***
Они встречались ещё два раза — в квартире у Николая и один раз, слишком поздно задержавшись после офиса (да, снова), «давай, может, ко мне тут быстрее» — у Сергея. Серёжи. Дома у Серёжи Николаю совсем не нравилось. Непривычный район, обшарпанные стены, хоть в самом центре, но на ремонт здесь чего-то явно не хватало — то ли рук, то ли денег, мотивацию его нового знакомого и не разобрать было вовсе. Он умный был, невероятно просто, можно было часами слушать. Николай знал, он бы иногда был не против остаться в ресторане и заниматься именно этим, вместо того чтобы погружаться в такси и ехать завершать вечер в иной обстановке. Но в то же время Сергей, как бы многозначительно сказала бабушка, тратил себя не на то. Волонтёрство, благотворительность — это всё замечательно, но этим благополучные люди занимались в свободное время (ещё лучше — делегировали подчинённым). Тогда как Серёжа, и по его рассказам это сразу было видно, посвятил этому всю жизнь, если мог бы. Вот такая вот дилемма. Николай не понимал. Серёжа несомненно заслуживал большего, заслуживал успеха. Если не такие как он — то кто? Они не поднимали таких тем. Да и зачем им? Всегда можно было обсудить еду, вино, выставку Врубеля в Третьяковке — надо же, оба попали на этой неделе, но не пересеклись. Привычный смол-толк — работа, семья, спорт; политика при первом же упоминании вызвала лишь нервный смешок. «Нет-нет, слишком рано такие темы для третьего свидания, да?». А о чём ещё разговаривают нормальные люди на подобных встречах с мимолётными знакомыми, которые точно помнят, как ты стонешь, стоит им сделать ртом вот так? Серёжа называл их встречи свиданиями. Этого Николай тоже пока не понимал, но втайне надеялся, что вот-вот поймёт. И всегда звонил ему первым. На четвёртый раз Серёжа появился в ресторане прямо из зала суда, ядовито злой, Николай ни разу его таким не видел, и уже, кажется, прибухнувший. Аннексировал у Николая стейк, попросил у официантки пива — на неё у него, конечно же, сразу нашлась и улыбка, и ласковое слово — и вывалил на Николая слишком много о деле, по которому ему сейчас повезло консультировать. Да, он так и сказал «повезло». Имён он не называл, никак не нарушив их не обговариваемый статус-кво, но надо было быть совершенно оторванным от реальности, чтобы пропустить очевидную подсказку. Дело Каховского, о котором ни один разумный юрист в этой стране и думать-то не должен был, с которым только такой сумасшедший, как Серёжа и связаться мог, потому что Николай знал, да все знали — по статье об оскорблении высочайшей воли ещё никого не оправдывали. Серёжа был красив — в своём гневе, в воззваниях к справедливости — впору залюбоваться, заразиться его страстностью, но Николай этой вспышки испугался и в ответ лишь холодно промолчал, от всей души желая сменить тему. Серёжа, конечно, на лету понял намёк: то ли уже успел выговориться, то ли, задобренный хорошим мясом и холодным алкоголем, решил сменить гнев на милость — и перевёл неудобную тему. Фатального конфликта не случилось — не в этот раз, — и они закончили ужин в сытом молчании. — Всю неделю о тебе думал… глупо, да? — Серёжа использовал откровенность как оружие — и удивительно, но Николаю нечего было противопоставить. — Что? Николай тщательно вытер губы салфеткой и, опершись на локти, подался вперёд. Он не совсем понимал, что сейчас происходит, но план их встреч был всегда довольно предсказуем, а значит двое могли играть в эту игру, верно? Серёжа вначале просто изучал его вместо ответа. Он опёрся щекой на одну руку, смотрел внимательно-внимательно, всё ещё усталый и взъерошенный, но уже гораздо более довольный жизнью и собой. И хотя на дне его глаз виднелись следы прежней злости и грусти — только потряси, из мутного слоя ила поднимется морское чудовище, притаившееся там до следующей рабочей недели, — сейчас он всё-таки был готов объявить перемирие. — Начиная с понедельника только и жил мыслью о сегодняшнем вечере. — Мгм. — Как мы будем вот так сидеть и разговаривать… — Мм. — Я буду кивать на те крохи информации, которые ты захочешь мне о себе поведать, а ты будешь вежливо молчать на интересные мне темы — чтобы не обидеть. Весь такой красивый и непоколебимый в своём тёмном костюме. Серёжа говорил медленно, будто не придавал излишнего значения словам, а лишь прислушивался к тому, как издаваемые им звуки выстраиваются друг за другом и проникают в Николая, минуя уши и попадая сразу куда-то под мозжечок. С каждым новым словом взгляд его манил всё ярче, горячее, опаснее, и Николаю было одновременно жарко, обидно на несправедливое обвинение и стыдно из-за него же. Потому что он знал, что Серёжа справедлив, всегда справедлив в своих выводах: они мало подходили друг другу и, если бы не взаимное влечение, дороги их жизни вряд ли шли бы бок о бок, пересекаясь лишь только ради конфликта, столкновения. Но этого пока не случилось, Серёжа был с ним, дарил ему своё время и своё внимание. И Николай был бы и рад издавать более разнообразные ободряющие звуки, но остальные посетители ресторана вряд ли простили ему, если бы он сейчас перешёл на достойные спальни стоны, а сделать под этим тающим взглядом ничего иного было нельзя. Внезапно Серёжа подался ближе и перешёл на совсем еле различимый шёпот, но Николай был так сосредоточен на нём, что всё равно мог разобрать каждое слово. — А совсем под вечер я наконец его с тебя сниму. С сексом у них начало получаться в тот же вечер. Разница была как бы не очевидна, если не задумываться или задумываться слишком много, но не испытывать этого на своей шкуре. Николай почувствовал эту перемену и провёл, оглушённый осознанием, ещё одну ночь без сна. Оказывается, главным было не то, когда хорошо в постели ему, а тот момент, когда стало ясно, что ему наконец удалось сделать хорошо Серёже. В первый раз действительно хорошо, по-настоящему, до сжатых спазмом рук, до искривлённого в некрасивой гримасе лица, до полузадушенных криков, впечатанных в самую кожу. А ведь у него получилось. Ему всё сказала мечтательное выражение, направленное куда-то ввысь, в потолок, когда он скатился с Серёжи, и обессиленный, растянулся рядом. Сытый блеск в Серёжиных уже полуприкрытых глазах, мелькнувший за секунду до того, как тот провалился в сон. По искривившей его губы улыбке, которая осталась с ним, когда он давно отбыл в объятия Морфея. Николай даже не помнил толком, как сам кончил, хотя перепачканный спермой презерватив стал явным тому подтверждением. Он лишь смотрел на мирно спящего в его постели Серёжу — тот в первый раз отрубился так быстро и без оглядки, будто наконец полностью расслабился в его присутствии, — смотрел долго, словно видел впервые. Словно и не знал, как тот там очутился. И чувствовал, как в груди непривычно шевелится нечто. Он ходил гоголем потом неделю, наверное. Шарлотта потешалась, коллеги смотрели с подозрением. А Серёжа позвал его в театр. И познакомил со старшей сестрой. И впервые позвонил сам, просто так, без повода. А потом они начали встречаться гораздо чаще.***
Узнав, что Николай уже вышел из шкафа, Серёжа почему-то удивился. Николая это даже как-то оскорбило: всякое, конечно, случается, но в его-то возрасте давно пора было определиться с тем, кто он есть и кого ему хочется любить. — Сам-то я очень рано признался родным, — поделился своей историей Серёжа. Видно было, что эта тема ему важна. Они лежали на диване в гостиной Николая, слишком близко, чтобы тот мог спокойно сосредоточиться на фильме, но всё-таки далековато для каких-то (не то чтобы у Николая были идеи) более решительных действий. В общем, о том, чтобы вечер мог плавно перетечь в спальню, Николаю пока оставалось только мечтать. — Даже жалел потом немного, слишком быстро напялил на себя ярлыки, понимаешь? Первый разговор с матерью, признание Матвею, первый прайд — Артамон меня в Амстердам вывез, представляешь? Брат года, блин. Первый разговор с отцом… В итоге выбрал-то я верно, но мне тогда всё равно казалось, что стоило сделать первый шаг — и меня куда-то затянуло, не то чтобы против воли, но рано, рано. Будто я поторопился. Не знаю, понятно ли я объясняю? Он так повторял это «понимаешь?», что Николай невольно прислушался даже тщательнее, чем слушал бы обычно. Серёже эта тема была важна. Он, может, и выглядел успешным, уверенным в себе, в том, что его поймут и примут друзья, да и Николай, в конце концов. Но он всё равно хотел высказаться вслух, и Николай не мог придумать ничего естественнее, чем попытаться его выслушать и в качестве ответного шага, делавшего их ближе, поделиться своей историей, какой бы простой она ему ни казалась. Николай вот собирался выходить из шкафа частями. — Это как ещё? — засмеялся Серёжа. Этот смех не был злобным, у Серёжи вообще была самая добрая улыбка на свете. Он приоткрыл рот, облизывая пересохшие губы, а глаза его блестели тёплым юмором, будто ему и вправду была интересна жизнь юного Николая, его первые шаги и ошибки. Николай откашлялся, подбирая слова. Оставалось только радоваться, что приглушённый свет и блики забытого на время телевизора скрывали наверняка проступавший на щеках румянец. — У нас с Шарлоттой был план. — Ах, с Шарлоттой, — Серёжа понимающе поджал губы и откинулся на спинку дивана, задевая Николая плечом и придвигаясь немного ближе. — Жду не дождусь, когда ж ты наконец нас познакомишь. — Это будет великий день для вас обоих, я уверен, — сухо прокомментировал Николай. «И тягостный день для меня», — звучало в его тоне. Серёжа наверняка услышал. — В общем, у нас был чёткий план: признаться себе, признаться кому-то близкому… Ну, с первыми двумя пунктами я быстро справился. Признаться кому-то: сначала онлайн — это почему-то важным казалось, тогда это разные вещи были, — а потом кому-то вживую. И признаться на работе. — Ты аут на работе? — удивился Серёжа. Столько уважения звучало в его голосе, что древний махровый зверь зашевелился в груди Николая, и тот даже приосанился как-то горделиво. — Странно, что ты за это зацепился, думал, начнёшь подшучивать над моей онлайн-жизнью — Чего уж там шутить, у тебя на лбу написано, что ты олд с жж, мы небось лет пятнадцать назад задористо с тобой срались где-нибудь в комментах у Диктатора. Всё время их разговора Серёжа продолжал тихонько сползать по спинке дивана, оказавшись в итоге практически у Николая на коленях. И вот уже Николай не выдержал, помог ему поудобнее устроить усталую голову и мягко прижался губами к его лбу. У него была горячая кожа и колкая чёлка, и он уже почти лежал весь такой расслабленный и его, как старый колючий свитер, любимый и бесценный. — Очень может быть, — нейтральным тоном ответил он. — Никнейм у этого вашего выпендрёжника всё равно как-то максимально тупой. Серёжин тихий восторженный смех был ему наградой. — В общем, всё пошло не по плану: и я сперва сорвался на работе, неудачно подкатив к клиенту, потом в панике начал названивать Мише, это мой брат, вам лучше никогда не встречаться, ну а потом в сердцах написал об этом пост. Прошёл все три стадии в одном порыве, пятилетка за три года, как сказать. — И тебя отменили на фейсбуке. — Нет, почему? Я был очень несчастным и трогательным, Шарлотта меня потом уверяла. В общем, тогда с вопросами камингаута и было покончено. — А как у вас сейчас обстоят с этим дела на работе? — С толерантностью? Да никак. Меня не трогают и ладно. Наверняка я не единственный гей в компании, и уж точно самый высокопоставленный. Но никто об этом не распространяется. У HR небось хранится какой-то план, но мы его никогда не видели. Так, чисто для галочки, пофорсить перед международным офисом. Время от времени приходится работать с теми ещё гомофобами, конечно. И никто не обрадуется, если я внезапно приведу на новогодний корпоратив своего плюс один… Прости заранее, если рассчитывал. Видно было, что Серёжу его ответ покоробил. Компания Николая (бизнес семейный) не была самой продвинутой организацией на территории страны и уж точно не стремилась ей стать. Но они были и не хуже прочих. Его жизнь была реальна. Серёже с его идеалами должен был быть неприятен его тон, с какой лёгкостью он говорил об этом, то, что давно смирился с подобным отношением. Много воды утекло с тех пор, когда Николая задевали такие вещи, но Серёжа не поменялся в лице, вместо этого напрягшись под его пальцами. Прежде подобное вмешательство в личную жизнь вызвало бы раздражение, но сейчас, напротив, Николаю была приятна эта внезапная забота. Ему давно не нужны были защитники, но быть в списке людей, за которых Серёжа может переживать, — это другое. Это оказалось приятнее, чем он думал. Он продолжал: — Но как я уже сказал, я самый высокопоставленный человек в фирме, так что… пусть утрутся. Серёжа сначала молчал, и пауза растянулась надолго. У Николая было время снова вспомнить, что они в квартире одни, что свет приглушён и горят свечи, а о сюжете фильма они оба давно думать забыли. Серёжа всё так и лежал головой у него на коленях и любовался им снизу вверх сквозь подрагивающую паутинку ресниц. Смотрел долго, пристально. Он перестал хмуриться и улыбнулся снова, явив миру и Николаю милые мечтательные ямочки на щеках. Не сдержавшись, Николай провёл рукой по его волосам и, подставив свою ладонь под Серёжин затылок, наклонился ниже. Серёжа всегда закрывал глаза, когда они целовались. Николай не следил специально, просто он начал замечать такие вещи. Больше той ночью они ни о чём важном не разговаривали. Конечно, он должен был знать, что на этом история не закончится. Николай, может, и смирился, но свои-то права он защищать был должен? И своим примером вести за собой остальных? Николай оборонял статус-кво, Серёжа упорствовал. Они возвращались к этой теме снова и снова, пока тот не подготовил ему драфт, маленький совсем, и не убедился, что Николай покажет его своим юристам. Встреча прошла так же успешно, как Николай и предполагал. — Безосновательно. Да и бюджета на это мы никогда не найдём, — припечатал старик Витгенштейн, потратив на чтение документа не больше пяти минут. Он поджал губы и оглянулся на своих подручных, которых взял с собой, чтобы Николай не… сделал что? Не наделал глупостей? Николай мысленно покачал головой. Он натянул свою лучшую маску безразличия, показывая, что не станет источником проблем и поистине царственным жестом отпустил их из своего кабинета. Когда дверь за ними закрылась, он поморщился. Пальцы непроизвольно сжались-разжались, отчаянно захотелось закурить, хоть он и не курил с университета. Серёжа дымил как паровоз, стоило Николаю признаться, что тот не против, вот, видимо, привычка и вернулась… Странно, что Николай не подумал об этом раньше. Что их аргументы станут слишком слабыми для лучших юристов дома Романовых. В конце концов, то, что они спали, не делало его Серёжу самым крутым адвокатом в городе. Николай уже готов был забыть об этом глупом происшествии, выкинув его из головы, как и десяток подобных стыдных сцен, случившихся с ним ранее, когда в кабинет постучался Алексей Петрович. Часы на стене показывали уже после восьми: большинство сотрудников давно разошлись, хотя сам Николай не спешил домой. Долговязая нескладная фигура помаячила в дверях, пока Николай не сделал приглашающий жест, и Алексей Петрович, казалось, решился и вошёл. — Николай Павлович, я в частном порядке. Пётр Христианович сегодня говорил… В общем, можете передать мне копию того драфта, что вы с ним сегодня обсуждали? Я бы посмотрел. Если дело только в бюджете… я бы посмотрел. Он остановил себя, не выдавая ни больше, ни меньше, но в его глазах блестело что-то, решительный огонёк, и он подсказывал Николаю, что, возможно, начинание его было не таким бесплодным, как он изначально думал. Серёжа в принципе был таким — не лучшим, не самый умным, не самым красивым, но люди сами шли за ним. Тянулись к нему. Как тянулся сам Николай и ревновал всех прочих, несправедливо, жестоко и ровно в тех рамках, что Серёжа ему позволял. Они были совершенно не похожи друг на друга. Николай, может, и родился с серебряной ложкой во рту, он сейчас большой начальник, ему подчинялось множество людей. Но Серёжа умел вдохновлять этих людей, самых умных, самых честных, самых-самых. И, возможно, именно поэтому он преуспевал там, где Николай давно принял худшее за неизбежное и даже мечтать забыл, что жизнь можно изменить. Уже позже, вернувшись домой, в одинокую квартиру, в которой никто его не ждал, Николай вспомнил широкое серебряное кольцо на безымянном пальце Алексея Петровича. Задумался дальше. Кольцо — было, а вот фотографий семьи и родных на столе в его кабинете Николай, как ни старался, припомнить не мог. Как не было никаких упоминаний Серёжи и в жизни Николая: как в этой пустой квартире, так и за его собственным огромным столом в их пафосном офисе. «Серёж, ты не оставлял у меня сигарет?» — набил он одной рукой сообщение в телеграме, пока другой машинально развязывал тугой узел на галстуке. Вместо ответа, Серёжа прислал ему стикер с ухмыляющейся кошкой — любимый. «Согрешить потянуло? Могу подсобить». Николай посмотрел на дорогущие часы на запястье: слишком поздно, тем более в будни, а у него даже ужин не готов. Но всё-таки снова вернулся к чату и в кои-то веки вместо лаконичного «Приезжай» выбрал стикер из своей скудной коллекции. Серёже на такси было минут двадцать пять, по ночным пробкам — полчаса. В следующий раз нужно будет попросить его сфоткаться вместе, сделал себе мысленную пометку Николай, чтобы было что поставить в офисе. Как раз хватало времени на душ и построгать мясо и овощи, чтобы потом оставалось только бросить на сковородку.***
Шли недели, месяц, ещё один. Николай чувствовал себя ненормальным. Всё время хотелось трогать Серёжу и целовать, вот без повода, просто потому что тот сейчас в одной с Николаем комнате находился, одним воздухом дышал — и не торопился убежать. Они стали чаще проводить вечера вместе. Николай оставил кофр с костюмом и смену белья в Серёжиной квартире, а сам выделил несколько полок в шкафу под вечные Серёжины свитера и даже купил подходящую к его ноутбуку зарядку, чтобы та хранилась у него дома. Николай старался не вдумываться в происходящее очень сильно, но в тот момент он был очень счастлив и боялся этого счастья, как не боялся ничего в жизни. — У меня в понедельник с утра совещание, — жаловался Серёжа, — такое же, как было вчера. И в четверг. Руководство почему-то решило, что, если совещаться каждый день, мы точно успеем к дедлайну. Кровать Николая обросла бóльшим количеством подушек, и проводить время вот так, бок о бок, опираясь на их избыточную мягкость, стало приятной традицией. За ночь твиттер полнился новыми сообщениями, и Николай спрятал свой длинный нос в телефон, находя извращённое удовольствие в чтении того, как вчера кто-то (Орлов, вот стыд-то) нажрался на матче Боруссия-Шинник и выкладывал свои полуголые фотки онлайн. Но Серёжу было не так просто провести. Сузив глаза, он с подозрением уставился на Николая: — Только не говори мне, что ты сам из таких… — Люблю быть в курсе, что происходит у подчинённых. — Ответ вышел каким-то слабым, неубедительным. Николай чувствовал, как краснеет, чего, конечно, никогда бы не произошло, если бы его припёр так к стенке кто угодно другой. Например, собственный начальник HR. В конце концов, именно Николай взял Александра Ивановича на работу, и не тому указывать ему, как вести себя с собственными сотрудниками. — Держать, так сказать, руку на пульсе. Серёжа вновь удивил его: вместо того, чтобы рассердиться и прочитать лекцию про нормы труда, он рассмеялся, громко, раскатисто. Над ним, а не вместе с ним, и это должно было быть обидно, но одновременно его пальцы нашли привычное место в кудрях на затылке Николая, ладонь легла так ладно, будто этот череп, да и весь Николай, был создан для его рук. Серёжа потянул его на себя, и обида рассосалась, как и все прочие мысли о плохих-хороших начальниках. За лёгкими поцелуями ленивые утра плавно перетекали в обед. Их уединение было нарушено ближе к полудню: в дверь позвонили. Это Серёжа всегда повторял, что в его семье родственников — даже чересчур много, то и дело стоило ждать звонка в дверь и налёта бесконечных членов муравейника и их проблем. Но уж кто-кто, а Николай знал толк в семейных драмах, так что стоило прозвучать привычному динь-динь-динь дверного звонка, сердце его ёкнуло, и он точно почувствовал, что ничего хорошего с той стороны двери его не ждало и ждать не могло. — Елена Павловна дуться изволят. Николай не понимал, как такая высокообразованная женщина с широким кругом знаний, как Елена Романова, в девичестве Вюртемберг, терпела Мишины выходки, а тем более настолько, чтобы забеременеть от него — в пятый раз! Миша, конечно, был самым любимым из Николаевых братьев (у него был рейтинг), но, положа руку на сердце, жить бы он с ним не стал. Впрочем, стоило признать, кое-какого обаяния тому всё же было не занимать. — Дядя Никс! Катя и Саша бросились в квартиру наперегонки, чуть не сбивая отца с ног и разбрасывая обувь, игрушки и непременный пакет с одеждой и кучей прочих мелочей, которые, как Николай успел хорошо выучить, были просто необходимы для выживания двух маленьких принцесс. Миша пожал плечами: — Нас снова выставили из дома… гулять. Гулять с двумя непоседливыми девочками Миша, разумеется, не собирался. Куда проще было спихнуть их на Николая — что младший брат и проделывал с завидной регулярностью. Появлялся на пороге Николаевой квартиры с вечной извиняющейся улыбочкой под рыжими усами и шагающему ровным строем выводком девочек в разноцветных платьях с бантами, — и исчезал часов на пять-семь, пока жена не сменяла гнев на милость и была готова вновь принять его в родном доме. И так каждые две-три недели или чаще, если Миша умудрялся уж особенно наскучить своей выносимой половинке. Если так подумать, последние несколько месяцев это буйное семейство практически не заглядывало к Николаю в гости. Совпадение или… — Здравствуйте! Не ждущий подвоха, Серёжа вышел в коридор встречать гостей, как если бы каждый день к ним заглядывали Романовы. Пока Николай был занят, отвечая на важные вопросы девочек («На сколько сантиметров ты вырос с тех пор, как мы не виделись, дядя Никс? Катрин на три, а вот Саша всего на полтора!»), они пожали друг другу руки. То, с каким узнаванием блеснули Мишины глаза, только подтвердило прежние Николаевы опасения — наличие в квартире Николая постороннего мужчины Мишу не удивило. Сразу захотелось уберечь Серёжу от дурного влияния, но раздумывать было некогда, девочки требовали внимания, а руки сами тянулись к холодильнику. — Помоги мне, достань формочки там… нижний ящик. Так Серёжа узнал, что на кухне Николая был целый ящик, полный розовых формочек и невероятно милых приспособлений для украшения еды, чтобы не стыдно было подать обед юным барышням от трёх до десяти лет. Николай принялся колдовать над плитой, и не прошло и десяти минут, как оладушки в форме солнышек и сердечек появились на тарелках будто сами, по волшебству. Серёжа восхищённо хмыкнул. — Это я детям, привык просто, — объяснил Николай, не поняв толком, к чему относился этот смешок: к милым формочкам или тому, с какой лёгкостью на него сбросили чужих детей. — Ты всегда в панике пытаешься накормить людей? Это мило. Николай вспыхнул, некстати припомнив их первую ночь, и поспешил отвернуться обратно к плите, прекрасно зная, что горящие уши выдают его смущение с головой. К счастью, не избалованные вниманием взрослых, девочки заняли свои привычные места, забравшись на высокие барные стулья у кухонного стола и, весело болтая ногами, рассказывали о своих нехитрых детских делах — успевай только поддакивать. — А куда делся их отец? — вдруг испуганно спросил Николай, живо представив, на что способен оставленный без присмотра Миша. Серёжа преувеличенно растерянно обернулся, разводя руками, но младшего из братьев Романовых из прихожей уже и след простыл. — Э-э-эх-х-х, — махнул рукой Николай, когда Серёжа наконец-то перестал маячить в дверях, сел за стол напротив их юных гостий и завязал разговор. Николай следил за ним краем глаза и испытывал гордость. Он, конечно, знал, что у Серёжи самого полно маленьких племянников и племянниц, был, кажется, даже младший брат, но своими глазами видеть, как умело он разговаривает с Мишиными дочерьми: серьёзно, без сюсюканья, как со взрослыми, — наполняло его сердце гордостью. Более того, и раньше каждый раз, когда Серёжа вёл себя в его доме как полноценный хозяин, вызывало прежде не изведанные чувства. И как и во всём, связанным с этим человеком, Николай не был готов к тому, как эти эмоции будут греть изнутри на протяжении всего вечера. В итоге девочки полностью очаровали Серёжу своим поведением, и тот остался просто влюблён. Николай даже смог оставить их одних и успел сгонять за продуктами, чтобы приготовить на ужин кое-что по-настоящему особенное. Как и ожидалось, Миша вернулся за своим семейством только под вечер — как раз к ужину, а Серёжа впервые остался в квартире на все выходные. — Саша такая умная! — не переставал восхищаться он, пока они вместе убирали вещи, разбросанные по всей квартире в результате этого мини-нашествия. — Мы нарисовали тебе открытку в какой-то программе на телефоне, а ей сколько, семь всего? Прислала мне в телегу, давай покажу. Наученный горьким опытом, Николай мог только снисходительно улыбнуться и продолжать разбирать взявшиеся непонятно откуда альбомы с детскими фотографиями. — А ещё я сфотографировался с Катей, и она по секрету рассказала, что будет хвастаться нашей фоткой перед остальными сёстрами и что я очень красивый, — озорно продолжил Серёжа. И добавил: — А их что, правда будет пятеро? Твой брат так хотел мальчика? Николай наконец не сдержался и, спрятав лицо в ладонях, беззвучно рассмеялся. — Их отец отлично их воспитал. И теперь у него, а значит у всей моей семьи, есть твоя фотография и номер телефона, — был вынужден разочаровать Серёжу он. — Берегись! Целую секунду Серёжа смотрел на него чуть обиженно и непонимающе, будто не верил, что его провела пара малолеток, а потом откинул голову назад и присоединился к его смеху. И Николай снова почувствовал, как его с головой накрывает от любви.***
Шли ещё месяцы. Ползли дни, медленно текли часы, споро, но в то же время почти незаметно подгоняемые минутами и секундами, проведёнными вместе. Где-то между их неумолимыми стрелками было произнесено: — Я люблю тебя. Не в первый и не в последний раз, но в первый раз, когда Николай реально — поверил. В их доме кухня всё ещё считалась его вотчиной, но Серёжа проводил там не меньше времени. Пристраивался на барном стуле с ноутбуком — как на жёрдочке — и просто делил с обычно таким же занятым, как и он, Николаем свободное время. Бок о бок. Рядом. Ссорились они обычно где-то тут же. В этот раз Николай задумал перебрать ящик с пустыми контейнерами. Не потому что нечем было заняться, просто когда-то это было надо сделать. На работе собачились Ливен из HR и новый директор по развитию, которого Саша притащил то ли с Корсики, то ли с Маврикия, то ли с какого другого жаркого острова, и Николаю срочно было нужно, чтобы хоть что-то в жизни встало чётко на свои места. Серёже же во что бы то ни стало нужно было сдать очередной бесполезный отчёт (на часах горели чёткие 22:30, но этот факт не волновал ни его, ни его мудацкое начальство). И заодно поругаться с Николаем на тему выходных. — Поехали к Мишелю в деревню, будет весело, — бесплодно уговаривал он. Весело кому, — хотел огрызнуться Николай, но проглотил отповедь в зародыше и принялся прилаживать одинаковые кругленькие крышечки от светло-жёлтого таппервера к таким же кругленьким баночкам, в которых удобно было бы носить ланч, если б их обоих так вкусно не кормили на работе. Но многочисленных тётушек, взволнованных за холостяцкую неприкаянность Николая, было не переубедить. — Я бы лучше съездил за город к Саше, к нему должна была приехать крестница из Лондона. Маменька намекала, что, возможно, придётся улаживать международный конфликт. Это был вежливый ответ. Николай знал это. И Серёжа знал это и сейчас хмурился, потому что всегда и всему предпочитал честность. Но перестать причинять добро, по-своему, конечно, но всё, что представлял из себя Серёжа было добром в глазах Николая, — он тоже не мог. — И Александра с крестницей бери! Там наверняка будут дети, Саша-зайчик обещала приехать со своим выводком, ты же знаешь, у нас всегда большая компания собирается, твой брат наверняка там кого-то знает… да вот того же Сержа? Или вот Борис Антонович… ты же любишь Борис Антоновича? Они находили причины для конфликта практически постоянно. Всё же их жизнь не была всецело идеальной. Поводом для ссор становились важные вещи, неважные вещи: что считать подходящей едой для завтрака, сколько часов полезно работать в выходные, что дарить деверю подруги мужа сестры на оловянный юбилей свадьбы, где жить, как отдыхать, с кем состоять в дружеских связях и с каких это пор стало зашкварно произносить фразу «состоять в дружеских связях» вслух. Николаю становилось дурно от больших шумных компаний, а знаменитый Муравейник и Серёжа как его самый преданный муравей не терпел тихих семейных сборищ, где все разбегались по своим углам, чтобы только лишь к вечеру, когда спадёт чадящая жара, собраться где-нибудь в летней столовой за лёгким ужином или бокалом вина. — Не уверен, что мой снулый нос скрасит вам выходные… да и потом, мы же договорились все пойти пятнадцатого на пикник к Адлербергам? Там и увидимся. Серёжа насупился. — Если ты снова про слова Пети с Мишелем, ты это в голову не бери. Они маленькие ещё, да и когда это было… — Мы с твоим Мишелем давно пришли к полному взаимопониманию. Это его «твой Мишель» раз за разом звучало холоднее, чем Николай рассчитывал, но зелёная прямоугольная крышка никак не подходила к своему контейнеру, поэтому ему срочно пришлось списаться с Леной, чтобы проверить, не могли ли младшие Романовы принести подобную с собой. Ссориться с лучшим другом Серёжи в самый первый день их знакомства никак не входило в его планы, а вот поди ж ты, первые несколько месяцев тот настолько активно проверял и подначивал его своим острым языком, что не попасться на эту удочку оказалось выше его сил. И Николай не ревновал его к Серёже, не завидовал их уникальному одному-на-двоих взаимопониманию, нет-нет. Они всегда были «миша-и-серёжа», связанные только их «мишиными-и-серёжиными» делами. А сам Николай в тот момент так отчаянно сражался за их шанс стать чем-то больше, чем «Николай» и «Сергей», что готов был найти компромисс хоть с самим дьяволом. На поверку Миша Бестужев-Рюмин оказался лучше самых страшных демонов ада. Удивительно скоро (даже для себя самого) после начала их отношений Николай принялся настаивать, чтобы они с Серёжей съехались. И внезапно Мишель его поддержал, тогда как Серёжа заартачился, как упрямый боров, и буксовал процесс на каждом повороте. Николаю казалось — уж Серёжа-то должен понимать его лучше других, воспринимать смысл его слов, а не цепляться за то, чем они кажутся, когда Николай произносит их «будто съел что-то неприятное» (слова Шарлотты), с «кислым ебалом» (Миши) или, как с раннего детства печально вздыхала их маман, — «как мой милый Николя». И тем не менее скандал о том, стоит ли осуждать жителей Свиблово за то, что они живут в Свиблово, когда квартиры старого фонда объективно лучшей планировки, растянулся в вялотекущее противостояние на невыносимо длинный месяц. И без вмешательства внезапно здравомыслящего Миши эта ссора могла порушить хрупкие отношения, которые между ними тогда только начали выстраиваться. Этот месяц они могли жить вместе, засыпать вместе, совместно готовить еду и планировать как-нибудь устроить совместные ужины с теми же самыми Адлербергами, жившими всего на этаж выше. А вместо этого они грызлись, обменивались колкостями, порой замалчивали обиды, а порой наоборот — вываливали всё в общий котёл, который бурлил и вот-вот грозился взорваться. Но — обошлось. — Не могу поверить, что ты упрямишься в такой мелочи! Вот мой дом, вот он — я. Зачем отказываться? Николай кипятился. Николай был в бешенстве. Но он терпел, терпел сцепив зубы и спрашивал снова и снова, как дурак рассчитывая на какой-то понятный ему ответ. — Миша говорит, ты меня боишься и сдерживаешься. Серёжа его удивил, и удивление это обдало Николая ледяной водой, колкой и въедающейся в кожу, как толстая корочка льда на поверхности Москвы-реки. — Миша говорит, ты меня боишься и сдерживаешься. Я не могу жить вместе с человеком, который от меня бережётся. Это будет… нечестно. — Я не боюсь тебя. Я боюсь, что мы расстанемся, поэтому и хочу, чтобы ты ко мне переехал. Слова высыпались из его рта слишком скоро, первыми снежинками, примороженными ранним утром к лобовому стеклу машины. Не самые логичные и выверенные, но они безусловно правдивые. Сперва Николай действительно считал, что они вот-вот расстанутся — после каждой жаркой ссоры, каждого невпопад произнесённого грубого слова, и больше всего жаждал какой-то стабильности, общего поля. — Расстанемся? Что, почему? Погоди, не закрывайся, я просто хочу понять! — слепо повторил за ним Серёжа, совершенно очевидно сбитый с толку. Он потянулся к Николаю, тактильный по привычке, а тот отпрянул, пока не готовый к примирению. Они оба наговорили лишнего: Серёжу задело это признание, точно так же, как Николая задело то, что кто-то посторонний, какой-то «Мишель» смог понять об их отношениях больше, чем он сам. Но Серёжа не был бы Серёжей, если бы тут же не успокоился и начал рассуждать здраво. У него даже был такой жест, означавший: «я успокоился и пытаюсь рассуждать здраво». Николай хорошо успел его изучить за последние полгода и ненавидел порой больше, чем беспорядок на кухне. — Я и объясняю! И я хочу, чтобы ты верил моим намерениям так же, как веришь своему Мише. Но я не готов тебя терять из-за какой-то глупости… — срывался Николай. «Глупость», пожалуй, было неверно подобранным словом. Николай снова оступился, а Серёжа уже менялся в лице, и они снова принимались кричать. — Я не уйду, — объяснял он в итоге, снова и снова, пока, вопреки самому себе, Николай не начал ему верить и позволил наконец взять себя за руку, переплести пальцы. Он действительно терпел, действительно прощал и находил для них обоих компромиссы, пожалуй, удачнее, чем их способен был найти сам Николай — как тот ни старался. — Я не хочу, чтобы ты каждый раз думал, что я угрожаю тебя бросить. Мы же любим друг друга. Я просто хочу лучше тебя понять. Он так легко произносил это. «Любим друг друга». Начал раньше, чем Николай готов был в это поверить, раньше, чем признался самому себе в том, что это удивительное чувство в груди — это любовь. Смешно, но наверное, в одной из этих ссор эти слова и были произнесены тем самым волшебным способом, после которого они оба в них до конца поверили. Серёжа клал свои тёплые ладони Николаю на плечи, прижимал его к себе, и Николай наконец расслаблял болезненно сведённые лопатки и спустя какое-то время привык к мысли, что Серёжа, вероятно, разглядел в нём что-то, ради чего такому человеку, как он, стоило остаться. Он наконец поверил, что Серёжа его не бросит, и целую минуту был безгранично, безраздельно счастлив, как бывали счастливы императоры на картинах прошлого или герои в древних былинах. И жили они долго и счастливо… Потом, конечно, эта ясная минута прошла, и он внезапно решил, что так жить ещё страшнее: потеряв бы его сейчас, возможно, он ещё смог бы это пережить, но с каждой новой минутой, проведённой вместе, вероятность подобного исхода всё спешнее стремилась к нулю. Возможно, Костя был прав, и ему давно пора было к психотерапевту. Николай знал, что они очень различаются. Николай не готов был бороться, он не хотел менять мир. Его всё вполне устраивало в жизни: дом, семья, работа, Серёжа. Он понимал, что ему повезло, и ценил это. Но всё равно не готов был идти против ветра, бороться с обществом или власть имущими, ставить под угрозу свой комфорт и безопасность. Разве что ради Серёжи. Очень хотелось сказать «Серёжа, ну съезди сам, ну что тебе так принципиально ехать вместе, ну зачем» — но хорош бы он был, если бы не помогал им находить компромиссы. — Я заеду в пятницу вечером? Но ненадолго, Серёж, правда, просто поздороваться. — Серёжа победно улыбнулся, и эта яркая улыбка означала конец ссоры и время развеять внезапно ставший слишком серьёзным вечер. — И только если ты сейчас же оторвёшься от ноутбука и честно признаешься, что на нашей кухне делают использованные банки из-под баскин роббинса. — Мама присылала домашние соленья? Ты сказал, тебе понравилось. — Есть же специальная посуда, Серёжа! Они не подходили друг другу с самого начала, но научились — прилежно, как хорошие ученики, методом проб и ошибок, причинённой друг другу болью и полными слов извинений поцелуями по ночам. Постепенно и Серёжа стал чаще расставаться с ноутбуком — даже если хотя бы только на кухне вместе с Николаем. Новый год подкрался так же степенно, запорошенный, как ёлка снегом, последними рабочими дедлайнами и суетными поисками подарков расширившемуся списку родственников. Сам праздник было решено встречать в особняке Муравьёвых, что должно было примирить их окончательно, но вместо этого чуть не привело к новому витку конфликта. Младший брат, Ипполит, возненавидел Николая сразу, крепко и навсегда, как должен был ненавидеть такой идеалист, как Серёжа (но Серёжа вместо этого его любил, вот чудак). Старшие, Матвей и Катерина, — смотрели искоса, даже будто с недоумением. Мол, как такой человек, как Николай, затесался под бок к Серёже? Зато с отцом, Иван Матвеевичем, они сразу нашли и общий язык, и общих знакомых и довольно приятно провели вечер за шампанским и устрицами и встретили Новый год тостом за здоровье августейшей фамилии. А ещё Николаю очевидно благоволила Прасковья Васильевна, неведомо почему и за что, но этому факту Серёжа оказался внезапно очень рад. В целом, мероприятие — да и весь год — можно было назвать самым удачным гамбитом в Николаевой жизни. Тем более что после этого праздника им предстояло православное Рождество в загородном особняке Романовых. Подумав об этом, Николай заочно опрокинул стаканчик за свою удачу под муравьёвской ёлкой, и к спору о братьях Муравьёвых-Апостолах они не возвращались до следующего года.***
Николай любил пятницы. Написанный в соответствии со свободными европейскими нравами, офисный кодекс предусматривал стиль кэжуал и начальственные приходы к возмутительно поздним десяти тридцати утра, что позволяло сотрудникам настроиться на вольный лад и вдоволь потусоваться в кофепоинте. Но что самое главное, именно в такие дни Серёжу можно было уговорить отправиться на работу на такси. А значит, ночи четверга для них двоих могли длиться особенно долго. Николай получше прочих знал, каким Серёжа мог быть правильным, строгим к себе и другим, каким принципиальным в делах и работе. Но одновременно — каким же ебливым. Он работал много, практически на износ, пугая родных и подчинённых, но и трахался с такой же самоотдачей (в этом пугая одного лишь Николая, ну, а вдруг тот сам не сдюжит). — Я дома! Первый раз происходил почти сразу у порога. Николай всегда стремился вернуться домой пораньше; у Серёжи это получалось реже, но он компенсировал вечные задержки, вылизывая дорожку вверх по шее Николая до самого уха под собственные стоны: — Так хочу тебя, что аж всё сводит. Николая хватало только параноидально проверить, захлопнута ли входная дверь и, подхватив Серёжу под круглую, мягкую, аппетитную задницу уверенной рукой направлять их в сторону спальни. Как и со многими планами, которые при появлении Серёжи в его жизни шли как-то не так, завершить этот полный благих намерений путь зачастую не получалось, но чувствовать Серёжины пальцы на своём члене было слишком приятно, чтобы у него оставались силы жаловаться. Разве что совсем чуть-чуть… — А для чего мы в диване смазку оставляли, — притворно ворчал он. Его всё ещё слегка колотило от волны адреналина, и сперма противно липла к домашним брюкам, но их всё равно пора было стирать. Серёжа жался к нему в ответ, обнимал наконец-то крепко, чтобы показать — он вернулся, он дома, и Николай мог чувствовать, как ходили ходуном Серёжины рёбра под его ладонями и лихо билось сердце. — Для раунда два, — сыто облизнулся этот невозможный человек, кончивший, кажется, практически без рук, и наконец-то ушёл в душ. Николай грустно посмотрел ему вслед (у Серёжи была лучшая задница на свете, но штаны требовалось срочно сменить) и поплёлся туда же. Ничего не могло помешать ему закинуть их грязные вещи в машинку, пока Серёжа будет плескаться в ванной. А прочей одеждой можно было на остаток вечера и пренебречь. Целоваться в кровати было приятнее всего. Их ждала широкая постель, прохладные дорогие простыни, их целый мир, куда не допускался никто кроме. Ласкать Серёжу и плавиться под его сильными пальцами — Николай любил и то и другое в равной степени. В отличие от него, Серёжа не был молчалив в постели, он без зазрения совести нависал сверху, тяжёлым грузом усевшись на бёдрах, улыбался нагло, счастливо, шептал свои самые откровенные желания в воздух между ними, как заклинания, и Николай знакомо уже загорался от его слов. Они были привычны друг другу. Но в этой привычке не было скуки, пресыщенности, она была лишь частью их общей радости. Могли трахаться по-быстрому, скупо, максимально эффективно доводя друг друга до оргазма; могли растягивать обоюдное удовольствие на часы, будто всё время в мире принадлежало только им двоим. Конечно, пробовали и игрушки, всё стандартное (Николаю зашли анальные бусы, Серёже нет), но те требовали времени, одиночества, свободной головы, и Николай, хоть и не был против развлечься, больше всего любил, когда они были вот так, вдвоём. В конце концов, ему чтобы кончить, кроме Серёжи, никто и не нужен был. — Так хочу тебя внутри, — просил сейчас Серёжа. И Николай был только рад подчиниться. В его жизни как-то всё слишком часто происходило так, как хотелось ему, он получал всё с самого рождения. И только Серёжа оставался с ним добровольно, так что Николай был бы не против, если бы он просил его так всегда, просил его, приказывал, повелевал им, и Николай был слишком счастлив ему подчиниться. Первый толчок вышел удачным, почти безболезненным. Серёжа растягивал себя сам, делая из этого целое представление, единственным зрителем которого был Николай. Он был таким тесным, жарким, что у Николая сперва перехватило дыхание. Он подтянул Серёжину ногу повыше, закидывая её на предплечье, другой рукой опёрся о кровать рядом с Серёжиной головой и вошёл полностью, заполняя его всем, что у него было. В их движениях в такие моменты было слишком много чистой физики и знаний друг о друге: проведи Николай рукой здесь — Серёжа верно застонет; прогнись Серёжа вот так — у Николая под полуприкрытыми веками зажгутся привычные звёзды. Они уже многое открыли друг о друге, но всё же не уставали искать. — Хочу тебя ближе, — повторял Серёжа, будто в полубреду. — Ну же, ну! — Я здесь, я здесь, — звал он его в ответ, прижимался к губам поцелуем и чувствовал, как они кривятся в довольной улыбке. Он ощущал его удовольствие как своё, брал его жёстко, или это Серёжа в ответ брал его — лёжа на спине, с широко разбросанными в стороны ногами, он впитывал каждый Николаев жест, все его мысли и чаяния, поглощая собой до конца. Удовольствие от их союза прошибло вдоль позвоночника разрядом электричества, и мир вокруг отступал волнами, сдаваясь под их натиском. Николай никогда не был большим фанатом смены поз, слишком ленив, да и не мальчик уже, но поясница его не принадлежала двадцатилетнему (будем честны: он никогда не был тем, кто мог бы так всю ночь). Поэтому он выдохнул, перевернул их набок, прижался к Серёже со спины, левую руку подкладывая ему под голову, чтобы было удобнее, а правой проводя по мокрой коже, пока не наткнулся на не менее мокрый возбуждённый член. Серёжа воспринял его движение с энтузиазмом, устроился удобнее, потянул Николая на себя, подставился, отводя рукой в сторону ягодицу и вжимая Николая в себя крепче. Он был так искренне рад ласке, Серёжа был ему очень рад, что и выразил, изогнувшись в его объятиях и повернув голову чуть набок, чтобы они могли снова неловко поцеловаться, слепо тычась губами друг в друга, пока Николай не упёрся в кровать покрепче и не сменил темп. — Держу тебя. Они кончили не одновременно, но сделали это всё равно вместе. Сначала Николай — обессиленный, опустошённый, а вслед за ним Серёжа, занеженный и заласканный им сверх мочи, когда удовольствие и боль от него уже смешались в единый коктейль, выплёскивающийся из него через грань. Ночи четверга были у них самыми любимыми. После Николай так и обнимал его со спины, прижимаясь так же крепко, как и раньше, просто снаружи, а не внутри. Серёжа держал его ладони в своих руках, целовал пальцы, даже не целовал, что-то шептал такое глупо расслабленное. Николай и не слушал вовсе его слов, не в состоянии сейчас проникнуть в их смысл, он просто наслаждался посторгазменной негой и ощущением, как Серёжа трётся жаркими пересохшими губами о подушечки его пальцев. Надо бы принести ему воды, думал Николай. Пойдёт ли ему семейное кольцо, думал он. У него было старое фамильное кольцо Романовых, переданное ему по семейной линии давным-давно подаренное им Шарлотт. Оно блестело счастьем на белоснежном пухлом пальчике Вареньки Нелидовой, когда они с Шарлотт вместе сбегали прочь из России в Германию, юные и счастливые. Им оно принесло радость, но Николаю с Серёжей такая судьба не подходила. У Серёжи были аккуратные некрупные пальцы, но узенькая полоска старинного золота с впечатляющим бриллиантом на тонкой ножке, наверное, смотрелась бы на них неуместно. Хотя была бы на то воля Николая, он бы одарил его всеми бриллиантами мира. Николай думал об этом, о кольце и том, что оно означает, сам того не осознавая, с давнего разговора с Юшневским, на пальце которого блестело чьё-то простенькое кольцо. Но если бы Николай действительно мог решиться, он бы купил Серёже не бриллиант, а что-то другое, мужское. Это — гипотетическое — кольцо говорило бы «мой мой мой». Всем встречным, Серёжиным друзьям, Серёжиной семье, коллегам, людям на улице, а главное — самому Николаю. Возможно, тогда тому не было бы так страшно, что по-настоящему в это поверил.***
Николай снова проснулся посреди ночи. Ночная бессонница всё ещё не была для него редкостью, но сегодня постель была пустой, и это непривычно кольнуло, мешая нырнуть обратно в объятия Морфея, растворившись между шёлковыми простынями. Он уже привык засыпать иначе, привык бороться со своей бессонницей, пряча лицо в тёплом Серёжином плече, убаюканный его мерным дыханием на соседней подушке. Привык чувствовать, что он не один. Он поднялся с кровати, неуверенно пошатываясь на ногах, побрёл по коридору до ванной. Зеркало отразило знакомое гнездо на голове, провалы синяков под глазами. Эта ночь вдруг внезапно напомнила ему точно такую же… год назад? Больше? Когда он спасался от спящего в его кровати незнакомца в этой же ванной, а Серёжа поддался на его кулинарные таланты, и вся жизнь Николая совершила абсолютно внезапный поворот. Он двигался вглубь квартиры сомнамбулически, практически не разбирая дороги, состоящей из артефактов их совместной жизни. Серёжины рубашки, присланные из химчистки, да так и оставшиеся висеть на двери в гардеробную. Стоящий на тумбочке с его стороны кровати допотопный будильник, который тот таскал за собой чуть ли не со времён общаги и который, Серёжа в этом клялся и божился, единственный был способен его разбудить вовремя. Горшок с геранью на окне, подаренный Николаю Серёжиной Катей, — запах, который он не переносил, но никогда бы не признался в этом, растроганный не подарком, но жестом. Тысячи и миллионы мелочей, которые говорили, что в квартире живут двое и жизни этих двоих плотно-плотно переплетены между собой, да так, что захочешь — не разорвёшь так просто. Надо ли говорить, что Николай и не хотел их разрыва, но и не боялся больше панически, что он вот-вот случился. То ли действительно привык, за год или сколько там месяцев, то ли в его системе ценностей бояться можно было только одной огромной, немыслимой вещи, а жизнь меж тем шла своим чередом и перед ними теперь стояло слишком много новых вызовов — совместных, личных, тайных или общих — чтобы волноваться о чём-то столь базовом. Серёжа любил его. Сам Серёжа нашёлся в гостиной: спортивный канал тихо бубнил на фоне, бессменный ноутбук воцарился на его коленях, причёска своей взлохмаченностью вполне могла соперничать с Николаевой, а синяки под глазами чернели прорубями даже при приглушённом свете. Перед ним на деревянном столике у дивана стояла третья недопитая бутылка пива, оставлявшая мокрые круги на блестящей лакированной поверхности. — Снова полуночничаешь? — хрипло прокаркал Николай вместо приветствия. — Вот только не надо опять меня осуждать, — в Серёжином тоне слышалось больше агрессии и отчаяния, чем Николай привык слышать, и он дёрнулся, задетый чужой злостью, обиженный, ведь он даже не успел ничего подумать. — Я сойду с ума, но допишу этот отчёт до понедельника. — Охотно верю, — не нашёлся с ответом Николай. Он совершенно механически развернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы пойти куда шёл — за водой на кухню. Серёже были несвойственны вспышки гнева, но работа тоже доводила его, обычно мягкого и терпеливого, так что их не стоило принимать на свой счёт. Дожидаясь медленно закипавшего чайника, Николай на сухую проглотил обезболивающее от зарождающейся где-то под висками мигрени, и сделал всё от него зависящее, чтобы не накручивать себя ещё больше. Получалось не очень, но он старался. Возвращаться пришлось тем же путём. Николай дошёл до светящегося проёма двери и застыл в шаге от, прислушиваясь к происходящему внутри. Серёжа разговаривал по телефону. — Нет-нет, двадцать четвёртого у нас не получится. И после того… Костя, у нас отпуск. Нет, далеко отпуск, просто вдвоём. Николаю не было слышно Костиного ответа… почему его брат звонил Серёже в три часа ночи? Значок пропущенного вызова помог разрешить эту конкретную загадку, но не дал ответов на следующий миллион вопросов, вихрем поднимающийся с мутного илистого дна его сонного создания. — Представь себе остров в океане. Что? Нет, разумеется, я не скажу какой. Так вот, остров в океане — и никого из вас на много-много километров вокруг. Что подтолкнуло? Ты с Сашей давно разговаривал? А-а-а, ну по твоему молчанию слышу, что недавно. Вместе придумали? Николай, может, и соглашается со старшими братьями из уважения, но не думайте, что мне нечего сказать по поводу ваших гениальных идей. Ну пока тогда. Телефон брякнул, шмякнувшись о столик, и комната вновь погрузилась в тишину, нарушаемую только всё тем же бурчанием телевизора и постукиванием по клавишам ноутбука, перемежаемым ругательствами вполголоса. Николай замер, всё ещё охваченный полусном, нерешительностью и сомнениями, но Серёжа, заслышав его каким-то шестым чувством, позвал его: — Прости. Серёжа ждал его на том же диване, отложив ноутбук в сторону. Развернувшись к двери, он вытянул руки вперёд, имитируя жест «на ручки», а когда Николай послушно подошёл ближе, крепко обнял, уткнувшись лицом в его живот и глубоко вдыхая запах, будто пытаясь спрятаться в складках его пижамной рубашки. Николай опешил, не зная, что сказать и как даровать прощение тому, кто всю жизнь делал всё правильно. — Спокойной ночи, Серёжа, любовь моя, — выбрал он. Серёже было можно всё — ругаться с его братьями, решать, где они будут проводить отпуск (хотя вообще-то остров в итоге выбирали Мишель и Шарлотта), будить Николая посреди ночи — всё то же, что можно было самому Николаю. Николай доверился ему, и страшно больше не было, даже глупо было, что он опасался когда-то. Ведь Серёжа был из тех людей, доверившись кому, можно было быть уверенным в его слове. Он ничего не сказал больше, даже не дотронулся до него в ответ, но Серёжа всё равно услышал его и понял. Когда они наконец расцепились, он опустил руки и, пообещав (пусть и бесплодно), что вскоре обязательно присоединится к нему, вернулся к своему отчёту. Побредя обратно до кровати, Николай отбил привычное <guten nacht, mein hertz> Шарлотте — вот, кстати, ещё один человек, который точно бы знал, что сказать в таких случаях. Подобные люди, кажется, окружали Николая и, возможно, именно это окружение и спасёт его, не позволив налажать в этой жизни уж совсем серьёзно. Придя к такому греющему душу выводу, он спрятал телефон под подушку и немедленно провалился в сон, совершенно уверенный том, что Шарлотт сейчас пойдёт разносить Серёже чат в телеграме советами и требованиями, в каких позах и как лучше излечить Николаеву бессонницу. А Николай будет спать. Крепко, спокойно и уверенно, что больше никогда не проснётся один.