Дом №8 на Хохловской площади

Постоянно помни про Итаку — ибо это цель твоего путешествия. Не старайся сократить его. Лучше наоборот дай растянуться ему на годы, чтобы достигнуть острова в старости, обогащенным опытом странствий, не ожидая от Итаки никаких чудес.

К. Кавафис, Итака, 1910

Он родился среди города и его мусора — палаток, торговцев, бульварных газетчиков, очередей в общественные туалеты и этих жутко разряженных мужчин. Он родился в московском, горчащем, предсмертном порыве нажиться, надышаться, навеселиться. Он родился осенним вечером и зазвучал.

Ⅰ

Когда Олег Давидович увидел ее впервые, она сидела на витой бульварной лавке — замерший, неживой мираж, осенний ветер трепал длинные волосы, подвернутые на странный манер в горжетку — такую же узкую и тонкую, затасканную. — Хорош, — проскользнуло мимо. Двое остановились, чуть обогнав Олега, рассматривая сидящую, словно товар. Салились глаза, причмокивали губы. Окунуло в зловонную чашу кишащих паразитов — и от каждого жадного слюнного звука чужих ртов расползались черви. Это было мерзко. Олег шел мимо с привычным к миру отвращением, но в этот раз чуть глубже, на самом дне сердца, было чувство, что что-то не так, что-то именно с ним, с Олегом, не так. Он, верно, как мужчина, должен был испытать интерес или, будь он так же жаден до того, что недоступно, видимо, этим двоим в жизни, некий восторг, с которым они облизывались. Но Олег испытал только душащую неприязнь и такую жалость к ней, наверняка, молодой, и… Олег обернулся — в сырости бульвара на самом краю скамьи в лиловом нелепом пальто, словно украденном из костюмерной театра, сидел юноша — его узость в свете фонарей казалась выточенной из дорогой кости, высокие скулы и прямой нос белели на лице, от скуки или стыда опущенном к сложенным на коленях рукам. Те чуть подрагивали от ветра. Разносились рыжие волосы, опаляя бледность и худость, лаская самыми кончиками сомкнутые плотно губы и едва касаясь прозрачной кожи век, прикрывающей блестящие под ресницами глаза. — Хорош! Только больно пуганый. Олег отмер и столкнулся взглядом с двумя — стеклянными, разве что не звенящими от пустоты. Почтенные мужчины, в дорогих костюмах и с глазами чиновников и конторщиков, стояли над мальчишкой и глумились своими оценками, и веселились, осматриваясь по сторонам — выискивая, кто будет поулыбчивее, а то этот — ну, померанец какой-то, честное слово, Андрей Григорьевич. Олег исчез, смущенный, злой, стремительный — так боялся обернуться и увидеть, как они подходят к нему. К этому белесому юноше — в этом нелепом пальто, в этой драной горжетке. Олег остановился, только когда мимо пронеслась связка борзых, несших на поводках хозяина — и откуда они в этой дурной Москве? У большого перекрестка заканчивался Покровский бульвар. В Петербурге, проходя мимо цирка Чинизелли порой, Олег посматривал на всех этих мужчин, на таких мужчин — но ни в одном из них не было этой довлеющей вины, сгибающей спину и опускающей плечи, все они веселились, так же, как банщики, кучеры, трактирщики, предлагающие бравым офицерам свои…услуги. Здесь, на этих улицах все было иначе. И, может, дело в том, что Олег в чужом городе слишком сентиментален, а может, в том, что… Олег обернулся все же, на мгновение — едва взмахнул ресницами. И пошел прочь. На увитой чугунным узорами лавке уже никого не было.

Ⅱ

В духоте трактира Вадим Дольфович наваливался жаром плеча — шинель висела на пошатывающейся от его рывков вешалке — друг то стучал по столу с грохотом, то раскидывался на скрипучем стуле. Олег смотрел, как Вадим щелкал пуговицы у горла рубашки — командированный в столицу сослуживец вкушал ее умирающую развратность, смакуя. — Попросим-с хозяеву доченьку на беседу? — Вадим Дольфович опалил горячим дыханием висок. Олег удивленно поднял брови: — Не по-офицерски. — Да вы на нее гляньте, — Вадим кивнул в глубину зала, где меж столов ходила Аннушка — ее пышные юбки едва касались спин сидящих, пока она разносила на тонких шарнирах рук тяжелые подносы. Аннушка, учуяв взгляд, обернулась — румяная и блестящая, и, столкнувшись со змеиным вадиковым, быстро отвернулась в смущении обратно. Олег тоже отвернулся. Все эти разговоры тянули за собой шлейф той всепоглощающей бульварной тоски. Так не должно быть. — Вы пьяны, — Олег положил горячую руку на взмокшее от духоты зала плечо. Вадик посмотрел с ухмылкой: — Я же поделюсь. Говорю же — попросим-с… Жар перекинулся и на Олега — запылала вдруг шея, а с затянувшейся пьянки захотелось уйти подальше — в свежесть осеннего ветра, в незнакомую улицу, в чистоту и сухость петербургской квартиры. Но Олег сказал лишь: — Я вовсе не об этом. — Понимаю, — Вадим прикусил сигарету, шаркнула спичка, — все-то вы в думах, Олеженька, о народе, о людях, — в голосе слышалась издевка, — так вы же и подумайте-с, дорогой мой человек, сколько у папеньки выручки накапает? У девчонки-то вон — юбчонка подрана, — с особым кислым наслаждением протянул Вадим. Олег глянул в пол, на скользивший меж ножек стульев подол — и правда, распустились нитки. — Так вот юбчонку и прикупите, раз так щедры. Накрапывал дождь — грызло в груди, и возвращаться в холодный мокрый сумрак комнаты на Неглинной совсем не хотелось. В сердце было чувство несовершенного — от выпитых стопок вспыхивали воспоминания, перемешивались буквами, и сложно было ответить, о чем Олег тосковал больше — о доме и Неве или о дурной, забившей голову, промокшей, наверняка, горжетке. Глубина московских дворов и близко не отзывалась петербургскими лабиринтами, коридорными ветками, но широта улиц пугала, сжирая последние, тлеющие за ребрами надежды на уединение, и Олег брел все дальше от шума дорог. Это могло быть пьяным бредом, но Олег Давидович крепко стоял на ногах, а значит в узком дворе он и правда оказался не один. Не один — звенели монеты и кольца, так нелепо выглядящие в-на угловатых мальчишеских пальцах. Рыжий бульварный юноша в нелепом пальто обжигал взгляд под теплыми фонарями двора — сидел на мокрых ступенях у распахнутого подъезда. Ноги в изломанных кожаных ботиночках он поджал к себе так, что упирался подбородком в острые коленки в распущенно-обтягивающих штанинах. Шкурка лежала рядом, свисая со ступени к земле, — драная, брошенная как омерзевший атрибут. Когда Олег Давидович увидел его второй раз — прежде всего в нем услышался звук. Скрежетала скрипка в неумелых, невнимательных руках, звенело стекло разбитой вазы, плакал младенец в одиночестве комнаты — вот так он звучал. Оглушающе. Почувствовав взгляд, рыжий поднял голову и посмотрел точно в Олега — прямо, но устало, с последними силами. Олег тоже смотрел — тоже прямо и тоже, наверно, устало. В голове все еще звенели этот младенческий плач и этот стон измученной скрипки. Уверенность с мальчишки слетела мгновенно, и он, растерявшись или испугавшись услышанного в олеговой голове, схватил брошенную горжетку, поднимаясь в готовности к побегу. Пряча в карман лилового пальто насчитанные монеты. Олег сделал всего шаг, и рыжий отошел на два — ближе к темноте арки, уводящей еще глубже по этой московской карте. Олег снова двинулся вперед — между ними натянулась последняя, не лопнувшая еще от измывательств струна. Натянулась и лопнула — лопнула в мальчишеском: — Я… — голос у него был стройный, но тихий, — я не работаю здесь, ваше… — испугавшись, кажется, недвижимой глыбы олеговой фигуры, он оборвался, не договорив начавшееся нелепое обращение. Олег пьяно и горько ухмыльнулся сам себе — какой я ваш…ты ко мне на вы…а я… Приняв молчание за позволение исчезнуть, рыжий взмахнул длинным пальто, подранным у самого уголка, будто крылом. Так и было — весь подол оказался ушит маленькими перышками, так нелепо и неумело, будто его собственной, рыжего, рукой. Во дворе разом стало тихо и пусто — свистела оборванная струна. У Олега в груди заголосило глупое — догнать его, что ли? а зачем? денег дать? а для чего? что, дурак, на горжетку новую? Не ему чужим бедам покровительствовать, а легких денег у мальчишки и так, должно быть, в достатке. Последней мысли Олег устыдился — думать об этом узком мальчике в сальных руках не хотелось вовсе. Разве идут на такое забавы или наживы ради? Да и что там ему платили — для таких как он двери публичных домов закрыты, и жесткая рука владелицы не защитит его, как билетных девочек. Это было дурной и пьяной идеей — не стоило его ловить в темноте переулка. Он забился в хватке по-офицерски жесткой руки как зверье об прутья клетки. И так жалобно отвернулся, пряча лицо, словно — не хочу смотреть на тебя. Олег отпрянул. — Да не обижу я тебя… Рыжий замер и, обернувшись, посмотрел вдруг из-под выбившихся чуть вьющихся прядей так зло. Говорил — и как же ты там меня мог обидеть? Он вывернулся из руки, едва почувствовав, что та ослабла, и на протянутые купюры посмотрел с омерзением. — Возьми…это…просто. Олег вдруг ощутил, как от колкого взгляда заскрежетало сердце, забилось буйно и взволнованно — словно чуяло, что он делает глупость. Олег сунул деньги рыжему в грудь, желая сбежать отсюда побыстрее, от навалившегося стыда за собственный порыв. От жалости стало тошно. Рыжий, синеющий в темноте арки, пошел по подсыхающей слякоти, чавкая своими ботиночками по разлетевшимся бумажкам. И бросил только: — Мне чужого не нужно. В командировочной квартире было холодно и мокро — Олег ввалился в комнату тяжело. Аркадий Дмитрич суетился в прихожей вокруг — то неловко подхватывал шинель, то предлагал свой старый скрипучий локоть для поддержки, будто Олег Давидович и на ногах стоять не мог — а это было ложью. Стоял Олег прекрасно перед зеркалом странного, словно женского туалетного столика — и к чему здесь такой? Будто будет когда-то женщина в служебных квартирах. Эта мысль разозлила. А более всего — своей правдивостью. Женщина здесь будет — Олег проснулся под утро от звонкого голоса, визжащего смеха за стеной. Проснулся, как и упал в кресло у окна — в форме, неумытый, мятый. Снимал рубашку под доносящиеся из-за стенки всхлипы, редкие стоны — билась ровными твердыми ударами чужая кровать и чуть дрожала икона на высоком углу, выставленная, должно быть, старыми и набожными руками Аркадия Дмитрича. Олег смотрел в высь потолка и, засыпая, видел ворох рыжего, осеннего, разлетающегося под скрипку Каменского. Под злую музыку города.

Ⅲ

Двери распахнутого еще пятничной ночью подъезда были плотно закрыты, и Олег Давидович, проходя мимо знакомого двора, в глубину арки, обещал себе никогда более не питать нежных жалостливых чувств к отвергнутым и оскорбленным — зло сверкающие глаза еще преследовали на цыпочках по Москве, и Олег глупо оборачивался на всякого рода странные, скользящие мимо, цвета пальто. За обедом Вадик сыто улыбается, не притронувшись еще к еде: — Как вечер провели? А то сбежали-с… Ищи-свищи Олега Давидовича. — Честно говоря, в смятении, — Олег, неясно, чем взволнованный, перебрал салфетку. — Не беспокойтесь так — ваш отказ от благотворительности не фатален. Как говорят — все исправимо, что не мертво. Вадим Дольфович смотрел как тот, кто должен был родиться не здесь и не сегодня, как странный искуситель из прошлого века. Так, наверно, смотрели герои Юрия Михайловича — немного из-под ресниц, вызывающе, соблазнительно и обманчиво. — А кто так говорит? — Олег тоже чуть ухмыльнулся, хоть и знал, что у него получалось иначе — с легкой тоской. — Мой покойный папенька, Олег Давидович. — Вадим Дольфович оскалился на мгновение, а потом, будто вернулся в сегодня, стерев с лица заигрывающие выражения, сказал легко и дружелюбно. — Вам не к лицу думы, Олеженька. Субботний вечер я не позволю вам попустить, как и пятничный. — Не все же веселиться. — Но не все же печалиться? Ответить было нечего — Олег взглянул мельком в блестящую грань бокала — и его искаженное лицо выражало печаль, которой поделиться было невозможно потому, что для нее не находилось слов. — Тем более, знаете, как бывает — иногда веселье поджидает там, где совсем его не ждешь. Это было заманивание, Олег чувствовал, что во что-то странно-авантюрное, но, во что именно, никак не мог ощутить. Субботнее приглашение Вадима Дольфовича было покрыто тайной. До Столешникова переулка добирались в трамвае — и Олег в нем ощутил ярую тоску по продавливанию грязи подошвой, уставшее от разъезда тело желало поглощать городскую брусчатку пешком. У высокого белесого дома Вадим обернулся: — Маргарита пригласила. Будет своеобразная публика, — и, улыбнувшись вновь, несегодняшним оскалом, добавил, — то бишь офицерская, понимаете-с. Московская, так сказать… О Маргарите Олег Давидович только слышал, и в словах она была похожа на смерть — стремительная, поглощающая, соблазнительная. Маргарита Львовна оказалась тайной — смерти или жизни, Олег Давидович не успел понять в быстром прикосновении к ледяной руке. Она пахла травами и чем-то тяжелым, как порой пахло около церквей. Смотрела она почти на всех присутствующих в пышной квартире сверху вниз, и только на некоторых — поровну. Олег был среди них — на нем Маргарита Львовна держала взгляд долго и внимательно, и, смаргивая впечатление, уплывала дальше. Танцевали по-дурному и пили сладкое шампанское — Олег держался ровно, улыбался многочисленным девушкам в роскошных, странноватых нарядах и, все ожидая начала обещанной Вадимом программы, из раза в раз сталкивался с Маргаритой, пока она не подсела вплотную — разлился холод ее бледного плеча, к Олегу потянулась паутинка белых волос. — Скучаете у нас? — Не привык к таким…вечерам. — Что же тут непривычного? Все мы люди, божьи росинки. — Она зашуршала платьем, и из-под узкой юбки выскользнула белоснежная туфелька, а за ней — такая же белесая, будто хрустальная, щиколотка. Олег почувствовал, как стало жарко, запылала шея, и отвел взгляд. Не дождавшись ответа, Маргарита подняла бокал: — Выпьем за нас? — А в этом доме уже есть некто «мы»? — наверно, не стоило говорить того, что казалось пошлостью, но Олег осознал это лишь после. Вид с балкона был странным, как и многое в этой квартире, такая высота создавала ощущение шагания по головам — редкие, уже ночные прохожие задирали их, рассматривая одинокого Олега Давидовича над собой. Вдали переулка мелькнули рыжие локоны — и девушка, обернувшись, поправила пышную горжеточку. Как он въелся в мысли, этот мальчик, всего за две лишь встречи. И преследовал, будто демон. За гогочащим столиком начиналась карточная игра. Естественно, Вадим уже гремел: — Я презираю всякие! Истинная карточная только одна — в дурачки! — За Дурака само название говорит, — засмеялся мужчина в странном зеленоватом пиджаке. — Как карта ляжет — много ума не надо. — Это верно, — опасно и улыбчиво кивнул Вадим Дольфович. — Постичь тайну игры — нужны иные силы. — Глупость, — взмахнул рукой мужчина, оголяя дорогие, переливающиеся запонки, — преферанс! И только он. — А я согласна с Вадимом Дольфовичем, — Маргарита говорила тише прочих, и от этого ее было слышно ярче. Она белела среди одноликих форм как провидение и колко посмотрела на Вадима. — В этом доме принято играть с судьбой, а не с деньгами. Олег ощутил скользнувший по ногам холодок. Вадим сыто замурлыкал словами: — Верно, Маргарита Львовна. А как известно нам, офицерам, слово хозяйки — приказ. Между ними скользил такой жар, что Олегу казалось, он наблюдал что-то близкое к застенным стонам, разве что более глубокое — на неуловимом уровне предчувствия слияния. — И что же, в дурачки, значит? — оживил стол новым вопросом зелено-запоночный. Маргарита Львовна раскрыла веер в прохладе комнаты: — Значит. И поверьте, — она сделала странную паузу, — офицеры, — и они в ее словах зазвенели особенно, обращалась она лишь к одному, — выигрыш стоит того. Зал заполнился довольным смехом — мужчины потянулись за столик, и меж их ртов так и витало — что же там за хозяйский выигрыш, и кто получит таинственный дар? — Сыграем, Олег Давидович? Не вам ли ловить удачную карту, — голос у Вадима смеялся, но смотрел он всезнающе твердо, непринимающе отказ. Это верно. Ему. Когда заканчивается третий кон, за столом остается только двое — и в руках у них лишь по одной карте. Олег смотрит в бубнового вальта взволнованно — шампанское, вино, жар игры, азарт и чуткое ощущение вот-вот пойманной обещанной судьбы оседали тревогой на пальцах — он прижал карту к бархату стола и выжидающе взглянул на человека напротив. Вадим Дольфович, присвистнув, улыбнулся в свою карту, и — всего на мгновение пропустив на свое лицо серьезное ожидание, а не одно лишь шутовство — сказал: — Чья-то удача у меня в руках, не иначе. Олег выкинул вальта — этого краснощекого мальчишку на дорогущих картах. Маргарита Львовна, тасуя колоду рассказывала — подарок, ручная роспись, единственная в своем роде. — Шейнфогель возьмет, — шепнул зеленопиджаковый своему рыжеватому товарищу, наблюдая за оставшимися в игре. — С чего это? — А вы не следили? Все козыри ушли, кроме семерки. Смотрите. Вадим раскрыл карту одним движением руки, не снимая со рта улыбки, цедя только: — Повезло, верно? — Верно, — растерянно улыбнулся Олег лежащей на столе семерке. В кулуаре Маргарита Львовна пьяно льнет все ближе — в зале гремели стаканы, шуршал граммофон, Олег, выходя, оборачивался, рассматривая все происходящее отдаленно-глупо — уже заговорили о политике, но еще не подрались. В этом месиве глыб, тел, сал, пропитанном сахаром, спиртом и табаком она — высокая и тонкая в своем врастающем в саму землю платье вела его, едва касаясь руки. Может, Маргарита попьянела с последних бокалов, а, может, Вадим был прав, нашептывая после игры, что хозяюшкин дар, должно быть, будет нетривиален. Маргарита Львовна распахнула последнюю дверь коридора, и Олег замер на пороге спальни. — Не стоит… — Что? — она обернулась, бодро заходя в комнату, обшагивая ее — широкую постель с высоким балдахином, какие бывают в дорогих гостиницах, резной высокий комод и маленький, обитый красным бархатом и золотом, диванчик. Стены были уставлены холстами, отвернутыми лицами от чужих, видимо, частых глаз. Около диванчика стояло пианино, а на нем — странная графика, рисунок, близкий к анатомическому, с множеством рыжины в себе. Олег смутился собственных домыслов: — Не понимаю, зачем мы в спальне. — За обещанным мной выигрышем, Олег Давидович! — она обернулась и задержала внимательный змеиный взгляд. — На вас удручающее выражение лица. Улыбнитесь. Вы же победитель. Маргарита вдруг опустилась на пол перед высоким комодом на толстых круглых ножках, и, выдвинув ящик, закопошилась в бумагах. Из спальни Олега выдворили так же стремительно — и вот, в темноте угла, Маргарита Львовна, будто загнав свою добычу, нависла с таинственным конвертом в руках. — Для вас, Олег, — она улыбнулась, как не улыбалась Вадиму, открыто и слишком ясно для выпившей женщины. Олег потянулся распахнуть конверт, но холодная рука накрыла его. — Нет, Олег, сделайте это в одиночестве. Это специфическая вещь. — Это… — Олег почувствовал, как колотится сердце, — это письмо? Документ? Историческая записка…признание? — с каждым новым вариантом тьма сгущалась в углу коридора все тяжелее, пока Маргарита не превратилась в тень, и от нее не остался один лишь тихий голос: — Все в глазах смотрящего, так что… В жаре уличного фонаря Олег распечатывает конверт — мысли взвивались буйством, что же там? Пальцы резала острота формы. Фотографии — в руках оказывается небольшая стопка карточек, и… Олег поначалу замирает, а затем, по-мальчишески смущенно оглядываясь, прижимает конверт к груди. Один. На всем ночном московском переулке один — молчат магазины первых этажей, и даже на балконе над ним никого — он один стоит здесь с глупым, шуточным и издевательским выигрышем. Ах, ведьма. На каждом фото — тела, фигуры, позы — смущающие обнаженностью, опаляющие откровенностью. Вот — изгиб талии, а вот — острота оголенной груди, пышность бедра, колкость волос. В глазах — чувство женщины в руках, сочность и странная опошленная красота. Олег перебирал карточки со стыдом лицеиста, не зная, что стоит чувствовать — кто, где и как снимал этих женщин? Странный жар телесного смешивался с тревогой души. Некоторые фотографии пугали своей униженностью — женщины на полу подставляли оголенные бедра узкой плетке, пушистой кисти. Вздор. Олег зло отвернул от себя фото — это омерзительно, это не смешно, и это вызывало такой тонкий страх живого перед чем-то совершенно неживым, перед этим аппаратом, фиксирующим человеческое подчинение чужой воле. Он вернет их Маргарите. И скажет, что это дурно. Тем более для нее. Для ее умных глаз. Олег, оглянувшись на узость балкона, завидев скользящие в окнах тени, заспешил убрать все в подранный конверт — и — одна единственная вылетела из неслушающихся, промерзших на ветру рук, не чувствующих уже нападающего озноба. В грязи брусчатки лежал он. В земле и сырости карточка была словно дверца в мир незнакомого — Олег быстро поднял фотографию. Сердце забилось так, что тяжело было вдохнуть — на смену морозу налетел жар. Он стоял спиной — руки были заведены за нее, сплетаясь, и острые лопатки выглядывали из него, как неслучившиеся крылья — нежность длинных волос стекала по изгибу плеч, и… Олег опустил взгляд ниже — на ровные худые ягодицы, на западающую тень в ложбинке поясницы. Он весь — острый ирис в этом букете пышных роз, а профиль у него был — тот самый. Бульварный. Олег не вернул конверт. Но, войдя в квартиру, с выжидающим взглядом Маргариты сталкивался буйно — обсмотрись в меня, и не увидишь того, что ждала. И не рассмотришь того, что случилось. Фотографию Олег спешно прячет в карман шинели. И весь вечер думает лишь о нем — рыжем юноше, таком живом и бьющемся, таком обмеревшем перед силой механики, будто волею судьбы выброшенном Олегу под ноги — на бульвары, дворы и падающие карточки.

Ⅳ

Холодно — и этот зловещий морозец сковывал волю — саднило колени, и чуть дрожали непослушные ступни — Сережа изгибался в спине, слегка отворачиваясь от поглощающего черного глаза. Николай говорил — держи секрет! нам от тебя — одно лишь полубочье! оно же, понимаешь, ежели все разом — то в чем же ж секрет-то? в чем? а тут — ты сама загадка, Сереженька! У Николая были холодные руки — Сережу они коснулись лишь однажды, когда тот оголенными ладонями, то есть сняв единственный раз свои пугающие черные перчатки, отлистывал купюры. Теперь же рука в твердом и черном как и всегда заскользила по фотоаппарату. — Хорош, Сереженька! Сережа смотрел в половицы — пол всегда был чистым, как и все вокруг — салон Николай держал в медицинской стерильности, и от этого раздеваться в нем за узкой японской ширмой каждый раз было до тошноты отвратительно, будто сейчас тебя положат на блестящий от спирта стол — и занесут над тобой скальпель. Поэтому хорошо, что лица Николай никогда не просил — оно могло выражать тоску, близкую к безумию, или шептать числа. Вот, например, — сорок четвертая — сорок четыре половицы лежало по правой стороне из тех, что видел Сережа. Потом он вспомнит тот отрывок из… — Хорош! — громко и бесцветно, как оценку качества, произнес Николай снова. Это слово Сережа ненавидел особенно, от него еще разливалось в груди что-то горячее — злость. На пятничном бульваре все эти словечки так и звенят вокруг, и Сережа думает даже — может, он и правда сошел с ума, и слышит эти слова с прихлюпывающими окончаниями, и слышит эти — прогуляемся? и эти — ах, как хорош, и разбивающее сердце — ах, какой хорошенький! У них сухие, мокрые, сильные, слабые, грубые и до отвращения ласковые руки — а чувствуются они одинаково с николаевскими перчатками — неживыми, не интереснее, чем половицы, чем мертвое дерево подвала в доме номер восемь на Хохловской площади. Расчетные рубли хрустят. У самой двери Николай окликнул: — Мерзнешь здесь? Сережа, опешив, промолчал. А Николай зазвенел: — Настенька принесет платья! Учиним фантазийное раздолье, и не холодно будет вовсе! — он сладко улыбнулся, оголяя сколотый клык, режущий все его лицо будто неслучившаяся возможность быть кем-то иным, кем-то талантливым, а не продающим свои глаза на чужое тело. Сережа, постояв еще немного молча, едва не жмурясь, выдавил: — За платья…столько же?.. — Хочешь больше? — Николай стянул перчатку, опуская руку в карман пиджака. — Да. — Не гони коней, Сереженька. Товар не упаковкой красен. Сережа развернулся, едва не вырвав ручку двери, за которую ухватился — та была заперта, как и всегда во время… сессий. — Ах, забыл, — Николай, снова переменившись в лице, заспешил к двери, натягивая перчатку обратно, выхватывая с подвешенной на ремень связки нужный ключик. — Лети, пташка.

Ⅴ

Как Сереженька этого ждал — уронить голову на бархат диванчика, столкнуться ресницами с его вышитым золотом, окунуть нос в глубину подаренной пудреницы — в камнях и жемчуге. Марго ласкала по-матерински, если бы он помнил каково это, ласкала по-сестрински, и, проводя пальцами по худому лицу, следуя линиям птичьего носа, приговаривала сладкое: — Горсточка звезд, сахар жизни, бриллианты аптек… Сережа смеялся. И жизнь была хороша, пока саднило ноздри, пока рука материты касалась губ. — Загадай желание, месяц мой. Сережа открыл глаза — Марго над ним была богиней, покровительницей его измученного разума. О ней плакали лучшие залы Парижа, вернисажи Лондона, а она была здесь — над ним, в московской квартире, пропахшей табаком и фантазиями о. Она вытянула свой узкий пальчик: — Твоя ресница. Выпала — значит что-то выпадет. Попроси. Сережа зажмурился, чувствуя как стремительно обмерзает разум, как уходит боль, смятение, стыд. И на последнем чувстве подумал лишь — я хочу видеть его, еще раз его. Видеть, как он смотрит всего мгновение — опустошенно, впервыйно, без мерзости, похоти, глумления.

Ⅵ

Олег смотрел со стыдом, удушающим чувством, что это омерзительно и так быть не должно. Этот птичий нос выглядывал в каждой рыжей, в каждом остром. И, заперевшись на ночь накрепко в продуваемой комнате, отбиваясь от настырной помощи Аркадия Дмитрича, собрался наконец с силой — взглянуть на него снова. Карточка измялась в глубине кармана — заломился уголок. Это такая глупость — ругал себя Олег, но всматривался с детским желанием увидеть нечто большее, рассмотреть в нем какую-то тайну. Кто ты? За тем самым женским столиком комнаты все казалось особенно магическим — из зеркала на Олега Давидовича смотрел он сам, немного уставший, немного растерянный с глупой и пошлой фотографией в руке. С прекрасной фотографией. Хохловская пл. 8 должно быть сладко На обратной стороне почерк был неровным, а часть букв расплылась от вчерашней грязи — расплывшиеся слова смотрелись как то, что Маргарита Львовна, смеясь, называла судьбой. Если после службы в пятницу пойти через Покровский бульвар, то выйти можно прямо на Хохловскую — так говорила карманная, свежекупленная карта. Может, все не случайно? Может, не просто так он думает об этом мальчике. И вся эти совпадения… Утром на службу Вадим шагал ровно и вальяжно — как будто не было за плечами его жизни всего, что выбивает шалость и вбивает строгость поступи. — Скверно в городишке, — задумчиво пробормотал Вадим Дольфович, — гляньте-ка…ну что за безвкусица? Верно, москвичи. Олег лениво глянул в сторону — Вадим любил подмечать вещи, незаметные глазу обывателя, как и сейчас — двое завешивали барельеф над подъездом светлого дома вывеской с, и правда безвкусно, разрисованными словами. Ремонт. — Странный город. Все время чувствую себя здесь тревожно. Вадим ухмыльнулся: — Потому что надо снимать нервное напряжение! Докторов не слушаете-с, Олег Давидович, вот и тревожитесь! Олег улыбнулся, и, набрав побольше осеннего, мокрого воздуха, спросил то, что терзало мучительно всю ночь: — Вадим, — от обращения по имени Вадим Дольфович весь стал разом емким и собранным — фамильярничать для него означало — вежливить перед-, а вот так — с одним лишь пустым именем к нему обращалась разве что матушка, и еще он — странно слепленный петербургский Олег. — Внимаю. — А вы по Покровскому в квартиру возвращались? Вадим Дольфович удивленно повернулся, прикусывая сигарету: — Бывало. — Вечерами? — Так не то чтоб у нас мимо Покровского много вечеров прошло! — И то верно… — А что, Олег Давидович, заметили неладное? — интонация у него была ясная, говорящая — то же, что и я, заметили? — Не то, чтоб что-то явственно незнакомое, но… — Господь, — вздохнул Вадим, — какой же у нас мучительно умалчивающий диалог! Мы что, чужие люди? Ежели вам, Олег Давидович, есть нужда в уединение с теми или иными бульварными встречными — так я вас только поддерживаю-с — в первую очередь моральным нейтралитетом! А что до Аркадия Дмитрича — чего ж стесняться…будто он в общественные бани не хаживал. Вадим говорил, дымя сигаретой, и от его слов скулы наливались краской — Олег шел, смотря лишь в жухлую листву под ногами. Что за вздор. В очередной раз Вадим его опережал в осознании, в очередной раз — неверно. — Лихо вы… — пробормотал Олег, не выдавая интонацией растерянность, пусть думает, что промахнулся. Но Вадим Дольфович в своих догадках нисколько не усомнился, хитро-подло улыбаясь прохожим дамам. — Все мы люди! Олег промолчал — где-то это он уже слышал. На бульваре было пусто. Людей было много, как и всегда, улица налита телами, но все были не теми, кого искал олегов глаз — его не было. Может, он вообще не всегда здесь или, может, он здесь случайно. На его скамье — как глупо эта принадлежность звучит, ругал себя Олег! — сидел мужчина, перебирал рукоять веера, и всем своим видом томно ожидал — от пристального взгляда он разулыбался, распахивая натянутое меж створок веера кружево — губы у него были тонкие и злые, и улыбка из-под них выходила тоже зловещая. — Одинокий вечер? Олег почувствовал скользящие по нему взгляды прохожих. — Да. Одинокий. — И у меня. Вот совпадение? Судьба! Судьба — думает Олег, заворачивая с пустующей Хохловской во дворы — пустынно, стыло, и вроде обещал себе так больше не бродить — но ноги сами ведут под арки и тяжелые балконы, и вот — выписанный Куинджи свет, а в нем — фигуры, одна из которых знакомо начинает звенеть скрипкой. Так и было — в глубине двора тонконогого, закутанного в рабочую, видимо, горжетку обступили в расшатанное кольцо. Сначала звучал смех, потом — улюлюкающий свист. Звук тяжелых ботинков оглушал — скрежетала грязь и слизь осени, давились листья — Олег обостренно услышал вдруг и потирание пальцев, и стук зубов. — Господа, — голос разлетелся в высоте двора, низкий и тяжелый. Две тени, не обретшие лица, замолкли, и сквозь их плечи проглядывалась рыжина. — Доброго вечера, — в левой тени блеснул рот, и Олег Давидович ускорил шаг — чувство, что именно здесь нужен именно он заволакивало пространство легкой дымкой, в которой был только один огонек. — А вы уверены? Правая вытянулась — заглядывала в небо: — Синь да чернь, уважаемый! Вечер, не иначе, — он него тянуло дешевой водкой и кислотой бродящего пива. — Он про добрый, а не про вечер, идиот, — рыкнула вторая. Обе фигуры развернулись на Олега полностью, свет упал на пьяные опухшие лица. Они глупо смотрели на него, кажется, не понимая, с чего у офицера к двум пропивохам дела, но, едва за их спинами послышался звук шага по лужам, обернулись — рыжий выскальзывал по стене, пытаясь исчезнуть за поворотом подъезда. — Экий вертлявый! Ловили-ловили! — тот, что повыше, задирающийся к небу идиот, заозирался по сторонам, и, едва двинувшись, завертелся в чужой руке. — Ты чего, офицер?! Ответ был быстрым и коротким — и бесследным. Через несколько мгновений и один удар во дворе стало пустынно — и даже теней не осталось — они опустились до земли, смешивая коленями кровь с грязью. Олег не мог ответить себе — зачем. Словно снова было семнадцать, и словно снова в лицее за главным корпусом ночью встают стенкой, потому что кипит, сбиваясь, кровь, и так хочется почувствовать жар и соль, и размять ломящееся силой тело. И еще — совсем немного — почувствовать что-то искрящееся, что-то свежее к-. Вот за этим — за этим Олег вывернул за подъезд, на незнакомую узкую улицу — и в самом ее конце поймал взглядом огонек — замерший и не играющий на ветру, как бывало на бульваре. До него оставалось несколько метров, а он все стоял, словно ждал, припав плечом к камню дома. И, когда Олег уже было подумал, что и тот вовсе не тот, а просто тень, просто желание узнать, просто чужое лицо, раздался тот самый, тихий арочный голос, который отрезал Олега, точно так же ловящего его внутри дворов несколько ночей назад с глупыми бумажками. — Я вас жду. Олег остановился в паре шагов — скулы у бледнолицего юноши были малиновыми, словно нарумяненные. — Зачем? Вокруг была несвойственная Москве тишина. Рыжий выглянул как-то вбок, будто рассматривая, нет ли кого за Олегом, и Олег обернулся тоже — пустота. — А вы зачем за мной шли? У него были быстрые глаза с суетливыми, порхающими ресницами — он приложил вдруг к носу ладонь, словно вот-вот пойдет кровь и тяжело вдохнул. — Ты… — Олег сделал еще один шаг, и взгляд упал на тяжелые кольца, — с тобой ничего не произошло…дурного? — Не знаю, — бесцветно ответил рыжий, — иногда я думаю, что все, что могло произойти, уже случилось. И мы только ходим по кругу…проживая это снова. — Он качнулся, отходя от стены, и жался так, будто жутко мерз. Олег пораженно промолчал — за суетой и стремительностью голубого взгляда было не уследить. — Так зачем вы за мной шли? — Ты помнишь меня? Вот здесь — здесь случилась остановка, и беспокойный взгляд впился в Олега до самого сердца такой откровенностью, что стало не по себе. — Да, — юноша повернулся к ветру, и рыжие волосы разлетелись наконец с лица, и всего на мгновение Олег высмотрел в нем тот самый профиль, что жег карман. Вдруг стало ужасно жарко, и Олег коснулся ворота шинели. — Поэтому ждал меня? Олег корил себя за эту лирику, за книжный сентиментализм — это не для него, и не ему говорить такие слова, и не ему стоять в этой ужасной, надрывающейся сцене. — Может и поэтому. Он не хотел уходить — и стоял, раскачиваясь, переступая. Но его тон был холодным и совсем ничего о нем не говорил. Олег почувствовал, как засаднило в груди. Это все было очень плохо, и он уже чувствовал, почему. — Вам не странно стоять здесь со мной и говорить…о совершенно бесполезных вещах? — рыжий вдруг заговорил быстро и смущенно. — Разве это имеет значение, если я все же стою? — Хотел вас поблагодарить, но понимаю, что это звучит отвратно. — Благодарность это дар. Рыжий улыбнулся и, словно не сдержавшись, засмеялся. Олег, чувствуя собственную улыбку, непонимающе ловил этот новый странный звук — будто наконец-то из этой скрипки вышла музыка. — Разве я говорю что-то смешное? — Нет…но вы говорите поразительно не по-настоящему, — он вдруг развернулся, и пошел вдоль белого камня дома. И Олег Давидович, глупо и по-мальчишески, засеменил следом. — Что значит — не по-настоящему?

Ⅶ

Теперь, когда они шли рядом в пустоту и холод Москвы, казалось, сбывается странный невозможный сон — Сережа шел, чувствуя как продувает шею, кутался сильнее в сухость меха — болело в голове и еще сильнее саднило в самой переносице, словно изнутри кто-то покалывает через нее мозг узкими углами. Он утер быстро мучающий нос, щекотящийся от каждого вздоха. Может, этот человек из ниоткуда кажется ему, а может, это он кажется человеку? Реальность была хрупкой, и страшнее всего было столкнуться с моментом ее раскола. Поэтому Сережа шел все быстрее, и в груди начинало печь обидой. — Ты убегаешь от меня теперь? — Я спешу. Пусть сам думает — куда. Не стоило мечтать о том, что не можешь вынести — и этот горящий светом взгляд было тяжело терпеть. И, потягиваясь к свету, Сережа обжигался о собственное знание — такого не бывает, с ним такого не будет, и это следует забыть, как дурную детскую мечту. Как то, что загадывается на шикарный праздничный торт, как в лавке на Кузнецкой, торжественно преподнесенный в день рождения в красоте залов, а не как загаданное на ресницу на пропахшем кокаином и слезами диване. — Как тебя зовут? — А зачем вам мое имя? Ветер разъедал слова, но Олег вслушивался жадно, словно совсем потерял время и место. Слова вылетали сами, будто от тревоги, что вот-вот, прямо сейчас, этот мальчик ускользнет навсегда. — Я хочу еще найти тебя. Рыжий обернулся: — Мне думалось, известно, где ищут таких как я. Олег подошел в один шаг — так, что Сережа замер в твердости хватки — знакомой по той арочной сцене, но такой волнительной — от этого человека пахло табаком, одеколоном с чем-то дорогим и душистым, тяжестью шинели и еще совсем немного каким-то сладковатым запахом… Казалось он вот-вот скажет что-то грозное, лицо у него стало тяжелым, как там — за плечами двух омерзительных и жалких. Но человек промолчал. И пошел прочь. — Меня зовут Сережа, — крикнул он, разворачиваясь, жмурясь не от ветра, когда на улице уже было пусто.

Ⅷ

Сережа — у него есть имя. Олег смотрит на фотографию в сумраке комнаты — и ничего не понимает о себе. Как этот мальчик разломал все внутри, как вторгся в мысли, как замучил своим профилем. Как… За звонким стуком заскрипел дверь, и Олег упрятал карточку поглубже в пустоте ящика парфюмерного столика. — Все-таки скучаете, одиночествуютесь, Олег Давидович? — на Вадиме была одна лишь рубашка, распахнутая у горла. — Как видите, — Олег поднялся из-за столика, подходя к дивану. — Расскажете-с? Чем мучаетесь? — Вадим уселся раньше приглашения, и сверкающая в нем заинтересованность начинала казаться странной. — По бульвару прогулялись без толку? — Вы меня неправильно поняли днем. — Разъясняйтесь! Олег заулыбался, осторожно садясь в кресло напротив — сейчас бы свистнуть Аркадия Дмитрича, распить чаю с коньяком, поставить камин справа, натопленный, и будет почти как дома. — А вы влюблялись, Вадим Дольфович? — А вы влюбились, Олег Давидович? Это была шутка, но в груди все равно кольнуло. — Не знаю. Прежде со мной такого не случалось. — То бишь, ныне — да! — Вадим играюче закинул ногу на ногу. Как лихо он умел себя раздаривать, ничего не теряя — что ему за дело до олеговых несуществующих любовей, но слушает с интересом гимназистки-сплетницы. — Я будто в помутнении, — Олег помолчал внимательно всматриваясь в серые глаза, но Вадим, не умей он держать лицо, не дослужился бы до того, кто он есть, а потому он продолжал смотреть с ровным ожиданием. — Мучаюсь мыслями. Об одном и том же. Но…нет никакого повода. — Повода думать? — Думать, что это…касается чувств. — Жалко, здесь нет камина, да? Олег заулыбался: — Да. Об этом я тоже думал. — Вот видите — не ко всякому, о чем наши мысли, мы питаем нежные чувства. Я вот, Олег Давидович, весь день думал о вас, но отчего-то, целовать мне вас совсем не хочется. — Вадим заскалился, разбрасывая по дивану тяжелые руки. — Что, в общем-то — жаль! — Разве чувства — это желание целовать? — И не только! Воцарилась тишина, Вадим Дольфович важно осматривал книжный шкаф справа от кресла, и от его серьезного вида Олег улыбался — кот ученый, ясная звездочка петербургских салонов. Как и ожидалось, Вадим оценивающе высказал: — Бедненько. Хиленько, — и, игриво обернувшись на Олега, добавил, — москвичи! Только посочувствовать, да? Разговор разыгрывался — и потрескивал где-то в Петербурге тоской по хозяину камин, и Вадим бил своей лапой по вельвету дивана, и, насмеявшись вдоволь, поднимаясь, обернулся вдруг с охлажденно-невыражающим лицом: — А не по Маргарите ли Львовне тоскуется? От распахнутой двери завыл сквозняк. — Нет. И, помолчав мгновение, Вадим Дольфович вернул своему лицу цвет: — Это славно! Когда Олег Давидович настиг его в коридоре, уже в полутьме засыпающего домового, Вадим ожидал жаркого признания, разоблачения в симпатии к ледяной Маргарите, откровения о ее так и не раскрытом публике подарке, но вместо этого чужой голос прошептал только: — Вадим Дольфович, а все же, — Олег оглянулся на свет своей комнаты, — как вы понимали, что влюблялись? Странное чувство разоблачения прокатилось в груди, и Олег уже было подумал, что на сегодня достаточно слов друг о друге, но Вадим Дольфович ответил без тени улыбки: — Понял, что слышу во всей зале только ее голос, — и, уходя во мрак коридора, глянув на свою черную фигуру в зеркале, добавил, — так что, Олег Давидович, если желаете понять себя, прислушайтесь к другому. В вас отзовется. К другому — перебирал услышанное Олег. Он не сказал — к другой.

Ⅸ

В Козицком переулке каждая мысль отзывалась глухим эхом вокруг — Сережа ходил вдоль узкого бордюра под самым балконом, слушая доносящуюся музыку. Там, за окнами в желтеющих шторах была такая жизнь! Услышав однажды эту музыку, Сережа замер в ночи — забилось сердце, и так горько стало на душе — вот бы хотя бы на мгновение, хотя бы одним глазком взглянуть на эту жизнь. Там играли музыку, наверно, пили шампанское, говорили о последних литературных новинках и пели что-то очень красивое — Сережа из раза в раз не мог разобрать слов. Музыка стихла — всплеснули аплодисменты. Сережа прикрыл глаза, замирая в самом конце переулка, дослушивая эти звуки, представляя сначала, что сидит в большом зале театра, все как нарисовано на буклетах — высокие потолки, блеск люстр, роскошный костюм…самого красивого в мире цвета — как букет касатника… Шум постепенно скрылся, будто его и не было. Будто странный юноша в темном пальто заходит в Козицкий переулок по вечерам лишь ловить свои сновидения, копить галлюцинации. Да — Сережа шел по направлению к Страстному бульвару, ныряя в первую арку — да, и после театра он пошел бы в свою квартиру, в свою спальню в нежном запахе подтаявшего розового воска, какой был однажды в комнате у Марго. Скрипящую, чуть промокшую купюру деловая рука торговца забирает с усмешкой — и кому же тащит этот нищий студентик свой не по карману роскошный букет?

Ⅹ

Он стоял за порогом в распахнутом старом пальто с букетом хризантем и астр — пестрым, осенним, мокрым. В шуме вечера не было слышно стука двери, пока сидевшая у кухни Арина не засеменила к хозяйке — велено было после восьми никого не пущать, все свои собирались к девятнадцати! — Сереженька! — ахнула Марго, качая в руке бокал. — Полумесяц мой! — от нее пахло сладким шампанским, а шея у нее была стянута в новый кружевной воротничок, за спиной качались незнакомые широкие фигуры — похожие друг на друга тени. — Прости мне мой визит, я лишь…принес тебе цветы. Это было так глупо — думать, что квартира в глубинах улиц пустует, ожидая его. Но здесь был тот единственный островок прекрасного, была та тонкая прозрачная ниточка связи с ее миром — миром шампанского, блестящих сережек, красивых туфель, интересных разговоров, чувственных картин. Здесь находилось утешение и вера. И Сережа шел, ведомый одним лишь чувством, что здесь он всегда сгодится, и Марго достанет свежий загрунтованный холст, поставит на узкий витой мольберт, а потом — месяц мой, иди сюда — и раскрутит свою невесомую блестящую серебром капсулку подвески, высыпая на гладь столика маленькую горку — и мы будем писать до потери сознания, и мы будем сутки напролет писать! Но не сегодня. — У тебя гости… — Заходи, милый, — Марго, забирая букет, втащила его в квартиру, и Арина, любопытно поднимая глаза на этого негожего хозяйского любовничка, заперла дверь. — Ты всегда мой главный гость. А здесь, — она кивнула в переливающийся свет комнат, — небольшая карточная игра у глупеньких, — шепотом она зловеще закончила, — офицеров. Сережа неловко жался к комоду, чувствуя себя лишним. — Я пойду, Марго, мне здесь не место. — Сущая глупость! Я тебя представлю, только… — она суетливо стащила с него пальто, пачкая подол своего узкого платья, отмахиваясь от надоедающей, суетливой Арины, к которой Сережа питал особую жалость, будто тоже чувствовал себя не вполне другом, а кем-то подле. — Только давай я дам тебе рубашку… — Конечно, — Сережа ощутил, как краска заливает лицо, и за свой несалонный вид стало до мерзости стыдно. Марго взяла его за руку одним уверенным движением и повела сквозь сумрак коридора, проскальзывая вдоль комнат — мужчины за игральным столом оборачивались, выглядывали из-за диванов, и Сережа старательно держал спину — в таком обществе ему бывать не приходилось, и это трогательное гостеприимство такой подруги казалось излишним. — Эта? — Выглядывая из-за дверцы высокого шкафа спальни, Марго вытаскивала одну за другой рубашки — в некоторых она уже писала его, а одну — вот эту, с белым высоким увитым воротником, она заказывала специально для Сережи, говорила — ты, Сереженька, опоздал с веком, твой нос да в восемнадцатое бы столетие, твои белые плечи писал бы Антропов! — Эта! — вырвал звонкий голос из воспоминаний. — А она не излишне…привлекающая внимание? Марго весело перекинула рубашку на плечо, словно рабочие свои мокрые потные летние рубахи, и хитро заулыбалась: — Ты думаешь, тебя возможно не заметить? В зале было немного сумрачно — создавался интимный азартный свет, и дым поднимался к тусклым лампам. Все оборачивались почти так же, как это бывало на бульваре — но почти — потому что во взглядах скользил новый, редко чувствуемый интерес. Сережа столкнулся глазами с прозрачно-серыми, заволоченными густым дымом сигареты — мужчина улыбнулся необъяснимым полутоном, словно узнал его, но вряд ли — с бульварной дивой скромный, хоть и необычный костюм было сложно спутать, а собранные рыжие волосы смывали из возможной памяти единственное яркое пятно. Поэтому Сережа слабо улыбнулся в ответ, и: — Маргарита Львовна, представите вашего спутника? Марго важно кивнула, и вдруг начала говорить — Сережа слышал только, как звуки кололи режущими и распахивались гласными, а на фоне их — в людном, дымном и плотном на него смотрел он. Без имени, с одними лишь только темными глазами, с разворотом широких плеч, с теми самыми, когда-то тяжело сведенными, а сейчас приподнятыми — темными бровями. Это снова был он — загадываемый. Доносилось: — Значит, вы литератор? — Можно и так сказать, — кивнул Сережа, отведя взгляд — неужели это случилось? Прямо здесь и сегодня — в такой привычной квартире, среди таких странных людей. Сердце остервенело стучало в груди — выпусти меня поскорее, я тебе все про тебя расскажу. На балконе ветер леденил пальцы — Олег затягивался сигаретой и чувствовал, как мысли путаются от шампанского — он художник? писатель? друг Маргариты? откуда у нее его фотография? и зачем она подарила ее почти незнакомцу в кипе других…и зачем он… Скрипнула дверь: — Странный мальчик, да? Олег не обернулся — сковало горло. Надо было сделать что-то прямо сейчас, когда есть это мгновение, но что. Вадим качнул плечом. На узком балконе стало двое. — Да. — Я, было, подумал, что это очередной хозяйский приз, — хохотнул Вадим. — Вполне в ее тоне. Олег промолчал, смотря, как капли разбиваются о гладь луж. Рыжик бродил неловко по зале и все боялся упустить Маргариту — ходил за ней цепко, будто котенок, боящийся чужих рук. Мужчины смотрели на него с интересом, но больше всех утягивала игра, и он, этот Сергей Разумовский, посматривал внимательно на разворачивающийся покер. Сейчас — или все было зря. — Добрый вечер, — голос у Олега был чуть веселее нужного, и, имеющий теперь имя, Сергей обернулся удивленно. — Добрый вечер. — Неожиданно увидеть вас здесь, — Олег протянул прохладный бокал шампанского и всего на мгновение почувствовал тепло и влажность его пальцев — тонких, усыпанных кольцами. Он улыбнулся без особой радости: — Теперь мы — на вы? Олег промолчал, не зная, что ответить — тихий голос осадил. И вышло только: — Мы можем…начать наше знакомство. Неслучившееся. Меня зовут Олег Давидович Волков. Олег хотел было подать руку, но рыжий замер, не двигаясь, только всматриваясь куда-то сквозь, и сказал: — А меня зовут Сергей. Это вы слышали. Он был тонким и светлым, и, казалось, вся яркость тусклой залы сосредоточилась в нем — он поднес к губам еще искрящийся шампанским бокал, и Олег не нашел сил отвести взгляда. Если этот город и создан был для чего-то, то только для их встречи. Сергей взглянул вправо, на стол, за которым шла игра, и сказал вдруг: — Боюсь, ваш друг вот-вот проиграет. Олег удивленно глянул: — Играете в покер? — Нет, но это всего лишь задача на предположения и вероятности. — Да, в этом Вадим Дольфович, вероятно, плох. — Какое странное отчество, — Сергей заулыбался, и теперь узнать в нем того мальчика из мокрого и темного московского двора было почти невозможно — убранные волосы оголили молочные мочки и нежную тонкую кожу за ушком, уходящую в высокий ворот рубашки. — Черт! — по зале прокатился грохот, с которым Вадим Дольфович треснул по жалобно скрипнувшему столу. — Это наименее странное из того, что есть в Вадиме Дольфовиче, — с улыбкой протянул Олег, наблюдая, как друг выходит на балкон в сопровождении наперебой обсуждающих игру мужчин. Маргарита Львовна царствовала в своем красном кресле, почти рифмующимся с тем странным диваном в ее спальне — закинув ногу на ногу, она вальяжно рассматривала всех, и особенно теперь — их двоих. В странном вечере было много лишнего звука и запаха — к привычному дыму и мужчинам примешалось что-то новое — может, так пах Сережа, а может, то неявное чувство стремления, которое он в себе еще не назвал, но уже заметил. На Олега Давидовича он смотрел с неумелым, а потому нескрываемым кокетством, и самое страшное в этой неожиданной сцене было то, что взгляд этот был взаимным. — Спустимся, Сергей Дмитриевич? Сплетни сами себя не выплетут! — она засмеялась сладким смехом, поправляя на Сергее рубашку, словно на куколке. — Конечно, — он улыбнулся в ответ. — Не желаете присоединиться, Олег Давидович? Может, это был сон, который Олег проживал раз за разом, оказываясь снова у этого дома, под этим балконом — детали были другими, и вместо тонущей в луже фотокарточки перед ним было настоящее, дышащее и пахнущее неуловимо нежно. Маргарита Львовна распахнула свой усыпанный камушками портсигар: — Угощайтесь… — она помолчала, а потом внесла смех, — …хотела обратиться к вам — господа! — но, думаю, этого я еще наговорюсь этажом выше — угощайтесь, милые дети адамовы. — Мы что же, нечисть какая? — улыбнулся Олег. — Об этом посусекаем однажды тоже! — хихикнула Маргарита Львовна. Тонкая сигаретка в пальцах лежала непривычно, а цветистая бумага казалась слишком красивой, чтобы быть сожженной. Но хозяйка угощенья распахнула увесистую зажигалку, появившуюся из глубин кармашков ее полудубленочки. — Вижу, Вадиму Дольфовичу все не везет да не везет. Что же вы не присоединились, глядишь, снова? — она не договорила, словно — вы и сами понимаете. — Я плох в покере. К тому же, — Олег очаровательно улыбнулся, как получалось улыбаться только тем женщинам, которые никогда не поддадутся этому, — удача не любит наглецов. — Звучит очень поэтично! Может, это вы пишитесь в «Огниво» под псевдонимом Разудачливый? Олег удивленно промолчал, а Сергей, впервые отмерев, сказал: — Не встречал такого в «Огниве». — Конечно не встречали, Сереженька, ведь я это выдумала только что, чтобы вы оттаяли, услышав такую ересь! Это было странно — Олег молча наблюдал за двумя, пытаясь протянуть между тонкие нити. Напоминание о прошлом выигрыше жгло ладони, будто они прямо сейчас держали ту фотографию. И жизнь белого плеча казалась близкой. А Маргарита Львовна смеялась, будто не помнила или не знала, о своем же деле, не чувствуя смущения от их встречи. А может и наоборот — странное удовольствие. — Ах, стоит, верно, утешить поверженного! — Маргарита ловко придавила носком сапожка окурок, и от такого хулиганства в ней заиграло еще больше цветов. — Вадима Дольфовича не так легко повергнуть. — Думаете? — Маргарита Львовна обернулась, приоткрывая дверь. — А мне показалось, он, в некотором известном смысле, повергнуться рад! Глухо стукнула дверь. Сережа чувствовал, что все это устроено было дня него — чувствовал, как Марго скользила по ним взглядом, будто хотела поиграть, столкнуть поближе, посмотреть — что потом. Потом — только бесконечное сожаление. Потому что вечер кончится, белая рубашка вернется в резной шкаф, а черное пальто сменится тяжелым лиловым, и шею будет колоть шерсть горжетки. И все растает — и в фонарях бульвара Сережа превратится в жалкое «ты». Он медленно поднес к губам тонкую сигарету — в этот раз пустую, от первого вдоха чувствовалась чистота табака и ничего больше. — Что? — Сергей по-змеиному внимательно проследил рассеянный взгляд и, поняв, на что смотрит Олег Давидович Волков, ухмыльнулся. — Не краденое. Не думайте. — И, стушевавшись вдруг, опустил руку в кольцах с окурком. — Я и не подумал такого вовсе, — Олег отвел взгляд от убегающей в тьму тканей руку и отступил на шаг, отвернувшись. Свет фонаря делал ночь тоскливее, будто пытаясь их утешить своим неживым теплом, сигарета в пальцах тлела, почти обжигая. — Это…подарки, — на Сережу вновь напала эта дурная стыдливость, такая душащая, что жалкие оправдания показались еще более омерзительными, чем простая ложь, которой можно было бы прикрыться — да, выкрал, вытащил, умыкнул. А так — получается, его еще и одаривают, а он, раз стыдливый такой да совестливый, что не отказывается? Он хочет, чтобы их дарили. Олег Давидович обернулся и смотрел нечитаемо — по-новому. — Вы достойны другого. От горького дыма догорающего табака защипало глаза. — А вам откуда знать? — Вижу по вам. — Олег все смотрел — строго, но жалостливо — так вдруг заболело в груди от этого, вновь ставшим мальчишкой, Сережи, стыдно хранящего подарки, как единственные осколки от того, что считают-. — А это все — продайте, заложите. Оно не по вам. Пустое. Сережа смотрел на него — усталого, но прямого, на него — широкоплечего, и сердце билось заполошно, испуганно. И об сердце грелась мысль — не упустить, не упустить мгновение! — Я знаю, что это глупость, но — я рад, что вновь встретил вас. Олег. Хоть и…убежал тогда. Собственное имя прозвучало глухо — Сергей смотрел прямо и откровенно, и этого понимания вдруг стало так хорошо, так одуряще хорошо. Олег чувствовал себя безумцем, но сказал: — И я рад, Сережа… Вы для меня — загадка этого города. Он горько улыбнулся, как там, в глубине переулка: — Боюсь, я проблема Гольдбаха. — Где вы учились? Сергей затушил сигарету: — Не хочу говорить вам, чтобы вы не подумали дурное об этом заведении. Да и более того — я не доучился вовсе, чтобы отвечать на такие вопросы. — Тогда могу задать вам другой. Олег говорил, а сердце стучало так, будто вот-вот проломит грудь, выскочит и упадет — взволнованное, трепещущее — ему под ноги. Сережа смотрел из-под светлых, поблескивающих от света фонаря, ресниц, и Олег, может, от шампанского, или от желания пережить это, допустить до себя чувство, сказал: — Вы не хотите встретиться вновь? Я бы…я бы хотел еще поговорить с вами, — еще посмотреть на вас, еще упасть в это мутное, затягивающее чувство дымки — когда все вокруг теряет фокус, кроме тебя.

Ⅺ

— Ах, вот это фокусы! — Николай восторженно вертелся вокруг Настеньки, достающей платья, больше похожие на ночные сорочки. Сережа взволнованно топтался за узкой ширмой, рассматривая собственные ноги — все мысли были об одной только встрече. С утра чувство в груди было впервые за многие месяцы светлым — будто в детстве, о котором не осталось воспоминаний, ожидаешь праздника или подарка. И, чтобы не спугнуть это странное и чудесное, Сережа отодвигал себя подальше от точных мыслей. И больше всего боялся вопроса — зачем он ему? — Как ты вкусно пахнешь, Сережа! — запищала Настя, заглядывая за ширму с платьями в руках. — Замолчи, дурочка, прошу! — Николай завертелся вокруг камеры. — У него от тебя краснеет шея! Мне нужен ровный тон! Настенька, пропищав что-то, уселась у самой двери, на хлипкий бесхозный стул. — Сереженька, ты ее не слушай, сам же знаешь, — тараторил Николай, натягивая перчатки. Сережа натягивал мягкое кружево, возвращаясь мыслями к этому странному комплименту Насти — утром в узкой комнате на Ордынке натирался розовым мылом, на запястья капал лавандовое масло — подарок Марго с их первой встречи здесь. В этом салоне. — Кажется, оно мне ужимает в плечах… — неуверенно пробормотал Сережа. — Выходи, выходи. — Да. Сейчас. Бросив последний взгляд на сложенные аккуратно вещи, Сережа быстро забрался в нагрудный карман пиджака — гильза звонко щелкнула, и он, отстучав заветные десять на тыльную сторону ладони, глубоко вдохнул. Ледяной пол лишал чувствительности, и ноги становились двумя иголками, тяжело скребущимися по дереву половиц. В голове стало легко и ярко — и все нутро устремилось в фантазию о нем.

Ⅻ

В восемнадцать сорок Олег Давидович стоял взволнованно у Большого театра. Как все это было глупо — бежать сюда из конторы, едва причесавшись в скользящих мимо витринах. Чувство было дурное и шальное — это что же, Олег Давидович, свидание? На возвращение после перекура с Маргаритой Львовной в прошлую пятницу Вадим смотрит с тяжелым молчанием. И, кажется, уличает Олега в том, чего тот не совершал, сбиваясь со своей почти верной когда-то мысли. Он появляется разрезающе — совсем не собой. На нем то самое черное пальто, и волосы убраны, низко стянуты осенним хвостом. Он улыбается, взмахивая ресницами — он клацает трещеткой, а где-то за ней, в глубине звука, ласкается скрипкой. — Добрый вечер. Олег в него падал — или захотел, зажелал упасть. И смог. У фонтанов Сережа смеется и шутит, от тоскливого подбалконного взгляда не остается следа — в нем столько движения, что Олег успевает лишь вертеться вокруг себя, смотря на его танец. На руках у него нет колец, а в глазах странное, яркое увлечение. Он говорит о Моцарте, вспоминает Кузьмина, он выписывает «Огниво», «Весы» и «Аполлон», он мечтает взглянуть на Микеланджело и больше всего — попасть на оперу Верди. Олег слушает, замирая, не веря, что в нем помещается столько, что этот же мальчик сидит на бульваре, упрятав взгляд, и он же считает рубли на холодных ступенях двора. — Олег Давидович, а не пригласить ли мне вас в Вавилон? Бывали? — он улыбается в звуках позвякивающих каблуков и шуме улицы. — Не бывал. Я в Москве нечасто. Сергей остановился, едва не врезавшись в олегову грудь, и тот отошел на шаг от неожиданной близости. — Вы что же, не из Москвы? — Из Петербурга. Вот оно — защебетало где-то в висках у Сережи — он с тобой на курортный роман, вот, где сердцевина предчувствия, вот, что ясно — разрешает себе, потому что знает, когда закончится. — Что же, — голос лишь весело подскочил, — тогда обязан показать гостю Вавилон. В Вавилоне душно и ярко — сверкают наряды, снуют официанты в поблескивающих жабо. Странная публика чувствует, что Олег среди них — странный, и смотрит с интересом. Сергей прошел к самому дальнему столику и вдруг, пододвинув стул ближе, зашептал почти Олегу на ухо, так, что защекотало ребра: — Люблю бывать здесь иногда…когда есть деньги. — Я угощу вас, — растерянно пробормотал Олег. Сергей засмеялся, подзывая официанта: — Я вовсе не об этом. Вы сами увидите. Официант в ярком малиновом жабо заулыбался им, как порой любят делать в безвкусных вадиковских трактирах, в которых он непременно — ближе к народу. — Здравствуй, Сережа! — Здравствуй! Олег молча слушал, как Сергей заказывает странные названия — таких блюд и напитков не бывало в петербургских ресторанах, а в московских забегаловках и вовсе не любили названия — водка была водкой, а рыба — рыбой. — В восемь начинается представление. Сергей был так близко, что Олега окутывал его странный запах — немного едкий, но сладкий, будто странный букет цветов. Жар его тела чувствовался через тонкую выглаженную рубашку, а чуть влажные теплые пальцы то и дело задевали олегову ладонь за маленьким круглым столом. Сережа вдруг наклонился так близко, что Олег увидел в странном красноватом свете блеклые веснушки на нежных веках. — Когда вы уезжаете, Олег Давидович? У него были нежные розовые губы, и нельзя было думать о них, и том, что… — В конце месяца. Сергей ничего не ответил, улыбнувшись. В разгаре представления Олег позволяет себе больше, чем стоит — и рука сама касается чужих пальцев — всего на мгновение, но оно обжигает так, как не согревали годы. Вокруг странные люди — и женщины за соседним столом красят друг другу губы, и, кажется, губы накрашены даже у юноши в глубине зала, на противоположной стороне. На сцене читают пьесу Уайльда, и Сергей смотрит с таким замиранием, что сложно им не любоваться. — Мечтаю однажды написать о любви, — шепчет он снова, наклоняясь, и Олег прикрывает глаза, хмелея от Поцелуя Иуды. — И еще, знаете, — голос продолжается — Олег смотрит из-под ресниц, как играет свет от маленькой сцены на его молодом лице, — знаете, хочу почувствовать все, о чем напишу. Это было остро — откровенно и забирающе все прочее из мыслей. Олег едва собрался со словами, как: — Вот оно! Начинается! — Сережа суетливо заерзал, едва не сбивая локтями высокие бокалы странных коктейлей. Крохотная сцена погрузилась во мрак, зал замер в тишине предвкушения — даже звенящие бокалы затихли, и один лишь шелест платьев шептал, что они здесь не одни. Олег смотрел на Сергея, выжидая более его улыбки, чем того, что должно было произойти на сцене. Зазвучала скрипка — на этот раз по-настоящему. Стонущая, высокая и протяжная — и под нее на сцену упал свет, первой появилась рука — в черном кружеве перчатки. — Темным-темным вечером… — голос появившейся на сцене женщины звучал немного шипяще — губы у нее были накрашены словно черным углем, а волосы блестели как сталь, и ровный пробор задавал всему ее телу ось. — …в темном-темном городе…жила темная-темная девочка. Вместо сердца у нее была чернильница, — она печально сложила большие черные губы, будто мим, — а вместо ресничек — острые перья! Женщина шла в футляре черного платья, будто одетая в ящик или гроб, но узкий, тонкий — зал слушал с замиранием странный текст — в нем сплеталось что-то сказочное и зловещее, и от каждого нового слова зал погружался во тьму сильнее — мир сузился до их стола — и все звучало для них, и свет падал на них. На него — на его прозрачные ресницы. Олег вдруг почувствовал как его руку накрыли холодные пальцы и обернулся, удивленный. Сережа прильнул совсем близко и зашептал: — …и, если вы помните, когда деревья были большими, а небо — высоким, в вас было зернышко, острое зернышко…если вы о нем помните, значит, в вас оно не дало ростков, значит… — горячее дыхание Сережи чуть-чуть обгоняло звучащие со сцены слова — он вторил футлярной даме, будто наизусть, но за его шепотом чужие слова смазывались, и трудно было понять — кто на самом деле за кем повторял. Олег едва дышал, глядя в отблески на грани бокала, горели пальцы под чужой теплой рукой, и, если между ними сейчас что-то и случалось, то единственно верное — и знание этого было пугающим. Олег чуть повернулся и почувствовал дыхание на скуле, и едва дозвучавшие в начинающейся музыке: -…и за эту бусинку — получи ниточку… Сергей отстранился в мгновение, исчезла его горячая рука. Олег посмотрел на него — впервые, по-новому. Он улыбнулся обезоруживающе открыто, и, взволнованно бросая взгляды на движущуюся по залу женщину, сказал: — Я вас напугал? Олег тоже улыбнулся, скорее из неловкого чувства, что не знаешь правил в чужой игре, чем от чистоты смеха. — Скорее удивили. — Это приятно! — Сергей откинул с плеча хвост. — Вот сейчас… Футлярная дама подскользнула к их столу незаметно и мягко, как подкрадываются змеи, и молча протянула сухую, белую ладонь. Лицо вблизи у нее было запудренным, совсем неживым, а рот плотоядно чернеющим. Сергей торопливо звякнул мешочком с тяжелой заклепкой — он чуть переливался в скудном свете перламутровыми нитями. И, щедро вытащив купюры, отдал руке. Олег молчал. Музыка на фоне заиграла с такой вихристостью, будто они неслись по снежной горе или мчались на коньках, или, может, верхом на лошадях, как бывало в юности — когда выезжали корпусом в Царское и гнали гнедых. Дама элегантно, не меняя улыбки, убрала деньги в черноту платья, окуная в него ладонь, которая, вынырнув обратно, сжимала, кажется, маленькую записку. В руках у Сергея оказался маленький бумажный сверток, перемотанный красной нитью. Он быстро, даже торопливо, стянул ее — Олег глянул на молча уползающую черную фигуру в сторону следующего стола. — Это для вас, Олег, — Сергей протянул чуть раскрывшуюся сложенную бумажку. — Возьмите. Только не рассказывайте, что там. — Мне? — Олег удивленно забрал листок из тонких пальцев.

Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным.

Почерк был идеально ровным — написано широким пером. Олег в смятении убрал записку в карман пиджака. Ощущение получения чего-то ценного одолевало своей неожиданностью, смешивалось со все большим чувством, что вокруг царит нереальность — сказка, морок, галлюцинации. В холодных руках и черных ртах, и в этом всепоглощающем празднике, где Олег не знает виновника. — Я должен был взять для вас такую же? — Нет, — Сережа поднес к губам бокал, и, отпив, сказал с улыбкой, — вы же гость. А для меня — вот, — он взмахнул красной нитью в пальцах, — таковы правила. — Вы тоже были здесь однажды гостем? — Был. — Значит и вам однажды купили удачу? — Это не про покупку…и, — он заправил за ухо выбившуюся прядь, и Олег вдруг заметил, как зарумянились скулы — особенно после белесой дамы Сергей выглядел пышным и живым. — И это вовсе не про удачу. Кто знает, может, мы из одной строчки. — Если так, — Олег замолчал, рассматривая беспокойные блестящие глаза, и закончил уже про себя — если так, то я знаю, почему должен желать долгого пути. В Козицком переулке было шумно — еще гремело в голове и так жарко было в груди. Сережа говорил много и быстро, и между тем, как вдыхать мокрый холодный воздух, смешливо посматривал на Олега Давидовича — вы утомились со мной? Олег Давидович был выписан Стендалем или, может быть, Гюго — вся страсть, сила и стать сходилась в нем, и Сережа, взволнованно думая, кого же именно видит перед собой, никак не мог собрать воедино этот витраж. У Олега было огромное сердце, огромное пустое сердце. С ним Сережа чувствовал себя как никогда прежде и как всегда мечталось — легко, красиво и интересно. И даже на мгновение не чувствовал, что не нужен здесь. Это была легкость скрипящей в пазах закрывающейся гильзы порошка или одолевающей голову, глаза и рот влюбленности — сегодня было неважно. — Я очень люблю бывать здесь вечерами, — вырвалось само, как девчачья сплетня, как желание поделиться чем-то глупым, детским, будоражащим. — Это, должно быть, прозвучит глупо, но у меня в этом переулке есть любимый балкон. Олег Давидович улыбнулся своей аккуратной, негромкой улыбкой. — Приятно иметь такие места. И чем примечателен балкон? Они остановились на узком тротуаре напротив маленького цветочного магазина Савватеевых. — Вероятно, ничем, что может зацепить прохожего…но я полюбил его, когда… — Сережа замолчал, испугавшись подскакивающего откровения. — Когда мне казалось, что в этом городе не осталось света. — Он кивнул наверх, на дом напротив, и, должно быть, Олег Давидович видел, как взволнованно блестят ресницы — точно видел, ведь взгляд у него всегда был особенный. Внимательный. — Я рад, если вы смогли его найти. — До недавнего времени мне так казалось, — Сережа не двигался, боясь спугнуть что-то, витающее над ними. Олег Давидович промолчал. — Смешно от меня слышать все эти слова? — Вовсе нет. Я молчал, боясь спугнуть мгновение. Да. Вот из таких мгновений и складывалась эта странная жизнь. — Здесь сегодня темно, — Сережа смотрел в тьму окон. — Но однажды я брел здесь…в том, к слову, отвратительном пальто, ну, вы понимаете…и услышал музыку. И мне показалось, что, если в одном окне еще создают прекрасное, значит и в моем это возможно… Олег все молчал — теперь от тяжести пьяных комплиментов, от напавшего желания все рассказать и все спросить, от душащего — кто ты такой? откуда? почему я встретил тебя там, где встретил? как мне тебе помочь? ты сам — прекрасное. ты создан для него. Но, оправив перчатки, сказал лишь: — Простите мне нашу первую встречу. Я был пьян. Сережа смотрел странно — кристально, блестяще, волнующе. В нем сходилась откровенность и тайна, явность и скрытность. — А я… Я был не я. — А я могу задать вопрос? Они стояли в шуме ночного переулка — двое таких странных случайных спутников — Олег чувствовал, как странный подарок жжет в кармане, и казалось — этот вечер не может кончиться. Я так многое хочу о тебе, так безгранично и без всякого на то повода… — Я знаю, о чем вы спросите, — улыбнулся Сережа. — Поэтому нет. Не хочу думать о чем-то, кроме вас. У Олега Давидовича заалели скулы, на его смуглом лице румянящиеся так сладко. — Вы знаете, что меня смущают ваши слова? Сергей пошел вперед осторожно, почти танцуя — распахнутое пальто на нем развевалось от ветра, и прохожие оборачивались, глядя на него — в их жизнь он тоже ворвался хотя бы на мгновение. — Ах, Олег Давидович…слышали бы вы мои мысли. В мыслях было пусто, хорошо — было почти легко. На перекрестке Сережа вот-вот говорит — я не хочу с вами расставаться. И мгновенно что-то в душе сталкивается с шепотом — ты же знаешь, что будет потом. И Сережа замирает на ночном перекрестке молча. Олег подходит так близко, что чувствуется снова его тяжелый запах, как там, в залах Вавилона — он пах как мечта, и даже думать эту мысль казалось распущенностью, и чувствовать, как щекочет в горле от каждого вдоха рядом с ним — было до жара стыдно. И на перекрестке Сережа говорит только: — Время расставаться? — но голос не звенит вопросом. — Ночь. Наверно, Олег хотел сказать — поздно, я вас не отпущу, я на вас не насмотрелся, не наслушался, я тороплюсь набыться с вами, я… Но говорит только короткое — ночь. И в ней должно было уместиться все чувство — беспокойство, нехватка, нежелание, желание, ожидание. Сережа молчал — начинало саднить нос, и ужасно чесались ладони — так всегда было от волнения, от перевозбуждения. — Мы много молчим, да? — Олег подошел ближе, всматриваясь в лицо как тогда — в первый раз в темноте дворов. Тогда на Сереже было то нелепое пальто — то самое лиловое пальто, подаренное, как когда-то и… — Слишком много для незнакомцев. Сережа осмотрелся, но вокруг была пустота и тишина — только скрипели еще тележки в глубинах рыночного переулка. Он заговорил, волнующе откровенно, смотря Олегу в грудь, чуть опустив голову. — Не хочу ничего обещать. — Я могу проводить вас? Сережа заулыбался, поднимая взгляд — у него розовели глаза, ломались сосуды. — Как какую-то барышню из английских романов? — Как какого-то юношу из еще не написанных книг. — Знаете, — Сережа отошел на шаг, а это значило, он затевает побег — как тогда, опять это проклятое тогда! Теперь, после бесконечного вечера, будто вырванное из другой жизни и вставленное в эту. И зачем все так — Олег шагнул следом, наступая. — Знаете, у вас, должно быть, доброе сердце. Но одним лишь этим я не могу объяснить вас. — Я неясен? — В моей жизни не было прежде…таких встреч. — Тогда только позвольте — и они будут повторяться. В горле стоял тяжелый ком, и магия вечера рассеивалась в подступающем привкусе нового дня. — Я думаю, мое позволение ничего не решит. До свидания, Олег. Сергей ушел, едва коснувшись чужих пальцев в твердой коже перчаток, а, быть может, Олег придумал это прикосновение, чтобы, возвращаясь в холодную квартиру, все еще держать его в мыслях за руку — держать в своей его хрупкую ладонь.

ⅫⅠ

Сережа бежал по ступеням — и сердце колотилось в глотке. Как он сбежал от него вновь, будто возвращаясь в холодный темный переулок и громкое пьяное дыхание, и в эти грязные, мокнущие деньги. Комната на углу квартиры под чердаком скрипела — Сережа, едва запершись, рухнул на пол — пальцы непослушно зашарили по низкому столику. Дорогая и красивая, в камнях и узорах пудреница цокала в пальцах — распахнув ее, Сережа замер, столкнувшись с лицом в маленьком круглом зеркальце. У него были блестящие слезящиеся глаза — может, потому что хотелось плакать, а может, хотелось смеяться. Так бывало порой у Марго — с ней дикость смеха превращалась с грудное рыдание. И она еще шутила, смешила его, а он — плакал беззвучно, только сотрясая плечи. — Я его ничем не заслужил? В комнате стало тихо — Сережа поднялся с пола. Мир постепенно обретал привычное равновесие — стоило снять аккуратно пальто, расшнуровать тяжелые ботинки, расстегнуть рубашку и брюки, распахнуть широкий тяжелый шкаф — в нем еще пахло травами, тем плотным маленьким букетиком, привезенным Марго с Минеральных Вод. Сережа сидел на кровати — и баюкал себя, как умел. Морозило плечи — и это было заслуженно. Весь свет истлел, и в сердце росла одна лишь тоска — и, может, в одном из миров они бы встретились иначе. Сережа, закрывшись одеялом, отвернулся к холодной стене — может, он был бы молодым маркизом, и на юге Франции в далеких веках они бы встретились…а, может, он был бы гимназисткой, улыбнувшейся офицеру из-за прутьев ворот. Или…где-то в будущем, неизвестном будущем, где двоим можно возомнить о себе большее, чем дружескую нежную, духовную близость…может, там все было бы иначе. И с ним. С Сережей все было бы там иначе — он был бы первооткрывателем, изобретателем, художником, писателем…а сегодня. Сережа поднялся, распахивая тяжелое одеяло. В увитом золотой нитью кошелечке остались николаевы бумажки — часть он подарил прекрасной Магдалене за подарок Олегу Давидовичу, еще несколько — оставить Марфе Андреевне за комнату и обеды — Сережа опустил купюры в неподписанный конверт к прочим, а все оставшееся — во второй, осторожно подписанный — мне. А сегодня он просто Сережа. И пусть в воспоминаниях Олега он будет ярким пламенем. А он в его — статью, сталью, силой. Сережа вернулся на узкую кровать и опустил руку под матрас. На выдаренной Марго у Магдалены судьбе было выведено лишь.

Лик женщины, но строже, совершенней Природы изваяло мастерство, По-женски ты красив, но чужд измене, Царь и царица сердца моего.

И Сережа засыпал, запрещая себе мечту. Утром болело в голове и груди, и еще — все саднило предчувствием. Вечером надо быть у Таллинской — ночь будет долгой и дорогой. Сережа, щелкая пудреницей, начал сборы.

ⅩⅣ

Дни шли, заслоняя собой время, и Олег Давидович замещал их повседневной бытийственностью, и, каждый раз, нащупывая в кармане дурацкий подарок из Вавилона, злился. Особенно зло было спать. Олег проснулся мокрым — сердце колотилось так, что сводило легкие, и, едва вздохнув, он поднялся с постели — простыни липли к ногам, а ночная рубашка — к груди. Внизу все сводило от трепещущего, сводящего с ума желания. За окном еще были предрассветные сумерки — Олег сел за ставший любимым за недели туалетный столик — в зеркале он себя не узнавал. Мысли все еще были не в этой комнате — мысли были в нем. Во сне. Там — в темноте ночи и мягкости одеял Сергей протягивал руки, свои белые узкие ладони, касался его лица — сначала лба, потом скул, а потом нежно и осторожно — рта. И губы чувствовали прикосновения его рук — и Олег распахивал их жарко и жадно, и так хотел поймать его пальцы языком. Жар становился болезненным, и Олег вдруг ощутил, как скрипит стиснутая челюсть. Сам себе он был омерзителен. За завтраком Вадим Дольфович подозрительно помалкивал, важно вычитывая свежие новости в поднесенной Аркадием Дмитричем газетенке. Очки превращали его в прощающегося с гульбой и цирком, и Олегу нравилось рассматривать друга в этом странном виде. — Думается, недолго до новой войны. Олег вскинул взгляд — Вадим сидел тяжело и тоскливо смотрел в газету. На его мощном лице вдруг отразилась такая непривычная печаль, что Олег и сам ощутил несвойственный себе мрачный флер новой смерти. Хотя, казалось бы, с Вадимом они возвращались с Ляодунского полуострова. Всего год, как Вадим вернулся из Персии, и теперь неожиданно и внезапно проснувшееся в его чутком уме предчувствие всколыхнуло эту праздную офицерскую жизнь. — Ваши предчувствия воспринимаю как прогнозы, — Олег посматривал теперь с осторожностью. ‐ Это не предчувствие, Олег Давидович, это прогноз. Завтрак прошел в тяжелой тишине — даже Аркадий Дмитрич, шурша книгами в гостиной, замер, все выслушивая — пойдет ли еще у офицеров о новостях речь. Вадим поднялся бессловно, обходя круглый стол, и положил тяжелую ладонь на олегово плечо: — Такова наша доля, не так ли? — Судьба? — Олег обернулся, и смотреть на Вадима снизу вверх было странно — всего на мгновение его мощная фигура показалась закрывающей от этого тяжелого вопроса. — Этого я, увы, пока не разгадал-с. — Он шел к двери тяжело, словно старел от собственных дум, и будто одно лишь шутовство еще держало его молодым. У Вадима Дольфовича ровно через месяц юбилей. — Не печалься, Олег. У нас есть сегодня, — голос улыбнулся, — вероятнее всего, есть завтра. А дальше — одному лишь Вельзевулу. — И Богу. Вадим обернулся, смеясь: — Да, быть может, он с ним поделился частицей своих планов…а то как-то вовсе бессовестно получилось бы! У нас есть сегодня — с этой мыслью Олег шел в контору, с ней же сидел на собрании, и с ней одной летел после по бульвару — дни заворачивались в неразличимое кольцо, будто и правда — каждый раз у него было лишь сегодня, и каждый раз он тратил его не на единственно важное — на собственное чувство. День вдруг показался коротким, час — не вмещающим в себя все его мысли, жизнь — стремительной. И в этом круговороте чувств — один лишь он казался целью, казался точкой опоры — казался тем, кому хочется отдать силы. Отправляясь на Итаку, молись, чтобы пусть был длинным. Дом номер восемь на Хохловской площади ничем не казался примечательным — в нем, казалось, были лишь квартиры и лавка с ремонтом обуви на углу. Олег Давидович обошел кругом, заглядывая в маленький дворик, и карточка в кармане зажгла грудь, будто он приблизился к ее источнику, будто вышел по невидимой нити в лабиринте минотавра. Салон современной фотографии Н. Никольского. Лестница в подвал была темной, но аккуратно вычищенной почти до блеска — дверь перед Олегом оказалась низкой, едва ли не по грудь — и как сюда заходили? Где он сейчас окажется и что скажет? Важно ли это сейчас? Отъезд в Петербург поставлен на двадцатое, и если каждый день до этого момента придется приходить сюда, чтобы найти ответ, он каждый день будет подбирать новые вопросы. Замок заскрежетал, и в двери появилось румяное девичье личико — совсем юное, почти детское — ресницы у нее были жутко черные, как лапки пауков. — Ах, — она отольнула от двери во тьму, будто в помещении там вовсе не было света, зазвенела цепь, — господин офицер! Ваше сиятельство! Проходите! Какое же он сиятельство… — Доброго дня. Позвольте… — Сейчас-сейчас! Николай! Николай! Девочка резко отперла все замки и распахнула дверь, словно ждала его. В помещении оказалось темно и холодно. В мгновение пролился свет — в распахнутых дверях появился человек — он смотрел как удивленная сова, и, настороженно стягивая словно медицинские, но черные перчатки, прошел вперед. — К нам пожаловали-с! — тараторила девочка. — Уйди, Бога ради, Настя, что ты перед гостем… Здравствуйте! У нас сегодня, как вы видели, заперто — починка аппарата, — мужчина кивнул куда-то в белесость за дверьми и чуть улыбнулся — холодно и со странным, неявным привкусом отказа. Рады здесь Олегу не были, и девчонке за отпертую дверь достанется — та, нырнув в двери, выглядывала с глупой улыбкой. — Я пришел не для фотографии, — Олег тоже улыбнулся, как умел — пронзительно строго. — Слушаю-с, — Мужчина, этот перчатный Николай, так и стоял в дверях. — Я хотел бы приобрести кое-какие открытки. Фотокарточки. — От Николая несло акульей хваткой, тот вел длинным острым носом, словно вынюхивая в Олеге, где покрепче куснуть. — Это же какие такие открыточки желаете? — он все улыбался, и ясно было, что не стоит ему слышать про Сережу, и что явно его руками сняты все те забитые плетками женщины. — Должно быть, игрищные, Коленька! — шепнула в дверях девчонка. — Скройся с глаз наших, Настенька. Настенька отошла в глубину комнаты, и теперь стояла в ней как неживая тень. — Я от Маргариты Львовны. Олег и сам не знал, зачем пошел вот так — но так было бы справедливее, ведь ее были карточки, ей куплены, или взяты, или подарены. А значит, будь она тут хоть однажды — знать ее были должны. — Ах, от Маргариты Львовны! Что ж вы так, — он помолчал, ожидая, кажется, что Олег представится, но Олег промолчал тоже. И Николай расцвел сладкой улыбкой. — Заходите, уважаемый. Для Маргариты Львовны только утром собирали, так сказать — сливки! Заходите, уважаемый. Заходите. В белой комнате и вправду было бело — и так же зловеще холодно. Николай натянул свои перчатки повыше, так, что заскрипела кожа, и зарылся в узком высоком ящике. Девочка вилась вокруг него с интересом, а потом, обернувшись на Олега, заулыбалась слаще прежнего: — Как вы пахнете вкусно, господин! Будто какой отвар, как травы аптечные! Олег обескуражено улыбнулся, сердце замирало в груди, будто через несколько мгновений этот Николай вручит ему нечто, чего видеть он никогда бы не должен был. — Что ты там несешь опять, Настя! Вы простите, — улыбнулся Николай, — она у меня к светским беседам не привыкшая. А вот, — он подлетел так близко, что Олег заметил странный ряд белесых ресниц и белесую полоску на брови — словно того мазнули белилами по глазу. — Для Маргариты Львовны! Ежели еще какие заказы будут — передавайте, что ждем с нетерпением! И вот еще! — он торопливо отошел к столу вдали комнаты, и Олег снова бросил взгляд на эту Настеньку — та смиренно сидела на стуле, наблюдая за Олегом, как смотрят порой кошки — с трудно разгадываемым интересом. — Это от меня лично! — Николай протянул черный конверт. — И от Настеньки! Олег вдохнул поглубже — пахло медицинской стерильностью, и настино сравнение с аптечными травами больше шло бы Николаю, чем ему. — А могу я взглянуть? Николай удивленно вскинул белеющую на кончике бровь, но вернул улыбку мгновенно. — Думаю, с позволения заказчицы!

ⅩⅤ

Заказчица лежала на красном бархате дивана, перебирая нежные рыжие волоски — Сереженька дышал взволнованно, вскидывая узкие руки — он говорил долго и дорого, и красиво — и будь ей не лень, она бы писала за ним в блокнот, писала бы, чтобы потом вверить ему как его же текст. Но Маргарите Львовне было лень — в голове было полно и без прочего, мысли беспокойно, но невесомо бились. И, должно быть, между ними то, что зовется конгениальностью — вот так крепко она чувствовала его слова. -…и в конце они сбежали бы…сбежали бы…во Францию! -К чему во Францию? Разве не скука? — Марго обвела узор ушной раковины — ну почти золотое сечение! -А ты была? — он взволнованно развернулся, сбрасывая ладонь — от кокаина речь у него всегда была сочная и буйная, и все было ему интересно — за эту открытость ума она его и любила, нежного мальчика. — Была. — И неужели скука? — Да всюду скука, месяц мой, потому и валяемся здесь, в побеге. — Мне казалось всегда, я пропускаю жизнь, а где-то она стремительна. Марго посмотрела вниз — узкие губы сложились в улыбку. -Живи со мной, Сереженька. Хочешь, со мной в Париж? Сереженька захмурил брови, поднимаясь с колен — от жары камина щеки у него зарумянились, и зарозовела грудь под легким кружевом рубашки. — Я не так хочу. — А как? — Я сам хочу. Иначе — ради чего все, что было. Марго снова взяла его юное лицо в ладони — и правда, зачем страдают дети? От ребенка в нем были только эти верящие, желающие глаза — и смотрел он ими не на всех, а, может, на нее одну. От взгляда было и тошно, и сладко — что-то очень особенное лежало у нее в руках. — Ради меня? Не найди я тебя среди хлама, разве было бы так хорошо? Сережа промолчал — Марго не права. И Марго эту тишину почувствовала точно — нельзя было перед письмом погружать его в эти чувства, пусть ощутит себя снова яркой звездой, бесценным бриллиантом. — Сереженька, а офицер в твоей истории мне часом не знаком? Сереженька заулыбался глупой напудренной улыбкой: — Раз спросила, значит, сама знаешь ответ. Она поднялась с дивана, поправляя юбку, отходя к высокому мольберту: — Я ничего не знаю. Всего лишь спрашиваю — люблю тебя слушать. Сережа лег, потягиваясь как кошка, как стоило бы ему потягиваться на Колиных фотографиях — на тех первых, что Маргарита Львовна выкупила среди прочих, набрасывая в альбом натуру. — Останься так, — она взяла пачкающий уголь — и холст распорола первая линия. — Марго, — Сережа лежал, и белый живот подрагивал по тонкостью ткани. — Это… — Маргарита Львовна! Арина хрустела собой за дверью коридора, торопливо шаркая старыми ногами. Сережа хотел было сесть, не смущая старушку, но напала такая тоска от несложившегося разговора, что мысли мгновенно выскочили в него — в стоящего еще долго после прощания на перекрестке Олега Давидовича. Сережа шел тогда, не оборачиваясь, и, только лишь скрывшись за углом закрытой цветочной лавки, выглянул — Олег Давидович так и стоял посреди перекрестка, всматриваясь в беззвездную тьму неба. — …ну, Сережа, — хитро улыбнулась Марго, вырвав того из собственных воспоминаний, уже набрасывая красный халат и ныряя за дверь, — назагадывался! Арина смотрела как и всегда — с холодной брезгливостью.

ⅩⅥ

Это было простым решением, и единственным, из кажущихся возможными — двадцатое вдруг запылало красным огнем, загорелось пламенем, говорило — я наступлю, через несколько всего дней наступлю, и больше ты такого не почувствуешь! Путь до Маргариты Львовны был недлинным, но таким долгим в тяжелых чувствах бессмысленного. Он все узнает у нее, и глупые эти несмотренные карточки отдаст, чтоб их. И Сергея найдет в этом городе — не в случайной стыдной встрече, не в темном переулке, не в холоде Никольского. От распахнутой двери засеменила старуха — фартук у нее был повязан чуть вправо, как и в прошлые разы их встречи. — Ах, Олег Давидович, а я едва о вас подумала — ну, колдовство какое, не иначе? — Прошу прощения за визит без приглашения… — Да что вы, — Маргарита Львовна запахнула потуже шелковый халатик, и Олег поднял взволнованный взгляд выше — в белую ямку ключиц и узкую подвеску. — Я пригласила вас силой мысли. — Она весело улыбнулась, лицо у нее было таким оживленным, какое последний раз он видел на Сереже в глубине зала за круглым столом. — Или не я? Когда отбываете? Или все — влюбились? — В кого? — Олег растерянно замер. — В озорницу-Москву, конечно же! В комнате пахло тяжелым льняным маслом, как в петербургских мастерских, и Олег, заходя, не верил себе — он был в глупом сне, иначе не объяснить этот повторяющийся московский круг. Я так далеко шел за тобой, а ты был так близко. Отвернутые когда-то холсты стояли теперь к Олегу лицами — на каждом из которых был он, словно отражающийся в многограннике бриллианта — обнаженный, крылатый, печальный. И сам он сидел испуганно на бархате дивана, в прозрачности кружева рубашки. — Я, — Олег отвел взгляд к окну, чувствуя, что пылают щеки, — должно быть, помешал вашей работе. — Нисколько! — Маргарита Львовна проскользнула к диванчику и придвинула высокое зеленое кресло поближе. — Угоститесь? — она кивнула на стекло низкого столика — на нем вились белые рассыпчатые дорожки. — Пожалуй, откажусь, — только и прохрипел Олег. — Вкуснейший! Немецкий! — прощебетала Марго, вставая так близко, что стал различим ее сладкий, змеиный запах ведьмы. И вдруг так же мгновенно исчезла. — Я оставлю вас на мгновение, наведу туалет! В комнате стало тихо — хлопнула дверь. Она, должно быть, все знает, и от мгновенно оборвавшейся погони стало тошно — вот и все. Стоя посреди уставленной его лицами комнаты, будто вселенской шутки, Олег поймал его — и он смотрел испуганно. И все еще молчал. — Будет глупо, если я скажу, что это случайность, — в горле было сухо, и Олег, прокашлявшись, прошел вдоль стены, бросая взгляд то на одну, то на другую картину. Сергей сидел, прижав к себе ноги в белых носочках с почти детской оборочкой. — Будет глупо что-либо отвечать Вам. — Я идиот, — зло выдавил Олег. Сергей молчал, взмахивая своими прозрачными ресницами. — Вы меня с ума сводите! Ради чего я пытаюсь поймать вашу тень в этом городе! — Олег Давидович сокрушенно отвернулся, и комната сузилась до одного его голоса. — Я зря верил себе, что может быть иначе. — Что значит иначе? — голос у Сергея был глухой и бесцветный. Олег обернулся обессиленно и зло: — Вы же сбежите от меня снова? — А вы будете преследовать меня дальше? — Такой разговор у нас уже был… — И вы не ответили. Олег подошел в мгновение так близко, что вся офицерская выправка оказалась в оси его фигуры — он навис зловеще, в сердце от его близости снова заиграла искра, снова все внутри взбунтовалось, снова захотелось сделать свою фантазию правдой. Но он не мог. И сейчас Олег Давидович скажет ему это сам: — Я буду преследовать вас, пока не пойму, почему не могу удержать себя от этого. Вы в моих мыслях каждый день. И, зная, что этих дней у меня осталось немного — я хотел понять… — Олег вдохнул глубже, — понять, кто мы. И почему вы никогда не ответите мне взаимностью. Сережа молчал, чувствуя, как печет веки, как нервно щекочет в носу, и как чешутся ладони. Всего секунда — Олег ушел бы прочь — и все растаяло бы навсегда. Сережа схватил горячую ладонь своей — холодной и невесомой. — Мне страшно. Горячая рука Олега Давидовича сжала его вмиг — стало жарко и так стыдно. — Вы боитесь меня? — Нет, я… — глаза у Сергея стали стеклянные, в них было что-то новое — еще нечитаемое. — Я думаю о вас каждый день. О наших разговорах. О том прекрасном вечере. И…и я знаю, что моя жизнь совсем другая, — Сережа замолчал, чувствуя, как горячая слеза обожгла собственную ладонь, — и…я просто шлюха. — Замолчите! — Олег вырвал руку — какой ужас — ведь это слушает хромая Алина, и этого хотела змея Маргарита, и это так боялся услышать он. — Нет, — Сережа поднялся, и смотрел теперь снизу вверх — и нежные ключицы под прозрачной рубашкой шли красными пятнами, и краснела шея, он весь пылал, загоревшись мгновенно как спичка, — вы говорите со мной, будто мы равны! Это не так! Я говорю вам…о любви…говорю о прекрасном. Но потом я снова и снова — делаю это, продаю свое тело, нюхаю кокаин там, где меня приютили, и мечтаю только о смерти. Я не тот, кем вы меня видите. И стоит мне оступиться — я снова стану ты, с которым не пьют шампанского, и не… — Мне плевать, — Олег говорил, и лицо оставалось ледяным и бесцветным. — Это вы не знаете о том, кто вы есть. — Это вздор. — Зачем вы спорите? — Потому что я знаю, что вы уедете! И я снова окажусь там, где мы встретились — и меня встретит там кто-то, кто не вы! И будет другая история — без веры в мою, — он едва выговорил, сгорая, — тайну! Которую вы мне внушаете! Олег молчал, а затем, отойдя так далеко, что Сережа снова стал одной из форм комнаты, сказал: — Я уеду двадцатого. Заскрипели половицы, и Олег вдохнул поглубже, чтобы вместить все слова в одно единственное: — Поэтому, если хотите, я могу оплатить нашу последнюю встречу. Сережа вдруг поджал губы, совсем как девчонки, вот-вот собирающиеся заплакать, но слезы уже текли по его щекам, и он ответил только: — Если вы хотите сделать мне больно, то мне так всегда. Олег вышел из квартиры, едва накинув шинель, боязно подаваемую Ариной в перекрученном фартуке. Та так и осталась в дверях с двумя конвертами для хозяйки, и, приоткрыв один, ахнула громко и испуганно. — Олег Давидович! Убегаете? — с низкого балкона, будто стоя у него на голове, окликнула Маргарита Львовна. В наступивших поздних вечерних сумерках ее новый наряд смотрелся нелепо — увитое бисером платье сверкало издевкой. Олег промолчал. — Мне услышалось, вы покидаете бульварную со дня на день? Какая же сука. — Да. — А будьте так добры, Олег Давидович, передайте Вадиму Дольфовичу, что я его жду в пятницу! — Непременно. На душе было зло и гадко, и злость эта то вспыхивала как огонь, то гасла, то перекидывала пламя с этого глупого мальчишки на его самого — на второго глупого мальчишку. Олег Давидович, сколько вам лет, что вы позволяете себе чувствовать, кто смеет вам это внушать. Олег курил у дверей подъезда и время наконец-то остановилось. — Хмур как сама смерть, — гаркнул Вадим Дольфович, выглядывая из залы — на носу у него снова были очки, и лицо приобрело чуть смешной вид — Олег улыбнулся, не скрывая плохого настроения. — В пятницу вас ожидает Маргарита Львовна. — Нас? — Вас. Вадим промолчал. — Не думай то, что думаешь, — сказал Олег, захлопывая дверь.

ⅩⅦ

До пятницы время замерло — и смириться в этом недвижении с раскалывающимся сердцем было невозможно. Олег не ходил более по бульварам, не ходил дворами. Всюду ездил на трамваях и думал, что в Петербурге прежде всего займется женитьбой — врать себе было невозможно, и, если и выбивать из головы мальчишейский бред, то мужскими делами. Она будет не юной и не глупой, может, наведается к Макаровым по приезду. Поезд на Петербург был субботний утренний — и как Вадим до него доберется было тайной. Аркадий Дмитрич встретил с шумом - Вадим Дольфович велел все вещи собрать, отправить до вокзалу утром-то, сам-то не явится, так сказал, сказал, не явится — ни к утру, ни ночью. Олег глянул на аккуратно собранные у двери чемоданы. Что-то было в этой Маргарите Львовне, что манило, наверняка, таких как Вадим, и отталкивало подальше таких, как он, как Олег. Может, непроницаемая острота ума, а может, опасное, поглощающее ведьминское сердце. В комнате было снова холодно — и без шумящего Вадима кристально одиноко. Словно последние силы высосали из этого города. Олег сел за столик, всматриваясь в отражение — здесь месяц назад он рассматривал его впервые — тонкую веточку, едва зацветающий бутон. И он, кажется, во всем был прав — Олег бросил его в заставленной его лицами комнате, предложил ему деньги, как билетной шлюхе. Может, он позволит себе надуматься в последнюю ночь о нем? Может, с ним случился сентиментальный роман, и может, он не повторится никогда. Стоит о нем надуматься вдоволь. Конечно, не повторится — он нигде не найдет этого мальчика. Он позволил ему умирать в этих мокрых бульварах. Он один из, он напитался его свечением, и ушел — и эта встреча в юном сердце навсегда оставит шрам. Зашуршал коридор — завозился Аркадий. Олег отмер, прислушиваясь — неужели вернулся Вадим Дольфович? Неужели змея его и тут обошла. Аркадий Дмитрич, кажется, засеменил обратно и заскребся в спальню: — Олег Давидович, простите Бога ради, что беспокою… Олег Давидович, тут вам передали… Попросили для вас вот. — старик стоял в дверях с бумажным свертком в руках. — Кто передал? Что за новости? Посыльных быть не должно было. Из конторы все еще вчера забрали. — Не представились… Сразу умчался… Может, Олег Давидович, отнести подальше? Утром, как приедет экипаж, разбере… Но Олег не дослушал — схватил из сухих рук бумагу и помчался в подъезд. На осеннем ночном ветру было холодно — Олег стоял в распахнутой рубашке, сердце бешено стрекотало, словно в клетке — ледяной воздух обжигал легкие. Олег, будто вновь на линии, осматривался волком вокруг, искал его одного, чувствовал оглушающими ударами, что ищет именно его. Олег пошел почти бегом до поворота к улице, и вот — Сережа сидел на ступенях закрытого трактира, уткнувшись в колени — рыжие волосы разносил ветер, и подрагивала у шеи та самая, смытая уже памятью, горжетка. — Сережа! — Олег шел, не думая больше ни о чем, во всем себя виня. Сережа не поднимал лица, он сбежал, не переодевшись, лишь бы успеть донести свой последний подарок, и теперь, столкновение с прощанием разбило его всего. В квартире пахло как пах впервыйно Олег Давидович — и чувство, что тот всего в нескольких от него стенах, не оставило даже мгновения перед слезами. — Сережа! Наверно, это галлюцинации, наверно, давно кончилась та грань, где он лечился, и теперь это само стало болезнью — и он будет слышать Олега всюду, и видеть его всюду, и унюхается кокаином до белесой пены, как у Сашеньки, и уснет навсегда — бесполезно проживший. Не совершив. Не подарив. Не создав. — Сережа! Ты ледяной весь! Сережа поднял стеклянный взгляд — Олег Давидович стоял в одной рубашке, распахнутый — живой и горячий, и поднял его одним движением. — Я, — Сережа чувствовал, как дрожит голос, и отвернулся, утирая слезы. — Я хотел попрощаться, Олег Давидович. Простите мне…мою…истерику. Он сделал слабый шаг, но Олег держал крепко: — Я не отпущу тебя никуда. — Я…мне не нужны деньги, я просто…хотел уйти. — Какие деньги! — Олег снова взревел, прижимая к себе дрожащего Сережу. Должно быть, если кто выйдет сейчас из дому, то увидит эту странную картину, но Олегу было плевать. — Пожалуйста… Если ты пришел попрощаться. Позволь мне хотя бы наговориться с тобой? Бедный дед — думал Олег, заходя в квартиру — насмотрелся же бреда этот старик. Аркадий стоял молча, принимая лиловое пальто, косясь на грязные, стоптанные ботиночки. В комнате была тишина, и Сережа, взглянув наконец на Олега, нелепо застегивающего пуговицу рубашки в зеркале, сказал: — Должно быть, слухи потом будут. О вас. — Мне плевать. Олег обернулся, беря в руки завернутое прощание. — Нет, — пискнул Сережа. — Олег Давидович, это…прочитайте потом в одиночестве. — Хорошо. Снова стало тихо. — Все нелепо? — спросил вдруг Сережа, поднимая взгляд. — Что? — То, как мы сидим здесь сейчас. Вы сказали — хотите наговориться, а нам, получается, не о чем. Вам. Со мной. — Это не так. Олег вдруг подошел и опустился на пол, у самых сережиных ног в нелепых гольфах под узкими штанами, и Сережа смущенно отвернулся: — Боже…поднимитесь, — тусклый свет прикроватных ламп искрился в его темных, лоснящихся волосах, и обнажался укрытый рубашкой позвонок — острый и ровный. — Нет, — Олег взял холодные ладони, недвижимо сложенные на коленях, будто у ученика лицея, и прижался к ним порывисто — Сереже стало жарко и так стыдно от этой картины, что он сидел, отвернувшись, и мог лишь слушать, как Олег Давидович шепчет в лед рук, греет своим горячим лицом, — ты отталкивал меня, и я позволял тебе это. Я малодушно сбежал. И не нашел сил, чтобы подчинить себе свои страхи, свои жалкие, мерзкие мысли. Позволил тебе убедить себя в том, чего не должно быть. И не будет. По стеклу окна вдруг затрещал дождь. — Ты создан для светлого, — Олег поднял лицо — темные глаза смотрели как никогда прежде. — А ты? — потерять такое важное «вы» вдруг оказалось легко, словно распахнулась клетка сердца, словно они стояли теперь рядом и никогда не вдали, и никогда не по разные стороны. — А я готов встать рядом. Иначе, зачем все, что было между нами? Сережа убрал руку и, чувствуя дрожь по ребрам, положил на темные волосы — они оказались густыми и жесткими, и Сережа вдруг понял, что не трогал чужих волос, кажется, всю жизнь, и никогда прежде не гладил никого по голове, и впервые чувствует — каково это. Все, что было между ними — впервые не глупость порыва, не желание получить хотя бы часть, не страх одиночества. Все, что было между ними — всего несколько встреч, обжигающих ум и сердца. Всего несколько разговоров, от которых Сережа едва мог спать, вспоминая раз за разом его слова, его голос, его строгое, его теплое лицо. — Я никогда такого не чувствовал, — шепнул Сережа, скользя рукой по теплому лицу, это было будто впервые почувствовать рядом кого-то, почувствовать жизнь и трепет, нежность и любовь. И любовь. — Я тоже, — Олег прижался губами к самой сердцевине ладони — горячими и сухими, и Сережа дернулся, и по телу прокатилась такая дрожь, словно его целовали в самое сердце. В самую глубину ума. Сорвавшийся выдох, так похожий на стон, остался между ними — Олег потянулся вверх, так близко, что Сережа чувствовал его теплое дыхание на своей щеке, отворачиваясь стыдливо от… Это, кажется, был поцелуй. Олег целовал как бесценное — осторожно в уголок губ, ни о чем не прося. Забился ливень, и Сережа позволил себе раскованный стыдный выдох в чужие губы — от заскользивших по бедрам вверх рук становилось жарко, и до слез, до детского плача, нежно. Непослушное тело гнулось вперед от желания и неверия, так легко выдавая скрытое сердцем — Сережа прижался вдруг сам — распахнутыми губами к чужим, и, ощутив прикосновение языка, испуганно отпрянул. Олег тоже отпрянул — и они смотрели друг на друга в тусклом свете догорающего ночника. — Я слышу тебя как самую прекрасную музыку — ты скрипка. Я так хотел тебя услышать по-настоящему. Сережа молчал, глядя своими большими небесными глазами. — Прости, — Олег отстранился, поднимаясь. Тревога ударила в грудь — зачем полез к нему, как посмел думать о, неужели не понял, что он для другого, он совсем о другом. Ты стал как все они — захотел его рта, его рук, его тела. Олег порывисто ушел к окну — его темная широкая фигура бросала жуткую изломанную тень на высоту стены от последнего пламени. — Это от чувств. И я ничего не жду от тебя. Не думай, что я… — Олег никак не мог собрать это воедино, все, что вопило внутри — ты непостижимая тайна, ты загадка, я вижу в тебе откровение, я порчу тебя своими неумелым чувством… — Я никогда не целовался. — Что? Олег пораженно обернулся — Сережа сидел в кресле как испуганная пташка, поджав колени, упираясь в них острым носом так, что его стало едва слышно: — Я не умею…целоваться, — в голосе зазвучала странный смех, — да, от такого как я, звучит омерзительно, правда? Как будто… — Что ты говоришь такое? — Олег развернулся, подходя. — Я просто… — Сережа отвернулся снова, и комната погрузилась во мрак — шумел дождь, и в этом звуке едва различимы были медленно приближающиеся олеговы шаги. — Я много чего не умею. Не только это. И…это же смешно. Сережа повернулся к окну — дождь наблюдал за ними. Олег, должно быть, ждал от него совсем другого — а он даже поцеловать его не смог. Столько думал об этом едва-едва, одним только словом, столько мечтал, и теперь, когда Олег, этот прекрасный, сильный, такой светлый Олег захотел его сам, он ничего не смог. И все испортил. Когда сухая рука легла на теплый лоб, убирая тонкие ниточки волос, Сережа замер, не дыша, лишь бы Олег не почувствовал, не заметил в темноте этих гадких детских слез. — Сережа…— почувствовал… собственное имя заставляло слезы литься сильнее. — Ты плачешь? — Я боюсь, что это закончится, — прошептал Сережа, едва размыкая губы. Олег опустился на колени вновь и взял его мокрое лицо в жаркие ладоней — и осыпал поцелуями, едва выговаривая между ними обещание. Грохот сердца заглушал собственные слова, заглушал ливень. Сережа схватился вдруг за его плечи доверчиво и крепко, прижался ближе, наклоняясь. Олег соскользнул губами к тонкости шеи, и Сережа жарко выдохнул — снова подбирался этот стон. Стон, который никогда не звучал в нем прежде, такой свободный и желанный, такой желанный. — Да… — шепнул Сережа, отдаваясь поцелую в плечо, чувствуя, как Олег спускает с него край рубашки, жадно хватаясь за пуговицы — быть обнаженным вот так — непередаваемо. От Олега было горячо — он пылал под несмелыми сережиными касаниями, горячие плечи — сильные и крепкие, казались шелковыми, если скользнуть под воротник. — С ума меня сводишь…с ума схожу… — зашептал Олег, лаская языком ключицы, — …позволь мне…позволь только… Простыни обожгли прохладой сквозь рубашку — Олег скрипел тканью и пуговицами, оставляя Сережу в нежной обнаженности — губы столкнулись вновь в жарком поцелуе, в настоящем поцелуе — и возбуждение ударило в голову, и зазвенело желание. Олег сбросил рубашку, хватаясь за тяжелый ремень, и Сережа боязливо схватился за его руки. — Я…Я сам…тебя…можно? Может, это был сон, а может, реальность наконец-то сбылась сном — Сережа касался руками горячего живота — Олег вздохнул тяжело и жарко, как ласкали эти пальцы, как сладок был этот рот, как вкусно он пах, теплым густым желанием, все его юное белое тело пахло им, вся комната наполнялась тяжестью крови. Олег рухнул на простыни, и Сережа припал к его груди так доверчиво и нежно, так любовно — в ней колотилось сердце, обещающее сердцу, в нем бурлила кровь. — Я, — Сережа замер, в темноте комнаты он был божеством, неявью, мороком. — Я никогда не делал так прежде. Олег пах мылом, мускусом, собой, пах как настоящее — как то, что сбылось. Сережа прикоснулся губами к истекающей головке — солоновато и чисто, схоже со слезами, снегом, дождем, но лучше — лучше! Олег вдруг вздрогнул, опуская руку, сползая по спутавшимся волосам. Сережины горячие губы были нежнее рук, тел, ртов — они были тем, что не должно сравниваться, не должно чему-то равняться. Олег дышал, едва держась за последнюю нить сознания, за звук стрекочущего дождя — и вдруг оказался в плотной жаре, шелковом рту, и язык увился к самой сердцевине. И язык вспорол его по оси, по серединке — он раскрылся цветком, волной, треском лопающегося льда. Сережа был горячим, откровенным, пылающим — Олег касался тонких ребер, впалого живота, мягких вьющихся волосков. — Ах, — он прижался ближе и крепче, хватая Олега за шею так, будто не было в мире ничего — лишь они в пустом пространстве. — Пожалуйста, — он прижал олегову руку сильнее, едва вскидывая бедра. Они дышали лишь одним вдохом — передавая его изо рта в рот, сплетаясь языками, руками, чувствами. Сережа жался к груди, не поднимая лица, и вздрагивал каждый раз, чувствуя олеговы пальцы на позвонках. — Я приеду в декабре, — шепнул вдруг Олег, и одним движением оказался сверху — Сережа распахнул глаза — блестящие от слез.

ⅩⅧ

В поезде Москва-Петербург Олег шумно развернул измятую бумагу. Вадим взглянул поверх очередной газеты, какими зачитывался последние дни, но смолчал. О минувшей ночи двое не говорили.

Москва ловит табак и розу Новелла Москва 1913

Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка, Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы. Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.

А. Вертинский, Кокаинетка, 1916