придурки и их придурь

Чанбин — это… человек, в чьих объятиях он расслабляется. Тот, кто всегда смотрит на него влюблённым взглядом и восторгается всему в нём: глупым мордочкам, когда требуют эгъё, ответам невпопад, когда не спрашивают, длинным конечностям, которые сложно уместить так, чтобы никого не пришибить ненароком. Объятия Чанбина не причиняют боли, даже если кости трещат; Чанбин не очень контролирует силу, он старается быть аккуратным, нежным, но необузданная, внезапно обрушившаяся на Чанбина мощь, пришедшая с массой, иногда берёт своё. Но при этом нет никого Чанбина мягче — что в том же мощном теле, что в характере; его приятно обнимать, его сравнить бы с подушкой, да подушки обнимать в ответ не умеют; просто положить голову на плечо, подойдя сзади, или устроиться на коленях, свернувшись в клубок — достаточно, чтобы безмятежным теплом овеяло мятущуюся душу. Если честно, редкая бесконтрольная сила не могла переплюнуть частое бесконтрольное всё — а Хёнджин не только силу, но и мысли, слова, поступки бывало не контролировал. То, что они сегодня имели на двоих, стало результатом постоянных проб и ошибок. Килограммы стекла съедены, литры слёз выплаканы, тысячи синяков и ссадин залечены, месяцы разговоров по душам пережёваны. Рим не один день строился; и, честно, строительство города с какой-то точки зрения было попроще, чем честность к самому себе, окружающим, принятие, исправление ошибок — существовал ли в мире человек достаточно смелый, чтобы сознавать себя таким, какой он есть, никогда и никому зла не причинивший — идеальный человек? Хёнджин сомневался. Хёнджин не был ни смелым, ни идеальным — не был таким и Чанбин. Вот они и встретились, два одиночества, двумя кусками мяса встретились, и, чтобы сойтись, через мясорубку прошли — осколки костей перемолоть и плоть податливым фаршем размять, — потом слепились в куллимманду и поджарились. На маслице, с огоньком. (Ох, Хёнджина смущали даже мысленные эвфемизмы, и он корил себя за то, что частенько в последнее время случались моменты, когда он не мог заставить себя перестать думать. Как, ради всех богов, ему перестать, когда Чанбин сидит на диванчике рядом, а его крепкое, мощное бедро прижимается к бедру Хёнджина — горячее, настолько притягательное, большое — чудом ткань не трещала; у Хёнджина всё воспоминания возвращаются ко дню, когда это бедро было настолько близко внутренней стороной к его губам, что остановиться от собственнических меток было невозможно). В общем, да, перед жаркой мясцу предстояло пройти мясорубку. Иначе не назовёшь. Подошли бы эмоциональные качели, конечно, сбрасывай бы они с себя, а потом сидушкой в затылок врезаясь; но нет, эмоциональные качели увечий не наносили, по крайней мере, физических. А у Хёнджина и Чанбина между вот эта засевшая игра в псевдомазохизм, ничем хорошим ни разу не закончившаяся. (Хёнджин во всём клял свой блядский характер, Чанбин — свою когда не надо вылезающую робость и, более того, неуверенность. Хёнджин на Чанбина спокойно реагировать просто не мог: то сердце из груди выскакивало, из-за чего Хёнджин в попытке сердечный приступ скрыть реагировал бурно и колко; то от тоски это чёртово сердце ныло и заставляло ересь нести, вести себя драматично и напыщенно, в общем… чувства — сложная хуетень) Но, несмотря ни на что, Хёнджин частенько вспоминал, с чего всё началось и как происходило. Плевать, что причиняло боль, когда он переживал совершённые ошибки снова и снова как в первый раз. Плевать, что Хёнджина корёжило, вспомни он, сколько неправильных выборов сделал. Потому что в ином случае его не привело бы сюда — под маленькую ладонь на груди, под крепкую мясистую руку в сгибе локтя на плече, под нежненький бок, ложное представление дающий о стальных мышцах под упругой пухлостью. … Мама знала, что Хёнджин не такой, как все, задолго до дня удачного прослушивания. Мама не противилась желаниям Хёнджина. Но и не одобряла, обильно потрясаясь и смятуясь всякий раз, когда находила его рисунки, в которых Хёнджин без оглядки изображал то, что на душе неспокойно лежало. Она предполагала худшее — неужели кто-то сделал это с тобой, сынок? А Хёнджин таким родился. Его привлекало всё красивое — без разницы, каким набором гениталий красивое обладало. Прослушивание — и Хёнджин получил то, о чём мечтал; мама тревожилась. Агентство по поиску талантов выбирало первоочерёдно не талантливых — что иронично, — а красивых. И Хёнджин же будет жить в общежитии с красивыми мальчиками. Вся индустрия кишмя кишит красивыми и особенными, находились и идеальные, и с индивидуальными, выдающимися чертами. Его наставники — по вокалу, звукозаписи, танцам — наверняка будут красивыми. Даже стафф — и тот хоть малейший порог проходил. В этой чёртовой стране культ на молодость и красоту, меж двух людей с одинаковыми способностями выберут того, у кого мордаха краше. Мама не зря беспокоилась, хотя Хёнджин заверял: сейчас у меня совсем другое на уме, мам. Так было лишь первое время, пока Хёнджин не пообвыкся. Чанбин был уже тогда. В JYPE, в общежитии, в соседнем блоке, как завсегдатай расхаживал по коридорам, вёл себя по-хозяйски в студиях и совещательных залах; он выделялся тем, что попал в крайне малочисленную категорию людей. Чанбин был именно талантлив. Но — некрасив. Это не мешало остальным трейни на шоукейсах глядеть за ним в оба: то, что делал своей головой, своим ртом и своими лёгкими Чанбин, проигнорировать было сложно. А Хёнджин, занятый в своих заботах, игнорировал. Хёнджин не обращал внимания на Чанбина, вообще о нем не думал ни как о сонбэ, ни как об объекте любовного интереса. В свои семнадцать Чанбин был тощим и нескладным, как мокрый новорожденный цыпленок, но… С другой стороны, те же стереотипные мышления самому Чанбину влюбиться в Хёнджина не помешали. Тот в свои шестнадцать был ещё более несуразным с этим круглым лицом, косыми глазами и огромными губищами. А Хёнджин, как оказалось, на внешность был падок, потому первыми его любовями, вопреки обещаниям, данным матери, были самые красивые трейни и самые красивые учителя. Поперву Хёнджин смеялся над Феликсом, столь открыто проявляющим симпатию Чанбину (они тогда слабое представление имели о качествах друг друга, всё, на что можно было опираться — внешность), потому что даже неоперившийся птенчик Феликс был со всех сторон лучше Чанбина — до болезности худого, прячущегося в оверсайз, косолицего и мелкоглазого. И перед тем, как влюбиться в Чанбина (или, по крайней мере, осознать свои чувства), Хёнджин переживал свои глупые подростковые влюблённости. Которые являлись ничем иным как фанатизмом от самолично надуманных образов. Первая, волшебная фея, разбившая множество сердец — Айю, чьи концерты Хёнджин посещал с необоснованным разумными доводами рвением. Ему, как и любому подростку, мечталось встретиться с кумиром и покорить его с первого взгляда, думалось, будто именно он — особенный и сумеет тронуть чужое сердце. Второй стала сонбэ по компании, Наён, вот-вот дебютировавшая. Добрая приятельница Чана, очаровательная, не менее волшебная фея, чем Айю, но более реальная — руку протяни и сумеешь дотронуться. Потом Хёнджин подметил за собой, что с наибольшей радостью идёт на подготовку к шоукейсу, тогда его хореографом был учитель Чхве, крайне выдающийся молодой мужчина, невысокий, но крепкий и до безобразия гибкий, и заставляющий их учиться гибкости вопреки всем мыслимым и немыслимым телесным границам. И, подметив, словно обжёгся: не сейчас, не позорься, успокойся. Кое-как Хёнджин выплеснул всё это в танцы, по-нормальному это называлось сублимацией — и впервые ощутил небывалый подъём, каждой клеткой тела прочувствовал, как стремительно повышались навыки, товарищи становились бывшими, потому что Хёнджин, всю страсть и похоть отдающий в репетиционных неприлично поздними ночами, стал выше на голову — и в прямом, и в переносном смыслах. Хёнджин подумал: и правда, мама, не нужны мне эти чувства, когда я могу… достичь гораздо большего. Подумал ровно до тех пор, пока к нему не подошёл Чан. Не объяснил ситуацию. Не протянул руку. Хёнджин уже тогда был в ряду лучших — был бы самым лучшим, не мозоль глаза этот высокомерный выскочка, новичок Ли Минхо, пришедший в компанию за две недели до приглашения Чана и за эти же две недели выучивший все основы JYP, поставивший рекорды, которые в здравом уме не то что превзойти, даже повторить почти нереально. Но Ли Минхо заботил Хёнджина мало. Перед глазами маячила возможность дебютировать. И Чан. Хёнджин к тому времени уже понял, как нужно поступать, когда припирает, поэтому задавил в себе любые зачатки чего-то большего, чем восхищение талантливым хёном — уже тогда можно было звать его Чанни-хён — и уважение к его способностям. И Чанбин маячил там же, вместе с остальными, кого Чан выбрал. Хёнджин в этом плане не был особенным. Не был Чану даже ближним — там своё, великолепное трио, уже имеющее за спиной релизы, имя и продакшн, — поэтому забыть на какое-то время о Чане стало легко. Случились с Хёнджином вещи и более захватывающие — соперничество с Джисоном, например, борьба с командованием новичка Минхо, который пусть и старше, но с какого хрена в танцах лидирующую позицию забрал? Будь он хоть трижды гением, Хёнджин не хотел покоряться тому, кто имел не два года опыта стажировки, а две недели. Случилось и шоу на выживание — все вокруг, кроме них, знали, что это — одна большая постановка, просто актёры о своих ролях не знали. Были и ставки, и сценарии, и внешние сделки. А Хёнджин, имеющий два года опыта стажировки, не раскусил. Боялся вылететь, зубами лакокрасочное покрытие с карандашей и кистей сдавливал, а потом рот полоскал по полчаса, чтобы щепки, прилипшие к полости и царапающие горло, из себя вымыть. Простой истины Хёнджин до этого шоу тоже не понимал: недостаточно быть хорошим в чём-то одном. Ведь Минхо — лучшего — постигла та же участь. Их обоих поставили перед выбором. Учиться, помимо танцев, чему-то ещё, или идти вон. Их обоих — а потом и милашку Феликса — поддерживали все, конечно. А Хёнджин не заметил, что больше всех ему внимание оказывал Чанбин. Он, не Чан, давал советы — как читать рэп, как произносить определённые слоги, что можно проглатывать, а чему нужна чёткость, где могут возникнуть разночтения из-за херовой дикции, а что можно опустить, чтобы дать дыханию мгновение. Чанбин искренне, как ребенок, радовался его успехам (своим так не радовался), Чанбин присутствовал на каждой записи, до абсурда доводя контроль над звукоинженерным пультом и кабинкой звукозаписи. Исправлял огрехи, успокаивал, клал руки ему на плечи и колени, дёргал, вырывал из экзистенциального дисбаланса. Хёнджин считал себя умнее и лучше всех, пока не осознал себя великим слепцом и действительной королевой драмы — так случается, когда внутри ранимый дохера, когда свои переживания и свою душевную организацию ставишь превыше, когда сосредотачиваешься на своём, внутреннем, эгоистично разбираешь других по недостаткам. А своих — в упор не замечаешь. Влюблённость в Чана перегорела. Чан больше всех пахал, каждый кусочек у JYPE вырывал своей пастью, тащил в логово на своих хромых для маленьких волчат, даже если впоследствии кусочек оказывался крошкой. Чан уставал, Чан плохо спал, Чан переживал их неудачи острее всех, за Чана лучше всех говорил его MBTI — он просто был его олицетворением, над чем Хёнджин тоже когда-то посмеивался (как какой-то тест и четыре буквы могли охарактеризовать целого человека? когда человека формируют тысячи и тысячи случайностей — бред же, нельзя семь миллиардов людей поделить на шестнадцать категорий, на сто шестнадцать нельзя). И Хёнджин задумался: да разве люблю я Чана иначе, чем брата, наставника, старшего, друга? Одержимость обратилась тёплой привязанностью и семейными узами. …задумался после того, как сделал несколько попыток (за что Хёнджину невероятно стыдно). Чан оставался непрошибаемым к агрессивным атакам флюидами, намёкам и обхаживаниям. То ли Чан вовсе никак на Хёнджина не смотрел, то ли просто делал вид, что не понимает — чтобы они оба не совершили ошибку (вариант, что Чан — только по девочкам, Хёнджин вовсе не рассматривал, он знал, что творится в мужских общежитиях, и что из индустрии убеждёнными гетеро не выходят). Хёнджин сделал вывод: Чан просто под руку подвернулся (и вот от этого Хёнджину и было стыдно, его тогда как холодной водой окатило, он надеялся, что Чан не заострял внимания на поведении Хёнджина или хотя бы не догадывался о причинах странностей). Стыдно было перед Чаном. И так совпало, что примерно тогда с Хёнджином случился Чанбин. Похорошевший Чанбин. Налитый румянцем, силой, пышущий здоровьем — далеко не тот дохляк, что раньше. Если раньше Хёнджин на Чанбина дышать боялся, то сейчас боялся быть раздавленным ненароком. И до этого Чанбин являлся к нему посреди ночи, оккупировал кровать и милашничал на все лады. В тот раз ночь была слишком уж поздней. Хёнджин постигал азы продюсирования, сам мечтал хотя бы приблизиться к навыкам 3RACHA, творить самостоятельно, стать создателем; потому не считал выше своего достоинства обращение за помощью. Он губкой впитывал всё, что ему могли дать. Не стесняясь шёл и просил пояснить, помочь, рассказать и показать на примере, не только в продюсировании — во всём. Хёнджин считал, что заслуживает этого. Ему никто не отказывал. Даже Минхо, за детские выходки Хёнджина в период стажировки вечно шакалящий. Так что Хёнджин, испытав очередные затруднения с битом, скинул Чанбину сообщение. Приди, мол, разжуй тупице его ошибки, подкрути где надо, чтобы звучало не так отвратительно. Чанбин сообщение вовремя не прочёл — в качалке застрял. Как и обычно. Хёнджин не стал его вызванивать после непрочитанных, подумал — да не к спеху. А Чанбин сразу после качалки к нему завалился, весь вонючий с этой своей вышкуренной маскулинностью, которой мера — метр с кепкой, одеяло под Хёнджином подоткнул, думая, что Хёнджин спит. Заворчал, под нос забубнил, за комп уселся и сделал всё, что надо, пока Хёнджин «спал». Наутро делал вид, что не было его в комнате Хёнджина, бит сам себя поправил, а протеиновый батончик со вкусом малинового чизкейка на тумбочке появился с помощью волшебства. И перемкнуло Хёнджина, но на этот раз — по-настоящему. (На руках того Чанбина уже были мелкие, едва заметные шрамы от резцов Хёнджина, Хёнджин уже успел наставить ему бесконечное число синяков — но те хотя бы проходят со временем), Хёнджин искренне жалел, что когда-то наносил Чанбину увечья, не исчезающие бесследно, притом зачастую этого не осознавая, и — задолго до того, как понял, что Чанбин, в общем-то, единственный, кто позволял ему это делать. Единственный, кто подставлял то плечо, то руку. У Хёнджина кризисы наступали один за другим. Он понимал, каким посмешищем себя выставлял. Истеричным чудовищем, не сумевшим обуздать свой гнев. Но Хёнджин всегда был таким, просто проявлялось это редко и в моменты истинного отчаяния. Удивительно, что он в конечном итоге поладил со всеми — и с Джисоном, и с Минхо, и с Сынмином, — хотя вспыльчивость и расшатанная менталка никуда не исчезли, наоборот — с годами после дебюта последняя вообще грозила рассыпаться в пыль. JYPE всё сильнее и сильнее долбили клин-бабой по осадным стенам разума Хёнджина, сидя за рулём стрелового экскаватора и покуривая трубку. Хёнджина ломали. Сначала — на стажировке, потом, в двадцать первом, Хёнджина отстранили от деятельности группы из-за обвинений якобы жертвы буллинга, в двадцать четвёртом Хёнджину запретили покидать общежитие из-за сплетен, в двадцать шестом «жертва» повесилась, и, хотя обвинения давным-давно опровергли, всё поехало по-новой: журнашлюшки и антифанаты обсасывали каждый совершённый Хёнджином поступок, улаженные вопросы подняли из архивов и били, били, били Хёнджину в спину. Чанбин стал Хёнджину второй тенью. Провожал и встречал, развлекал — предлагал пройтись по магазинам, терпел часы в коридоре перед примерочной, соглашался на всё, что Хёнджин хотел с ним сделать: ночью поехать на мост, чтобы сделать пару селфи? Пожалуйста. Подержать Кками во время купания вот прямо сейчас? Без проблем, новую одежду или недавно нанесённый макияж не жалко совсем. Дешёвые ромкомы вместо нового высокооценённого хоррора? Ладно. Одолжить Гю, потому что Хёнджину плохо спится? Ничего, разок (другой, третий, десятый) Чанбин перетерпит. Чанбин слыл простодушным, но некая хитрость в нём жила. Все склоки, которые у них возникали, тщательно были продуманы им наперёд. Он чувствовал, когда Хёнджин вот-вот переступит грань, и вовремя останавливался. Подставлялся, когда Хёнджину нужно было спустить пар. Разрешал кусать себя и царапать, хотя хуже всех переносил боль. Чанбин на многое ради Хёнджина был готов. На всё, вообще-то. Когда Хёнджина выбесил один придурок, он упал к Чанбину в объятия, в грудь лицом уткнулся, задышал шумно. Спросил, ничего, кроме честности, не ожидая: — Как мудак себя веду, да? — Ага. — Ничего не могу поделать, не нравится мне этот хмырь. Я не тупой, правда. — Я тебя десять лет знаю, Джинни. И знаю, что ты не тупой. И ситуацию вижу даже лучше, чем ты сам. Не прибедняйся, никто тебя обвинять ни в чём не будет, даже если ты пошлёшь этого придурка к праотцам. — Разве «отправить к праотцам» не значит «убить»? — Если что, я стану твоим сообщником и помогу спрятать труп. Хёнджин фыркнул. И, когда Чанбин опустил взгляд, Хёнджин проследил его. Из-под рукавов вязаного свитера, закатанных совсем чуть-чуть, виднелись глубокие следы зубов и края пурпурных синяков, которые даже выглядели болезненно. Чанбин помотал головой, стряхивая ненужное, к макушке Хёнджина наклонился и прошептал: — Со мной тебе не нужно ничего терпеть, Джинни. Чуть позорно не разрыдавшись прямо там, Хёнджин пожалел, что так ни разу Чанбину заветных три слова не произнёс — да даже одного, но самого-самого важного. Хёнджин часто поступал мерзко. Много-много лет. И частенько справиться с последствиями того, как Хёнджин Чанбину всё портачил, помогал Феликс. Странно, что те, кто не знал их лично, выстраивали безумные теории про любовные треугольники и ревнующего Феликса, хотя обосновать, кого и к кому Феликс мог ревновать, не могли. Всё обстояло совсем не так, как показалось бы пристрастному наблюдателю. Феликс… не хотел принимать то, что бы между ними ни происходило, не потому что он не был рад чужому счастью, завидовал или, смешно подумать, ревновал. Феликс их обоих до одури любил, а потому перенести не мог, стерпеть не мог, когда видел, как ранили они друг друга что делом, что словом. Когда Хёнджин в очередной раз погрузился в свои переживания настолько, что о чужих чувствах позабыл, пытаясь утихомирить в груди жгучую боль, словно клетку, его сердце заперевшую, накаляли до плавления, Феликс заявил: — Ты слишком сильно полагаешься на Бинни-хёна. — Я знаю, но на кого ещё мне полагаться? Чанбин — лучший мой бро, — легкомысленный ответ был не лучшим вариантом, впрочем, всё, что до того дня делал Хёнджин, было легкомысленно. — Как мило, — цыкнул Феликс. — Чанни-хён — тоже мой лучший бро. Но когда мне хочется поорать, то он орёт вместе со мной. А не разбивает мне лицо. Однажды Чанбин причинил Хёнджину боль по его же эгоистичной просьбе, но пока крепкий уверенный хват пережимал тонкую нежную шею, ни один мускул на его лице не дрогнул; в отличие от мгновений после. Шептали обескровленные губы; проверяли, всё ли в порядке, расширенные зрачки; в руке плескалась о пластик перекись, на ранах шипящая. Хёнджину нужно было почувствовать боль, и отчего-то он решил, что нанести удар должен самый близкий его человек, тот, кому он доверяет безоговорочно, в чьём внутреннем стержне не сомневается, о ком знает — не пересечёт грань. Они ситуацию разрешили, конечно. Чанбин нашёл его в гримёрке за полчаса до выступления, вплотную на Хёнджина сзади наплыл, а руки в прорези на спине сценического костюма просунул и прижался холодными ладонями к разгорячённой коже. Рассказал потом: «И ты стоял там, весь такой юный и прекрасный — с пухлыми щеками, с нечётко очерченными чувственными губами; ссутулившийся, совсем на себя не похожий. Держал в руке полупустую пластиковую бутылку, кивал бездумно на поздравления от своих, почти невпопад отвечал на вопросы чужих. И поясница твоя — хрупкая, всё манила, такая… тонкая. Я не удержался, Джинни. Не удержался». Очевидно, что Чанбину плевать было, как это выглядело со стороны, а они-то в гримёрке не одни; Хёнджин выдохнул резко. А потом и вовсе дыхание задержал, пока Чанбин его шею жёг тем, что внутри скопилось, но выхода так и не нашло. Хёнджин попросил прощения. Не так, как должен был, а какие-то моральные установки внутри него определяли это «должен», вопили с негодованием от не извинений даже — блеяния. Хёнджин страдал своё, колючей проволокой внутри сворачивающееся: — Каждое слово — истинная правда. Я не могу бороться со своими одержимостями. И не могу отпустить тебя. — Поэтому я буду обнимать тебя снова и снова. А перед тем, как поцеловать — не по-настоящему, а больше в знак примирения и поддержки, — Чанбин добавил: — Иногда я тебя ненавижу, ты — совершенно невыносим. Хёнджин знал это. Он сам себя не выносил. А в следующий раз Феликс принял сторону Хёнджина. — Я очень люблю Бинни-хёна, — сказал он. Чанбин ни в чём виноват не был, он отдалился от Хёнджина только потому, что тот поспособствовал этому сам. Феликс не мог не понимать этого, но вопреки некому чувству справедливости — крайне обострённому для столь простой и добродушной натуры, — поддержал именно Хёнджина. — И тебя люблю, Джинни. Но не совсем понимаю, что именно происходит. Я приму сторону того, кому причиняют боль. Сейчас больно почему-то тебе. Хёнджин с ним согласен не был тогда — царапающее ощущение в груди скорее можно было отнести к крошечным неудобствам, чем к полноценной боли. Их Хёнджин перетерпел бы, наверное, если бы не просыпалось осознание: да он же сам себя в могилу закапывает этими играми «люблю — не люблю», «подойди — убирайся», «обними — не трожь». Что самое презабавное во всей этой мыльной опере: мама сватала Хёнджину Чанбина задолго до того, как у них в принципе появился шанс на что-то. Она Чанбина как второго сына приняла — что всем им помогло немало. Хёнджин первым узнал историю становления Чанбина. Его богатенькие родители не хотели, чтобы он посвящал жизнь музыке, были против прослушиваний, а когда он упорным трудом заслужил свою славу, сказали ему простодушно: «Как жаль, что мы не сразу дали тебе разрешение заниматься музыкой». Как будто, блядь, то, что они не поддерживали его несколько лет — первых лет, самых тяжёлых, когда помощь родных и близких была нужна как никогда, — всего лишь ерунда, досадная ошибка. Так вот, мама Хёнджина почему-то убеждена была чуть ли не с первых же лет в том, что из всех возможных вариантов личной жизни сына лучший — это Чанбин. Она чаще всех ему передавала гостинцы, только у него номер попросила (хотя в гостях у Хёнджина побывали все, включая менеджера, Минхо и разный стафф, хотя… может, номера Чана и менеджера у неё уже были), Чанбин неясно каким хреном маму Хёнджина очаровал. Просто в гости пришёл — по-дружески, лирику разбирать. Редкий что ли случай? Хёнджин что ли никого до этого не приводил? Имело место быть мнению, что мама это всё решила из-за неловкой ситуации, когда… ну, Чанбин Хёнджина из себя вывел, а тот ему на живот сел, за грудки схватил, но не в потасовку это переросло, а в переглядки с редким обменом едкими фразочками (как будто они друг друга убеждали в том, что настроены друг к другу исключительно враждебно). В духе тупых романтических комедий мама зашла совершенно невовремя. Не так их поняла, наверное. Или наоборот — поняла раньше всех. И не только она, вокруг будто все знали, но никто об этом не говорил вслух — о том, что Хёнджин бы выбрал, случись ему выбирать, именно Чанбина. И когда он выбрал, случилось самое неловкое и трагикомичное признание любви из тех, что Хёнджину когда-либо доводилось слышать (а он не зря носил гордое звание королевы драмы — просмотренных драм на myshows у него было за несколько сотен). Чанбин всегда считал (Хёнджин не сказал бы, что необоснованно), что он со своими чувствами Хёнджину не упёрся. Потому, что явственно показывал, насколько Хёнджин ему дорог, делал для него всё, исполнял любую просьбу, даже невысказанную, прибывал на зов, утешал, как мог. Говорил не раз о том, что любит — не так, как Хёнджину было нужно, те слова любви можно было трактовать по-разному, что Хёнджина не убеждало. Вот он и не отвечал, а Чанбин думал… что Хёнджин обо всём знает, просто не может чувства принять, довольствуется крепкой дружбой вместо хрупкой… агрх. Хёнджин никогда не показывал ничего, чтобы Чанбина переубедить его в его выводах. Да если б он об этих выводах знал!.. И вот, устав друг друга на прочность проверять, они устроили себе вечер признаний. Чанбина кто-то доебал, как-то убедил, что — вот это новость — Хёнджин тоже к нему неровно дышит. Хёнджин подозревал, что контору спалил или Феликс, или Уён (ничьим словам больше Чанбин безоговорочно не поверил бы). Припёрся Чанбин к Хёнджину в комнату, из прокрастинации выдрал, подошёл к кровати вплотную, упёрся коленями в каркас. — Посмотри на меня, пожалуйста, — сказал. У Чанбина с Хёнджином всё сложно. Чанбин невообразимо к Хёнджину привязан, у них на двоих — одно безумие, но справляться с ним сил никаких нет; Чанбин всю волю собрал, до предела нервы напряг, готовый к чему угодно. А Хёнджин — не понимал, и раз за разом на прочность Чанбина проверял. Ресницы Хёнджина дрогнули. А губы поджались, побледнев на секунду, но потом, когда рот приоткрылся, налились таким ярким и жгучим, что насилу подавлять странные мыслишки пришлось. Какие же невероятные у него глаза всё же. И глупые — в кучку. Невыносимо было жаждать их внимания, и так же невыносимо — его получать. — Смотрю, — с вызовом ответил Хёнджин, но он тоже нервничал, выдав себя жестом — заправил волосы за ухо дрогнувшими пальцами. — И что ты видишь, когда смотришь на меня? Без какой-либо паузы Хёнджин выдал сразу же: — Ошибку. Скажи это кто другой, Чанбин немедленно бы возмутился, даже если предположил бы в этом слове новый смысл. Но сказал Хёнджин. А может, не он сам, а маленький поэт внутри него. Неважно, Чанбин не стал зацикливаться. Он ждал, пока Хёнджин соберётся с духом. — Ошибку госпожи и господина Со, которую они совершили, пытаясь заставить определённую функцию выполнять нехарактерные для неё действия, — сглотнул, но взгляда на этот раз не отвёл. — Ошибку Пак, мать его за ногу, Чиёна, который взрастил не одно поколение айдолов, но так и не научился верно оценивать чужие амбиции. У Чанбина дёрнулась рука, которую он бесконечно сильно хотел положить на пухлую пушистую ещё щёку. — Ошибку Чана, решившего, что сумеет сделать тебя сильнее, а на деле — сыгравшего твоими чувствами. Уж этого вспоминать точно не хотелось бы, Чанбин на мгновение зажмурился, чтобы чёрная пульсация затмила вставшие перед глазами образы. — И… — голос тут же преломился, став каким-то сказочно-туманным, навеянным колдунством. — И мою ошибку. Допущенную в то мгновение, когда решение «лучше бы нам остаться друзьями» пересилило всё остальное. Ошибку, которая, вопреки всем законам логики, является основополагающей, движущей силой этого мира. Моего мира. Весь обширный и весьма разнообразный словарный запас Чанбина, когда дело касалось Хёнджина, куда-то улетучивался. Словно Хёнджин начинял его внутренности бабочками. Не теми, что трепетали в животе, а теми, плотоядными, подъедающими мясо и бесконтрольно плодящимися, забивающими глотку. Простыми словами — Чанбин не смог вымолвить ни слова. Внутренности ворочались в маленьком теле, Чанбин трепетал — дыханием и плечами, ноги отказались его держать, он едва не завалился вперёд, но его быстро подхватили крепкие длинные руки, прекрасные руки, по сравнению с которыми руки древнегреческих статуй — черновой макет. Горячие губы зашептали прямо в ухо, лаская: — У меня нет слишком уж грязных мыслей… я не хочу спонтанно тащить тебя в постель, чтобы не вылезать из неё, сколь бы важными ни были запланированные дела. Или сосаться на каждом углу. Или носить парные шмотки, делать фото в каждой фотокабинке… Прости, Бинни, — крупные ладони врезались под лопатки, смяли и без того растянутую кофту, Чанбин рвано вдохнул, удобнее устраиваясь на острых коленях. — Прости, я сам не знаю, чего от тебя хочу. Поэтому и не лезу со своими… с этим. Ты же знаешь, мы столько лет вместе, уже нет той пылкой страсти, сваренной на бульоне из гормонов. Просто жизни без тебя не представляю, делить тебя ни с кем не хочу. — И не дели, — отозвался Чанбин полушёпотом. — А ты… хочешь меня поцеловать? — он неуверен. Разве мог кто-то вроде Хёнджина — тем более, сам Хёнджин, — считать его достаточно привлекательным, чтобы хотеть поцеловать?.. — Хочу. Я жутко ревную тебя и не могу обуздать шелудивого собственника, в которого превращаюсь, стоит увидеть тебя с кем-то… Я хочу, чтобы ты целовал только меня, писал песни только для меня, чтобы думал только обо мне, но… — Это невозможно, — будь Чанбин хоть на пару лет моложе, он уже задыхался бы в рыданиях. А для него рыдание — способ очистить и тело, и голову, он никогда не отказывал себе в том, чтобы вовсю повыть от души. Нос, конечно, защипало, но в груди щипало сильнее. — Потому что в ответ я никогда не получу того же. — Да, ты прав, — признался без утайки Хёнджин, — и меня это раздражает. Прости, прости меня, Бинни. Я — конченный, поэтому… я не совсем откладывал этот разговор. Я вовсе не хотел его заводить. Пока я не определился, в каком я праве требовать от тебя чего-то? Я не вправе требовать ни в малейшей степени! — Давай начнём с малого, — предложил Чанбин, опуская свинцом налитый подбородок в выемку над ключицей и втягивая в себя нежный цветочный запах. Не столь стервозный, какими любил пользоваться Хёнджин в зрелости. — Ты знаешь, я же никогда, ни с кем. Не знаю. Давай учиться. — Чему? — Быть вместе. Без пособий и учебников, — Чанбин стал млеть и убаюкиваться, как в звёздной колыбели. — И быть честными друг с другом. — Давай. — Тогда… Со Чанбин. Что ты видишь, глядя на меня? Поверить в то, что это свершилось, сил никаких не было. Хёнджин затащил Чанбина прямо в уличной одежде в свою постель, обхватил руками и ногами, заснул, деля с ним одно дыхание на двоих. Это они столько друг друга мучили, потому что доверяли друг другу во всём, кроме этих чувств, потому что поговорить не могли человеческим языком. Да даже на следующий день и на день после Хёнджину не верилось. Потому что мало что поменялось — опять глупый спор, едва не эволюционировавший в полноценную ссору с метанием всего, что под руку подвернётся. Но ссора не случилась — Чанбин поддался. Вот почему-то всегда так: Чанбин соглашался со всем, что взбредало Хёнджину в голову. Проснуться в три утра, потому что кому-то шальная пуля жопу просверлила? Да, Джинни, я напишу тебе бит. Сгонять в круглосуточный за обезжиренным йогуртом, потому что у того, что в холодильнике, завтра выйдет срок годности? Не проблема, Джинни, тебе какой, клубничный или банановый? Ударить любимого человека, приложить его затылком о стену, разбить губу? О, господи, Хёнджин ведь попросил его о таком и не подозревая даже, что Чанбин… тоже его… любит? — Любишь меня? — полушёпотом спросил Хёнджин, накинув на голову Чанбина капюшон и затянув шнурки. Озадаченный Чанбин склонил голову, губы поджал. Он выглядел так до безобразия нелепо, но Хёнджина лишь нежностью топило. Только что они на повышенных тонах выясняли отношения, рядом с людной улицей, под жилыми балконами. А теперь… — Люблю, — без малейших вопросительных ноток в интонации. Как же Хёнджин глуп был — его принимают со всей его придурью! Сколько отпечатков зубов он оставил на теле Чанбина, пытаясь успокоить неконтролируемый припадок ярости? Как сильно сжимал его предплечья в порыве злости, не контролируя мощи тренированных рук? И Чанбин ведь никогда не заострял внимания на этом, не говорил потом: я тебя успокоить пытаюсь, а ты, неблагодарная тварь, ни слова извинений за кровоподтёки, синяки, за то, что в лето или в тренажёрке приходится с длинными рукавами мучиться… — Так-так, серьёзно, перестань, — взволнованно каркнул Чанбин. — Джинни, я не знаю, о чём ты думаешь, но немедленно прекрати. — Мне нечем думать, — отфыркался Хёнджин, ссутулившись и уперевшись лбом в лоб. — В курсе, что мы в двух метрах от людного тротуара? — Ага. Но у нас тут момент вообще-то, так что плевать, — кривовато улыбнулся Чанбин. Его ничего не могло испортить. Ни худоба, ни жирок, ни асимметрия, ни неудачная стрижка. Хёнджин всё равно мог смотреть на него бесконечно, потому что эти живые глаза всегда глядели в ответ так, словно Хёнджин чего-то стоил. Долго топтаться под чужими балконами они не стали, Хёнджин только чмокнул кнопку маленького носа и заставил Чанбина обхватить свою руку. Скорость хода пришлось сбавить — по правде, ненамного уж выше Хёнджин был, но длина ног на ширине шага всё-таки сказывалась. А ноги у Хёнджина были длинные. И — от вершины бедра до кончиков пальцев — принадлежащие Чанбину. Рядом друг с другом они выглядели бесконечно комично. Хёнджин не был таким уж высоким, но по сравнению с Чанбином — ну дылда дылдой. Когда Чанбин заканчивался, всё самое красивое в Хёнджине только начиналось (по мнению самого Чанбина). Но Хёнджина ничего из этого не смущало. Он стянул капюшон, гордо открывая лицо навстречу идущим и осеннему ветерку, прижался к Чанбину ближе, не собираясь стесняться ни его, ни их ненормальных, неправильных отношений. Хёнджин любил. Хёнджина любили.