. Но ничто не может быть вечно и всегда правильным, поэтому они уходят. Ей грустно, что мир ее детских грез, ее прошлого, стал пустым, безжизненным, некрасивым и скучным. Ей тоскливо, что все, что будет напоминать ей о детстве — старый, едва работающий, фонтан с выпученными рыбьими глазами. Она не хочет терять это прошлое, цепляясь за него из последних сил, стараясь запомнить эти формы и цвета, стараясь не взрослеть так быстро. Стараясь остаться прежней. Но Би веселилась и сейчас для Мэй это было главным.       Ей снится город. Снова. Мэй чувствует себя потерянной. Она может поклясться, что чувствует дождь на своей макушке, стоя посреди сизого леса рядом с башенками. Она смотрит на них и не понимает, что ей нужно делать. Это ритуал? Головоломка? Что, черт возьми, это такое? Она хочет вымести злобу, поэтому бьет по одной из башенок, но та не реагирует. Она не чувствует ничего — ей все равно. А Мэй — нет. Мэй чувствует, что должна двигаться, должна стремиться вперед, вперед и только вперед. Она слышит слабый звон — тонкую нить музыки — и бежит на этот незамысловатый мотив. Она натыкается на тени, так похожие на ее знакомых, близких, друзей. Они не двигаются, шуршат своими одеждами, распадается и собираются вновь на помехи — существует где-то вне ее сознания. Весь мир, который она хотела бы прочувствовать, существует вне воспаленного мозга, вне разломанного на руины сознания. Вне ее жизни. Она видит этих музыкантов — призрачные фигуры восседает в своих башнях, не обращая на нее внимания, и играют свою музыку, заполняют ее мир своими мыслями. Они — чужие здесь, инородные объекты, которые нагло занимают места ее подсознания, вытесняя ее саму прочь, подальше от города. Мэй ищет выход, но у нее ничего не получается. Она хочет сдаться, натыкаясь на очередную черную липкую стену. Она возвращается обратно — к началу. Цикличность происходящего тревожит ее ровно до тех пор, пока весь мир не ломается на пиксели в ее сознании.       Она вздрагивает, задыхаясь под одеялом, словно нахлебавшись воды. Ей тяжело под ним, она жмурится и хнычет совсем тихо, пока ломка снова не проходит, не остается тупой болью в висках. Ей нужно потерпеть. Поэтому она спускается вниз. Поссум Стринг скоро провалится вниз, в глубокую яму, и погребет под собой всех — Грэгга с Ангусом, Би, Мэй, маму с папой. Мэй старается не думать об этом, потому что это — будет нескоро. Ее это не волнует. Есть только здесь и сейчас. И прямо сейчас она нырнет в туман. Мэй представляет, как потеряется в нем навечно, как случайно уйдет в лес и исчезнет там, станет деревом. Она будет расти и расти вверх, раскидывая свои руки-ветви все дальше и дальше. Покрываясь листвой каждую весну, и сбрасывая ее каждую осень. Она будет шуметь и качаться от ветра, будет домом для самых разных существ, пока не обратится в пыль.       Ей хочется быть с Би. Поэтому она идет в «Старую кирку» почти перед самым закрытием. Она честно пытается ей помочь, сооружая странную конструкцию в подвале с печкой, не зная, зачем именно она это делает. Это так по-детски глупо, что ей даже становится тошно от самой себя. Но в то же время это ее веселит и раздражает. Это — еще одна неудачная попытка сделать что-то хорошее; что-то правильное; что-то, что оправдает ожидания других. Мэй собирает светлячков. Этих крошечных насекомых с яркими брюшками, летающие по всей округе, как маленькие солнца посреди ночи. Они кружатся, танцуют, летают вокруг, не осознавая, что обречены умереть от клюва птиц или ловушек для насекомых, не успев сделать ничего значимого за свою короткую жизнь. Но Мэй знает, что она не такая, что она сделать что-то значимое. Хотя бы попытается.       — Тебе нужно, типа, направить свою агрессию в правильное русло.       Она знает. Точнее, как выразился доктор Хэнк, осознает, что именно ей нужно делать со своей агрессией. Подавлять. Она должна задавить настоящую себя, чтобы стать правильной Мэй Боровски. И она с этим справляется. Почти.       Ей снова снится город. Она просыпается среди брошенных и сломанных фигур. Таких же покореженных и изъеденных ржавчиной, как и ее настоящее, как реальный мир. Она снова слышит песню, ту самую, которая влечет ее в путь, тащит за собой, разрывает и крутит. Ломает снова и снова, заставляя убегать как можно дальше от реальности. Но ей снова приходится вернуться к началу, к руинам и хламу, чтобы воссоздать что-то новое. Это новое должно стать ее новым домом, ее настоящим, ее реальностью. Ее ломает, ее уничтожает в этом реальности, чтобы стать чем-то вне ее сознания, стать новой Мэй, которая справится.       Утром ей становится плохо. Ее все же рвет в ванной, когда она пытается умыться. Ей нужно что-то менять, и она пытается, честно. Она смотрит в покрасневшие глаза по ту сторону зеркала, и ее снова рвет, до желчи во рту, до неприятного привкуса, до капель пота на лбу. Она дрожащими руками берет ноутбук, чтобы открыть «DemonTower». Ей нужно отвлечься. Ей нужно стать вне своих мыслей и своего тела, пока ее ломает и крутит. Она перетерпит, она справится, она будет другой. Мама вся словно скрипит, злится, разрушается под гнетом цифр, сама распадается на числовые значения. Мэй неуютно, неприятно и больно. Ей хочется вернуться в начальную школу, когда мама — ее мама — была нежной, любящей, не вешала ей на шею тяжелый камень «ожиданий». Мэй идет к Би. Ей хочется быть рядом с ней, ее тянет к ней, она хочет все исправить и ей кажется, что все будет как прежде. Они идут за продуктами для ужина и Мэй чувствует себя ребенком. Она не помнит, когда в последний раз ходила с кем-то за продуктами для семейного ужина, словно по новой испытывая эти наивные эмоции. А потом она кричит на нее от обиды и грусти. Мэй думает, что это неправильно, что Би делает всю работу, что она работает все время, что она может уйти. Что у нее есть выбор.       — Ох, да пошлы ты к черту!       Би кричит на нее, лежа на кровати, и Мэй тошно от этого. Ее сейчас стошнит — от нее, от разговора, от ужина, от себя. Это неправильно. Это отвратительно. Это больно. Би выгоняет ее и Мэй чувствует себя сломанной, непонятной и чужой. Почему она делает то, что делает. Мэй не понимает. Пытается понять, но у нее не получается, поэтому она уходит, поджав хвост. Она возвращается домой, чтобы все обдумать, чтобы исправиться, чтобы отложить все назавтра, как она делала всегда.       Ей снится поезд. Или город. Город, который несется по рельсам, дымит и гудит, как паровоз, плюется дымом и пеплом, шатается и врезается в воздух. Все кажется таким реальным, что Мэй застывает на какое-то время, слушая гул и стук колес — как в детстве. Когда она была еще ребенком, то часто засыпала под гудки дальнего поезда, это было уютно, это было по-домашнему, это было правильно. Мэй снова уходит за музыкой, двигаясь по течению этого сна, ее настоящего. Музыканты провожают ее взглядами, исполняя свою музыку, и ей кажется, что они знают. Ей стыдно, но она снова приходит к началу всего. Здесь начинается и заканчивается мир — ее мир. Би щелкает зубами в гневе, проглатывая ее реальность.       Мэй плохо. Она смотрит на монитор ноутбука и хочет плакать. Она так виновата, она такая засранка. Она не заслуживает второго шанса, но он ей нужен. Ее снова ломает, трясет и уничтожает, и она ненавидит себя и этот дом. Это не ее дом. Этот дом наполнен призраками. Она не хочет впускать в этот дом еще и своих демонов, которых она запихнула в чемодан, сбегая из колледжа. То было не то место, где она должна быть. Она должна быть здесь, потому что это будет правильно. Они приняли за нее это решение, и она должна ему следовать, должна стать кем-то, должна быть другой, должна справляться с этим грузом ответственности. Она злится, она ненавидит, она…она стоит на мусорном баке, сжимая в руках биту. Другую биту, но от этого не легче. Грэгг бросает длинную лампу прямо в нее, а она замахивается, как в школе, и стекло разлетается мелким дождем, орошает землю, ее и Грэгга. Ей весело. Ей хорошо. Ей правильно. Лампы трещат и взрываются, раскалываются, падают и разбиваются. Она — это они. Они — это она. И она разбита.       Она возвращается в пустой дом. Никого нет, никто ее не дождался. Ей кажется, что она никому не нужна. Это обидно. От этого грустно и гадко, но она думает о друзьях. Она переодевается и смотрит на себя. Она там, где она есть. Там, где все будет правильно и хорошо. Она ждет эту ночь, она хочет быть частью чего-то общего, даже если это общее — старый, забытый богом, город. Она идет по улице, ей кажется, что весь город словно ожил, наполнился жизнью, восстал из мертвых. Она веселится, она смеется, она чувствует себя счастливой, как в детстве. Мэй бежит в «Старую кирку», чтобы помочь Би. Она совершенно не знает текст, но она готова импровизировать, веселится, радоваться, делать что-то нужное другим. Она действительно хочет помочь и хочет, чтобы это не кончалось. Но когда все заканчивается, когда они уходят и оставляют ее одну, ей обидно. Ей тошно. И весь ее мир вновь ломается, переворачивается, затягивается туманом. Она не понимает, что происходит, и ей страшно. Так страшно, страх напоминает прилипшую жвачку к волосам; скатывается крупными каплями пота по дрожащей спине. Она смотрит на забор, на холм, и ее трясет — она слышит, как стучат ее кости, заключенные в кожаном мешке; как щелкают зубы во рту; как пульсируют глаза от давления. Призрак смотрит на нее, насмехается молча, а ее накрывает мглой.       Во сне она идет по лесу. Медленно, шаг за шагом ступая по земле. Мэй кажется, что она идет босиком по сырой траве, по гнилым листьям, по холодной земле. Она чувствует мрак, слышит шепот и треск. Ее трясет, сворачивает в тугой узел, выжимает пот из дрожащего тела, сдавливает сердце когтями страха. Она добредает до колодца. Ей страшно. Ей плохо. Ей тошно. Гул заполняет ее, напоминает звук поезда, звук камнепада, стук сердца. Он заполняет уши, проникает сквозь зрачки, льется в рот — льется через край ее сознания, раздувает его и лопает, чтобы она падала, падала, падала вниз.       Ей хочется сказать, как она любит ее, как сильно скучала по ней в колледже, как устала быть там, видеть все эти формы и силуэты. Как она виновата перед ней, что бросила все, что сбежала, в попытках вернуться в норму, исправить, начать все сначала. Но она снова бежит к Би, к Грэггу, к Ангусу, чтобы быть частью их банды, быть значимой, нужной, исправленной и собранной из осколков. Она рассказывает им все и видит, как они на нее смотрят. Они не верят, они считают ее чокнутой, они решают, что она обдолбалась, как тогда, снова. Мэй кривит рот. Она справится сама. Но они с ней. Как дом. Как и должно быть. Как будет правильно для нее. Она рада и не скрывает этого. Она готова расплакаться от облегчения, что они наконец-то на ее стороне, что хоть кто-то действительно на ее стороне, какие бы ошибки она не совершила. Она идет с Би в библиотеку и смотрит на фреску.       — А теперь это, типа, одно из тех граффити, возле которого тебя подстрелят и собьют машиной.       Би неправильная. Не такая, как мир Мэй, и это кажется грустным, потому что ей хочется, чтобы их миры были похожи, чтобы они были лучше, чтобы не задыхались под камнем обязанностей. Они изучают все эти маленькие микроафиши, вчитываются в символы прошлого, в выдуманные истории, ищут зацепки, упоминания, хоть что-то, что доказало бы, что ее мир реален. Он осязаем, он здесь, и он поглотит их. И что им нужно спастись.       Ей снится тонущий город. Он захлебывается в темных водах, дымит и пыхтит, булькает и проваливается в трясину, в грунтовые воды. Огромные рыбы выпускают пузыри воздуха, несутся косяками, пропадают в чужих окнах, открывают рты и проглатывают всплывающие тени жильцов. Они насмехаются, булькают, проходят сквозь нее, блестят чешуей, сквозь которую видно тонкие кости. Дома вздрагивают и оседают на дне глубже с каждой попыткой Мэй забраться выше. Они разваливаются на кирпичи, оставляют после себя лишь руины, чтобы стать гнездом нового мира. Колыбелью времен. Водами былого. Цапля ловит рыбу прошлого, чтобы криком первородным поднять город со дна.       Мэй тошнит. Она держится из последних сил, стараясь не надломиться, не погрузиться в пучину прошлого, пытаясь выстроить свое новое настоящее. Но она строит его на прошлом, это напоминает мнимый ремонт, когда вместо перестройки рухляди просто красят ветхие здания. Они разрушатся от одного неверного движения и Мэй знает, что она такая же. Ей кажется, что все налаживается, несмотря на головную боль, на ломку на границе пульсирующего сознания, но она справляется. Держит себя в руках, дышит свежим воздухом — живет. Она спускается на затопленную станцию, чтобы прокатиться на лодке мистера Салви. Они плывут туда, где раньше была жизнь, где было что-то важное и стоящее, где были люди. Призраки прошлого, поселившиеся в вещах, булькают в грязной, сточной воде, липнут к кроссовкам, покрываются илом и ржавчиной. Мэй старается не думать, как много людей здесь, внизу, опустились на дно, захлебнулись, утонули, оказались отрезанные от мира, от света, от солнца, от жизни. Они плывут к фреске и ей становится тяжело. Боль сдавливает грудь, ломает ребра, перебивает дыхание, когда она смотрит на фреску с шахтерами. Они еще вдали, спускаются с холма, держа свои кирки на плечах, еще не зная, что их потомки через несколько лет будут погребенным под завалами из-за них, из-за воды, из-за дамбы. Она смотрит на то, как там, на фреске, идет другая жизнь, которая построена на крови, на жизнях. Но для них это будет правильно. Тело рождается из земли и стремится обратно. Мэй знает это. Поссум Спринг был рожден из земли и, рано или поздно, вернется в нее. Она выбирается с хламом из лодки, осматривая свои трофеи прошлого, она довольна, ей радостно, но чувство тоски и липкого страха елозит под ребрами, когда она поднимается по ступеням к церкви. Она не верит в бога. Совсем нет. Он лишь форма и силуэт, слепленный сознанием людей, которым он нужен. Он вне них, вне мира и ему все равно. Он то, что не досягнется ни руками, ни мыслями. Он там, куда ни души, ни сны, не способны попасть. Он — течение времени, мыслей, мечт и снов. Он — иллюзия и реальность. Он.       Мама ведет ее на поле Дженни. Оно похоже на травяной океан, едва видно колышется от осеннего ветра, когда Мэй забирается по старой кирпичной трубе. Все кажется таким крошечным и незначительным, таким далеким и недосягаемым, что у нее невольно болит сердце. Она хочет плакать от того, что увидела это. Она знает, что маме так же тоскливо, как ей, что ей тяжело, что она устала, что она держится из последних сил. Ей жаль ее, ей стыдно перед ней. Она ее любит и ее любовь похожа на это поле — она бескрайняя и зыбучая.       Мэй идет к Би, чтобы поехать с ней на кладбище. Именно там нужно искать призраков. Она просто знает это. Туман окутывает их, словно мокрое одеяло, и Мэй тревожно. Она стирает с сырых надгробий листья, чтобы найти нужное имя, надеясь, что этого не будет. Но в то же время она в предвкушении. Она ждет Би. Бродит туда и сюда, смотрит на надгробные плиты и проговаривает вслух имена и даты. Рано или поздно она тоже окажется здесь, среди таких же мертвяков, которые, возможно, стремились к чему-то во время своей жизни. А может, она проживет никчемную, серую жизнь, и будет до гробовой доски упаковывать продукты, ломаться и склеиваться раз за разом. Она чувствует себя засранкой, когда ей надоедает ждать подругу. Сколько вообще нужно времени, чтобы навестить мертвую мать? Мэй не знает. Времени не существует больше в ее понимании, только формы и силуэты, мелкие пиксели, туман и съедаемое изнутри чувство тревоги. Они вламываются на закрытую часть кладбища, именно там находя то, что ей нужно. Тело рождается из земли. Мэй стучит по деревянным, гнилым доскам. Ее руки дрожат, она чувствует вкус победы на кончике языка, который так сильно отдает сырой землей. Тело возвращается в землю. Мэй смотрит в черные провалы глазниц на изъеденном личинками лице и ее почти тошнит прямо на мертвеца. Желудок скулит, урчит и исторгает желчь, булькающую в самом горле, что ей становится плохо. Ее не должно быть здесь. Это неправильно. Это отвратительно. Это ломает. Ей кажется, что туман стал гуще, когда фигура, слепленная из форм, вырисовывает на границе, безмолвно стоит и смотрит. Смотрит и смотрит, смотрит и смотрит, смотрит и… Мэй разбивается на кусочки от паники и тревоги, голова взрывает от мигрени и ей хочется, чтобы это закончилось.       Ночью ей снится пустыня. Она бредет по ней, ведомая одной звездой, словно волхв. И несет дар — ее дар. Это она, она знает, что она и есть дар, и от этого ей тревожно. Она видит его. И он видит ее. Но ему все равно. Он есть и был здесь, и будет, когда она уйдет.       — Большой зверь идет через пески и заберется на небо. Теперь на том месте дыра. И теперь его нет. И теперь есть ты.       Она в смятении. Она чувствует себя такой одинокой и брошенной этой иллюзорной пустыне, которая настолько осязаема, что ей страшно. Он есть и будет, даже когда ее не станет. Он — вопрос и ответ. Он — порождение ее разума. Он — гость извне. Он — это она. А она — это он.       Она чувствует себя подавленно и очень устало. Она идет к Би, чтобы развеяться, чтобы стать частью чего-то общего. И они едут на вечеринку. Мэй смотрит, как проносятся мимо деревья, как Поссум Спринг становится все меньше и меньше, отдаляясь от нее, отторгая ее, становясь лишь формой, нагромождением фигур.       — Близится конец света, Мэй. Разумеется, там танцы.       Мэй все равно. Она буквально напрашивается на эту вечеринку, предвкушая незабываемые впечатления, воссоединение их, как подруг. Она рада, и она счастлива. Ей нравится танцевать, двигаться под эту музыку, распадаться на ноты, собираясь вновь. Она наслаждается. Музыка льется, звучит, вибрирует в потоке сознания. Она может отдохнуть. Ей кажется, что в последний раз она так отрывалась никогда. Ей хорошо и ей правильно.       — Мудрый котенок фокусируется не на том, что потеряно, а на том, что осталось.       В подсознании Мэй знает, что она права. Она понимает, что должна думать о здесь и сейчас и держать за то, что у нее осталось. И она держится. За Би, за Грэгга и Ангуса, за маму с папой. И она справится. Обязательно. Мэй знает это, она хочет верить в этом, заглушая головную боль и тошноту правильными вещами. Нужными вещами. Хорошими вещами.       — Ты никогда не поймешь этого. Никогда.       Би слишком неправильная для мира Мэй. Мэй слишком неправильная для мира Би. Они застряли здесь вместе, по разную сторону ямы, не способные дотянуться друг до друга. Даже сидя рядом они очень далеки. У каждой своя клетка, сколоченная городом, прошлым, настоящим и будущем. Мэй очень горько, до слез, что им приходится быть здесь. Это неправильно. Это нечестно. Она была не готова к шансу вырваться из уходящего на дно города. Би не смогла получить шанс, готовая вырваться из беличьего колеса рутины. И на самом деле несправедливо. Лучше быть в западне с кем-то, чем одной. Так есть хоть какая-то надежда.       Ночью она не видит снов. Ее это радует. Голова жутко болит, и Мэй хочется просто оторвать ее и поставить на полочку. Но она терпит. Кривит рот, но терпит. У нее есть еще несколько дел перед тем, как она сможет расслабиться. Это трудный путь к становлению другой, к чистой и правильной Мэй. Она идет в церковь. Нет, она не собирается молиться и отдавать ему свои мысли, но она ложится на старый диван в читальной комнате и ей кажется, что так и должно быть. Она здесь, в церкви, спит на старом диване в пыльной комнате и это ее место. Ей лучше и она идет к Ангусу, ей нужен Ангус — он умный, он поможет, он справится. Они едут на Поссумский Перевал. Здесь высоко и Мэй думает, что если она упадет, то ничего не почувствует. Что так будет легче. Если она сделает еще один шаг, то станет кленовым листом, уносимым ветром; маленьким семечком, прорастающем в сырой земле; вековым кленом на границе реальности и иллюзии. Она будет охранять настоящий мир, шелестом и скрипом кроны отгоняя таких, как она, заблудших душ, от того, призрачного, туманного мира. Она будет здесь. Она будет Им. Она останется здесь, даже когда все исчезнут. Она будет существовать в потоке мироздания, пока последний кленовый лист не обратится в труху. Она — течение времени, мыслей, мечт и снов. Она была, есть и будет. Мэй хочет знать больше, хочет дотянутся до звезд рукой, схватить их и убрать в карман, положить под подушку, чтобы они охраняли ее сны, ее саму от них, от него, от кошмаров извне. Она почти ломается, когда видит призрака. Она слишком зла, она кричит на него. Она знает, что он сделал. Она ненавидит его, как и этот город.       В машине Ангуса ей становится совсем плохо. Ей кажется, что вся вселенная свернулась до сгустка крови в воспаленном сознании, чтобы расшириться и стать сверхновой, заполнить собой весь шатающийся реальный мир. Мэй не знает, что реально, а что нет, ее мотает на сиденье, трясет и почти выворачивает на машинный коврик под ногами. Они нужны ей, а она нужна им. Они должны все закончить. Они должны узнать. Им необходимо спастись.       Она хочет пойти в лес. Ей это необходимо. Она чувствует, что именно там решение ее проблем. Что он там. Он извне — там. Он ломает ее, собирает и вновь ломает. Зовет и отталкивает. Проклинает и одаривает. Он был, есть и будет. И она обязана положить ему конец. Сразиться с ним. Собрать себя заново, стать той самой правильной Мэй. Но она видит их — призраков. Они говорят, они дышат, они существуют. Они смотрят на нее, и она видит их глаза — затуманенный мглой шахты, леса, прошлого и им. Она пытается сбежать, вернуться домой, туда, где все началось, где все будет так, как должно быть. Она должна.       Она открывает глаза на дне оврага. Все слишком яркое, слишком далеко и в то же время близкое; расплывчатое и четкое; медленное и быстро. Ее тошнит, вырывает прямо на кроссовки, на футболку, на руки. Ей больно и страшно. Рядом нет никого, она абсолютно одна в этом выжженном светом мире. Она будет и останется есть. Она — это он. Мэй думает, что кости раздроблены и склеены, что мышцы разорваны и перекручены, что она — хлам. Парковка зарастает травой и деревьями, становится травяной пустыней, поглощается землей. Возвращается к ней и исходит из нее. Мэй хочет домой. Его нет ни в этом, ни в том мире. Она смотрит ну почтовый ящик и плачет, сворачиваясь в маленький комок на асфальте. Она — тень в этом ярком, выжженном мире.       Ей снится церковь. Она здесь, в ней, повсюду. В каждом солнечном луче, в каждой пылинке, в каждой трещине на деревянных скамьях. Она осязаема и нет. Она в теле и вне. Она. Они все здесь, они говорят и плачут, злятся, тоскуют, болят. Они рядом, молчат и шепчут, кричат и ругаются. Мэй знает, что нужна им, что должна быть здесь, рядом с ними. Она была, есть и будет здесь. Дома больше нет. Оно мертво. Все.       Она не знает, что было правдой, а что ложью; было реальностью, а что иллюзией. Она знает одно — ей нужны они, а она нужна им. Она бредет к Грэггу, чтобы остаться там. Дома нет, но есть они. Эти четверо, считая Джерма. Она хочет остаться там, с ними, все исправить. Она должна. Она станет лучше. Она обещает. Реальность ломается снова и снова, и она в этом виновата. Она все исправит. Обязательно. Как тогда, в школе. Все будет хорошо. Пиксели станут формами, потом силуэтами, потом реальностью — ее реальностью. И она будет новой Мэй. Она будет.       Когда она уходит в лес одна, то словно слышит его. Тело ломает, органы сворачиваются в тугой узел и ей больно. Больно и страшно, но она обязана пройти через это, чтобы очиститься, чтобы вернуться. У всего был смысл, но он исчез, она просто бродила по городу все это время, пытаясь найти его, найти себя. Они будут рядом, она знает это, поэтому они приходят к ней, с ней. Мэй рада, она почти счастлива, если бы не головная боль. Они подержат ее, помогут ей справиться, стать снова цельной. Они спускаются в шахту вслед за призраком. Он осязаем, как и воздух в ней. Слишком реален, и в то же время нет.       — Он там, внизу, в этой дыре. Он смотрит на нас прямо сейчас. Он не говорит с тобой. Он поет.       Ей страшно. Паника облепляет ее сознание, оплетает паутиной, шепчет и поет на ухо страшные сказки. Она боится взглянуть в глаза своим демонам, но она должна сделать это. Ради них, ради себя. Когда случается обвал она плачет. Ее бьет истерика, ее снова ломает, но она должна справиться. Ради Би, Грэгга с Ангусом, ради мамы с папой. Она во всем виновата, если бы не ее попытки быть другой, если бы не пристрастия к наркотикам в средней школе, если бы она просила помощи, если бы… Столько если бы, но сейчас есть только одно — тоска. Тяжелая, давящая, слишком реальная для этого сюрреалистического сна. Она выкручивает сознание, завязывает в тугой узел, топчется по нему, разрывает на куски. Ей нужно выбраться из этой шахты, из ямы, из прошлого. Сбросить груз и всплыть. Ей нужно сделать еще несколько рывков.       — Но, когда я умру, я хочу чувствовать боль. Когда друзья уезжают. Когда надо отпустить. Когда весь этот город будет стерт с карт. Я хочу чувствовать боль. Очень сильно. Хочу проигрывать. Хочу быть побитой жизнью. Хочу не сдаваться пока не сыграю в ящик и все не закончится.       Она отключается в подземной реке, бормочет что-то, но очищается. Она думает, что рождается заново, что это и есть ее второй шанс, что она его не испортит и сделает все, как надо. Она будет здесь и сейчас. И это будет правильно. Это и будет ее реальностью.       Она возвращается домой. Это ее место, там, где она должна быть.       — Знаешь, Би, я думаю, что мы можем отсюда уехать. Отправиться в путешествие. Типа, на машине. Вместе. Мой дом – ты и ребята. И я чувствую, что там будет хорошо.       Мэй улыбается. Она там, где и должна быть. Даже если ей и предстоит долгий и трудный путь, она справится. Она была, есть и будет здесь, или где-то еще. И это будет правильно.